Стилизация под Ренессанс

[momond]

Источник вдохновения итальянский Ренессанс, конец 15 века где-то там.

@темы: стилизация, Ренессанс, Европа

---

Костюм для выхода и верховой езды. Амазонка. Европа, XVIII в.

[oleksbuh]

Амазонка


На создание этой куклы меня вдохновил портрет Gräfin Sophie Marie von Voß (Antoine Pesne, 1746).
Я так увлеклась работой, что захотелось преобразить и обычную белую, розовогривую лошадку для Барби в породистого скакуна. Выбор пал на масть липпицианской породы, выведенной при дворе Габсбургов – для путешествий верхом и охоты.

---

Костюм куртизанки. Дзибилино_Чопины (цокколи)_ Венецианская республика, ор. 1580 гг.

[oleksbuh]

Венецианская куртизанка

---

Женское геральдическое платье. Коттарди. Англия_Франция_ХIV век.

[oleksbuh]

Изабелла Французская
(леопард или лилия)

---

Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[oleksbuh]

Мария Темрюковна

---

Женское дворцовое платье. Франция. Конец ХV-го-начало ХVI в.

[oleksbuh]

Анна Бретонская

---

Парадное женское платье. Кастилия. 80-е годы ХV века

[oleksbuh]

Изабелла Кастильская (Isabel I de Castilla), Изабелла-Католичка (Isabel la Católica), королева Кастилии и Леона, «мадонна монархов»; королева, которая по преданию мылась все два раза в жизни: во время крещения и перед свадьбой; женщина, оставившая неизгладимый след не только в истории Европы и Америки, но и в... шахматах. До нее ферзь, по-персидски «министр», был слабой фигурой, ходившей только на одну клетку. В честь нее, обожавшей шахматы, ферзь стал называться королевой и начал двигаться в любом направлении, действуя смело и решительно. Так всегда делала и сама Изабелла, при этом тщательно - как в шахматах - рассчитывая свои ходы.























Она была дочерью Хуана II Кастильского и Изабеллы Португальской. От двух браков у ее отца было шесть детей, из которых выжили трое – Энрике (будущий Энрике IV), от первого; Изабелла и Альфонсо – от второго.
В то время на месте Испании находились несколько феодальных королевств, правители которых вступали в родственные браки, что вело к вырождению. Мать проявляла явные признаки сумасшествия. Не вполне нормальным был и сводный брат Энрике, ставший королем после смерти отца.
Он два раза женился, но так и не обзавелся наследником, за что и получил прозвище Импотент (или более благозвучно - Бессильный). На самом деле Энрике просто терпеть не мог женщин - с юности он был влюблен в своего пажа Хуана Пачеко, которого со временем сделал маркизом. Потом фаворита оттеснила от власти вторая жена короля, Хуана Португальская.
Пока происходили все эти события, Изабелла жила вместе с матерью в провинции Авила. По кастильским законам женщины не имели прав на престол, и юную инфанту ждали монастырь или принудительное замужество в интересах короны. К тому же она была дочерью от второго брака, поэтому изначально ее кандидатура в качестве королевы не рассматривалась. Изабелла Португальская была женщиной религиозной, поэтому ее дочь выросла в соответствующей атмосфере Учили ее читать, вышивать и молиться, и все три занятия она искренне полюбила. В молитвах она просила Богородицу поскорее забрать ее из угрюмого замка Альваро и от вконец спятившей матери.

В десять лет Энрике распорядился привезти девочку и ее брата Альфонса в Сеговию, к королевскому двору. Королева должна была родить ему долгожданного наследника, но вместо желанного сына на свет появилась дочь Хуана, прозванная Бертранехой: все были уверены, что ее отцом был не Энрике, а молодой придворный Бертран де ла Куэва.
В гневе король отослал изменницу прочь, что вызвало гражданскую войну; в общем беспорядке Альфонс был провозглашен королем, но молодого принца быстро отравили. Его сторонники предложили трон Изабелле, но она отказалась добиваться власти силой. Прочитав о царицах древности - Семирамиде, Клеопатре, Феодоре, - она пообещала себе превзойти их.
И прежде всего изгнать из Испании мавров, уже более 700 лет владевших частью полуострова. К тому времени под их властью осталась только Гранада, но Изабелла намеревалась водрузить крест и там, хотя для этого потребовалось бы объединение усилий испанских королевств - Кастилии, Арагона, Наварры. Прежде они никогда не были едины, и само слово «Испания» не употреблялось с римских времен. Но если Бог велит Изабелле воскресить эту забытую страну -так оно и будет.
В 1468 году у «Быков Гисандо» - доисторических каменных изваяний близ Алавы -Энрике и Изабелла подписали договор, по котором она становилась наследницей престола. За это она соглашалась подчиняться королю в выборе мужа, но очень скоро нарушила обещание. Предложенный ей жених, король Португалии Альфонс V Африканец, был немолод, мал ростом и смугл, и Изабелла отвергла его (позже его женой стала Хуана Бертранеха). А потом отказала еще нескольким женихам, включая братьев английского и французского королей. У нее был на примете свой кандидат - арагонский принц Фердинанд, который был чуть младше нее. Союз с ним позволил бы ей не только объединить Испанию, но и сохранить в браке необходимую свободу действий.
Рассерженный ее упрямством Энрике наотрез отказался выдавать ее за Фердинанда. Пришлось действовать тайно: при помощи архиепископа Толедского Изабелла предложила жениху брачный договор, по которому он обязался править совместно с ней и признавать ее единственной правительницей Кастилии. Фердинанд - точнее, его отец Хуан II Арагонский - согласился на это, хотя втайне рассчитывал прибрать владения будущей жены к рукам. В октябре 1469 года принц и его свита тайно прибыли в кастильский город Вальядолид под видом торговцев.
Так же тайно архиепископ обвенчал их в городском соборе. Перед венчанием они впервые увидели друг друга - и не были разочарованы. Фердинанд был невысок, но строен и хорош собой, а Изабелла имела нежный цвет лица, каштановые волосы и удивительные зеленовато-голубые глаза. Любили ли они друг друга, сказать трудно - и до, и после брака у Фердинанда были любовницы и внебрачные дети. Супруги общались церемонно и довольно холодно, как требовал испанский этикет, но были чрезвычайно привязаны друг к другу и всегда соблюдали равенство, следуя девизу, помещенному на их общем гербе: Tanto Monta, Monta Tanto, Isabel como Fernando (Оба одинаково важны. Изабелла и Фердинанд).
Узнав об их браке, Энрике разгневался и лишил сестру наследства, пообещав престол Хуане Бертранехе. Вдобавок его эмиссары пожаловались Папе Римскому, что молодожены состоят в слишком близком родстве, что было правдой. Папа отказался разрешить брак, но Изабелла велела подделать необходимый документ. Через год у них с Фердинандом родился первый ребенок - Изабелла, будущая королева Португалии. Вслед за ней родилось еще четверо детей: принц Хуан, умерший в юности, Хуана, ставшая герцогиней Бургундской, Мария - будущая королева Португальская и Екатерина, ставшая королевой Англии, злополучной женой Генриха VIII.
После смерти Энрике Бессильного в 1474 году на главной площади Сеговии собралась толпа. Одни требовали отдать власть Изабелле, другие - Хуане, третьи вообще отвергали «бабье царство», предлагая трон Фердинанду. В разгар прений Изабелла твердым шагом вышла к собравшимся и предъявила завещание, в котором брат признавал ее наследницей. Не дав никому опомниться, она созвала кортесы (совет сословий.), которые послушно присягнули новой королеве.
Однако за честь Хуаны вступился ее муж, несостоявшийся супруг Изабеллы Альфонс Португальский. Новая война продолжалась несколько лет, пока Альфонса вместе с Бертранехой не выгнали вон. Однако Изабелле предстояло выдержать новую схватку за власть - на сей раз с собственным мужем. Приехав в Кастилию, он начал вести себя как полновластный правитель, и Изабелле пришлось строго указать ему на место.
К чести Фердинанда, он смирился и стал всячески помогать жене в ее смелых нововведениях. Наведя порядок во власти, они стали устанавливать его во всей стране. Гражданские войны и бессилие Энрике привели к разгулу преступности. Чтобы справиться с ним, Изабелла учредила «эрмандаду» - первую в Европе полицию, которая состояла из вооруженных местных жителей. Ограничив самостоятельность феодалов и городов, королева взялась за церковь, мягко переведя ее из подчинения Риму в свое собственное.
В 1480 году была основана инквизиция, которую возглавил духовник Изабеллы, монах-доминиканец Томас Торквемада. В Испании инквизиция преследовала главным образом еретиков и противников власти. Впрочем, без особого фанатизма: за 20 лет «кровавый» Торквемада сжег до десяти тысяч человек, в то время как охота на ведьм в других европейских странах унесла сотни тысяч жизней.
Выстроив «вертикаль власти», королева приступила к осуществлению своей цели - завоеванию Гранады. Армия во главе с Фердинандом двинулась на важный порт Малагу, собрав для осады рекордное количество пушек. Изабелла участвовала в осаде и не раз верхом и в доспехах появлялась перед армией, чтобы воодушевить ее. Однажды на нее бросился с кинжалом лазутчик врага, но верные оруженосцы успели заколоть его. В итоге Малага пала, и армия двинулась на последний оплот мавров - Гранаду. Ее эмир Боабдил затягивал переговоры, пытаясь получить помощь от марокканского султана. Во время долгой осады Изабелла дала обет не мыться, пока крепость не падет. Говорят, что со временем ее белье приобрело желтоватый оттенок, который с тех пор испанцы называют цветом «исабель». В январе 1492 года Боабдил, утратив надежду, покинул свою крепость Альгамбру. На холме, с которого он в последний раз взглянул на родной город, осталось селение под названием «Вздох мавра».Теперь королева с облегчением смогла помыться. По легенде, в память об этом «королевском омовении» мыло, которое во времена Изабеллы испанцы начали делать из оливкового масла и золы местных трав, получило название «кастильское». Оно быстро покорило всю Европу, потому что было душистое и, что главное, белое, а не бурое, как то, что с незапамятных времен делали из так называемого «деревянного масла» -тоже оливкового, но получаемого не из мякоти оливок, а из косточек. Кстати, благодаря Изабелле оливки, большая часть которых собиралась как раз в Гранаде, стали применяться в Испании не только для производства масла и маринадов, но и в кондитерском деле. При дворе королевы их подавали как десерт, вываривая в меду.
Через три месяца после капитуляции Гранады, 31 марта 1492 года. Изабелла и Фердинанд подписали Альгамбрский эдикт, за который королеву больше всего осуждают потомки. Это был эдикт об изгнании из обоих королевств - Кастилии и Арагона - евреев, живших там веками. Им позволили вывезти только то, что можно было унести в руках, а золото и серебро конфисковали полностью. Остаться смогли только те, кто принял крещение, но за этими «марранами» пристально следила инквизиция - не совершают ли они тайно иудейские обряды? К мусульманам поначалу отнеслись мягче, но со временем им тоже стали запрещать исповедовать их веру и владеть богатством. Полвека спустя они были изгнаны следом за евреями; страна лишилась множества умелых и трудолюбивых крестьян, ремесленников и торговцев.
В том же 1492 году случилось третье важное событие, которое поначалу мало кто заметил. В августе из порта Палое отплыли три небольших корабля, которыми командовал итальянский эмигрант Кристобаль Колон, получивший от королевы приказ отыскать западный путь в Азию. Фердинанд заявил было, что это сомнительное предприятие обойдется слишком дорого, но Изабелла решительно сказала: тогда Кастилия профинансирует его сама. По легенде, для снаряжения экспедиции Колона королева даже продала свои драгоценности. Через полгода мореход, известный нам под именем Христофора Колумба, вернулся, открыв неизвестные острова, - часть нового материка, названного позже Америкой.
Встретившись с Изабеллой, он преподнес ей скромные дары - раковины, птичьи перья и шесть полуголых туземцев. Придворные сочли это наглой насмешкой, но королева выдала Колумбу деньги на новую экспедицию. Поколением позже в Испанию хлынуло американское золото.
Мировая империя была еще впереди, как и великая испанская литература, живопись, театр. Однако Изабелла терпеливо готовила их появление: строила храмы и школы, налаживала книгопечатание, привечала при дворе поэтов и художников. В ее правление появились первые сборники баллад и лубочные картинки - источник знаний для неграмотного народа. Для грамотных предназначались библиотеки, где хранились рукописи не только на латыни, но и на древнееврейском и арабском языках; королева враждовала с чужой верой, но не с чужим знанием. При ней Кастилия стала не только экономическим, но и культурным центром Испании, а местный диалект «кастильяно» -основой литературного языка.
Здоровье королевы, подорванное тревогами, болезнями и смертями детей, особенно единственного сына, постами и молитвами, с годами ухудшалось. В 50 лет она составила завещание, сделав наследницей старшую дочь Хуану, жену бургундского герцога Филиппа Габсбурга. Ее муж не мог стать наследником, поскольку по-прежнему не имел прав на кастильский престол. Увы, Хуана унаследовала недуг своих предков - безумие. Изабелла увидела это, когда дочь приехала к ней в Испанию. Это был страшный удар - красивая и жизнерадостная Хуана всегда была ее любимицей, королева видела в ней продолжение себя. В глубокой печали она дополнила завещание пунктом, по которому в случае невозможности Хуаны занять престол регентом при ней - но только регентом, а не королем - станет Фердинанд. Последние годы Изабелла провела в затворничестве. Умерла в Медина-дель-Кампо в 1504 году.
Вскоре ее муж женился снова - на 18-летней дочке графа де Фуа, надеясь, что у нее родятся дети, способные править Испанией. Но единственный их сын умер младенцем, а герцог Филипп объявил, что новый брак лишает его тестя прав на трон, и сам стал править Кастилией. Вскоре он тоже умер; безутешная Хуана возила по стране его набальзамированный труп, уверяя, что он жив и вот-вот проснется. В итоге Фердинанд взял власть на себя, сделав, наконец, Испанию по-настоящему единой. Хуану он заточил в замок Тордесильяс, а наследником и властелином громадной империи, над которой не заходило солнце, сделал ее сына – Карлоса I Габсбурга (императора Карла V).
Династия Фердинанда и Изабеллы уступила место Габсбургам. Несмотря на это, испанцы навсегда сохранили трепетное отношение к los reyes catolicos - католическим королям за их истинное служение католической вере и преданности Испании. Особенно к Изабелле, которая в эпоху господства мужчин смело доказывала право женщины жить, молиться и любить по собственному выбору, а не по чужой указке. Ее прах покоится в кафедральном соборе Гранады – городе, который хранит ее славу освободительницы.

@темы: стилизация, картинки, верхняя одежда, фото, информация, Европа, аксессуары, парадный костюм

---

Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[oleksbuh]

Анна Колтовская


(по произведениях Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного", С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Е. Сухов "Царские забавы”)



















Иван Грозный был уверен, что внезапная смерть царицы Марфы - удар направленый против него самого. Да, милостью Божьей он жив, но надолго ли? Официально было объявлено, что царицу извели ядом злые люди из окружения самого государя: “Дьявол воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, еще в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша”. (Нетрудно догадаться, из какого источника шел этот слух. Скуратов внушил царю, что жизни членов царской семьи вновь угрожают его недруги — изменники и чародеи, и он вновь выступил спасителем династии).
Находясь в взвинченном состоянии, тайно боясь всего и всех, Иван Васильевич развлекался. По-своему, конечно — нервно, с надрывом, на грани истерики. Фактически же эти месяцы прошли под знаком жесточайшего террора, когда кровь лилась реками, а казни, и раньше страшные, теперь отличались особо изощренной жестокостью. Наконец, Иоанну это надоело, он немного пришел в себя и решил вступить в очередной брак.
После смерти третьей жены царь оказался в трудном положении, особенно трудном для такого правителя, как Иван IV, который постоянно ссылался на свои глубокие знания церковных канонов и постоянно подчеркивал свою несгибаемую преданность православному учению вплоть до мельчайших деталей. Церковное право осуждало вступление христианина в третий брак и налагало на него за это наказания, а четвертый брак - категорически запрещало. Запрет этот был специально подтвержден Церковным собором 920 года, созванным в связи с попыткой вступить в четвертый брак византийского императора Льва VI.
Что бы как-то выйти из сложившейся ситуации Иван Грозный созвал Церковный собор. Неделей позже в Москву съехались иерархи церкви: Леонид Новгородский, архиепископы Корнилий Ростовский и Антоний Полоцкий, а также семь епископов. Царский двор наполнился чинным разговором подоспевших владык; бояре терпеливо выслушивали нравоучения праведных монахов, а юркая челядь без конца просила благословения у блаженнейших в надежде таким образом выторговать в раю место поукромнее.
Наконец царь обратился к священнослужителям с такими словами: - Святители! Злые люди чародейством извели первую мою супругу Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках и терзаниях отошла к Господу. Я подождал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти ради детей моих, еще не достигших совершеннолетнего возраста. Получив благословение самого митрополита, я долго искал себе невесту, испытывал и, наконец, избрал, однако чужая зависть и вражда погубили и Марфу, но она только именем была царицей. Еще в невестах она лишилась здоровья и через две недели супружества преставилась, оставаясь девой. В горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но, видя опять жалкую младость моих сыновей и бедствия царства, дерзнул я на четвертый брак. И вот ныне я молю вас о разрешении на это и благословении.
Основным аргументом Иоанна было то брак без физической близости, - одно название. (Разумеется, есть сильные подозрения, что Грозный лукавил насчет “небывшего” брака). Вникать в то, как все обстояло на самом деле, никто не стал. Архиепископы долго судили и рядили, давать или не давать разрешения на четвертый брак. (Я уже упоминала об этом «сборище» в рассказе про Леонида Новгородского, главенствовавшего на Соборе).
В результате 29 апреля 1572 года Церковный собор специальным определением засвидетельствовало, что третий брак фактически не состоялся, ибо венчанный муж девства невесты “не разрешил” и позволил царю «ради его теплого умиления и покаяния» вступить в четвертый брак. Чтобы брачное беззаконие царя пагубным образом не повлияло на нравственность народа и не стало соблазном, тот же Церковный собор вынес постановление, в котором грозил проклятием каждому, кто осмелится вступить в четвертый брак. В постановлении, адресованном «всем человецем» от бояр до простых, так и было сказано: «Да не дерзнет никто четвертому браку сочетатися», а если «кто гордостию дмяся или от неразумия дерзнет таковая сотворити», то будет «за таковую дерзость по священным правилам проклят». Было решено не предавать царя анафеме, но детей, что родятся от этого брака, считать зазорными младенцами. А также на Иоанна была наложена “епитимия”: в течение первого года ему не разрешалось входить в церковь (он мог быть допущен туда лишь на Пасху), во второй год разрешалось стоять в церкви с „припадающими“ — грешниками, которые должны были выстаивать службу на коленях, и лишь на третий год он мог стоять в церкви вместе с верующими, и на Пасху духовник мог допустить его к причастию. Однако все эти установления сопровождались важной оговоркой: “А пойдет государь против недругов за святыя Божия церкви, и ему, государю, епитимья разрешити”. Так как царь постоянно совершал походы против соседних государств — врагов православной веры, у него открывались возможности для того, чтобы избавиться от установленных наказаний».
Но даже самые минимальные ограничения, наложенные духовными иерархами, царь переносил, только на самое короткое время. Отправившись в Новгород, он уже 31 мая 1572 года слушал службу в Хутынском монастыре. Правда, тогда он стоял у дверей храма, однако уже 7 августа он спокойно присутствовал в Софийском соборе на благодарственном молебне по поводу победы над татарами.
Очевидно, к тому времени, когда царь обращался к Собору со своей просьбой, у него уже была на примете новая невеста. Как отметил новгородский летописец, уже 31 мая новгородский архиепископ Леонид “пел молебны… за великую царицу Анну”…
Анна Алексеевна Колтовская была дворянкой — дочерью сына боярского из Коломенского уезда, Алексея Игнатьевича Горяинова Колтовского, знатного каширского дворянина. Ее прапрадедом был рязанский боярин Михаил Иванович Глебов, которому «в кормление» была пожалована волость Колтовская в Каширском уезде. В XVI и XVII веках многие Колтовские были воеводами в различных городах. Например, Артемий Иванович Колтовский (Большой) был полковым головой, а затем осадным воеводой и наместником в Рыльске, в 1583 году, будучи вторым воеводой, он участвовал в карательном походе в Казань, а через два года стал воеводой в Ряжске. Ее отец Алексей Горяинов Колтовский и брат Григорий значились дворовыми детьми боярскими по Коломне. В 1562 г. Г. А. Колтовский назван среди поручителей по боярине князе И. Д. Бельском, в 1571 г. вместе с Артемием Григорьевичем и Петром Афанасьевичем Колтовскими он поручился за князя И. Ф. Мстиславского. Очевидно, к этому времени перечисленные выше родственники уже занимали незначительные придворные должности.
Есть несколько версий где и как царь себе «выглыдел» Анницу Колтовскую.
По одной она была выбрана на том же смотре невест (1571 г.), что и третья жена царя Марфа Собакина, и была призвана после скоропостижной смерти последней.
По другой - Иван Васильевич приметил Анну когда объезжал свои земли. В имении Колтовского государь решил не задерживаться: испить прохладного кваску, шлепнуть по заду понравившуюся девицу — и в Вологду! Едва кони остановились у резного крыльца, как на порог вышла красавица в высоком кокошнике, в цветастом рушнике. Девица держала хлеб. Дух от каравая шел такой сладкий, что засвербило у царя в носу, и он спрятал чих в длинный рукав. — Ждем мы тебя, государь, — отвечала девица, улыбаясь.
Голос у красы такой чистоты, какой может быть только у жаворонка, возрадовавшегося первому летнему теплу. Три дюжины раз наклонилась Анна, и государь сумел убедиться в том, что недостатков у девицы нет: шея гибкая и белая, коса такой толщины, что не уступит корабельным канатам, а сама в боках не толста и в ногах не худа, а плечи нежны той хрупкостью, какой очаровательны девушки, не достигшие бабьей зрелости.
— Ждете, стало быть? — все пристальнее всматривался государь в красу, думая о том, что придется задержаться дня на два, и защемило сердце от предчувствия страды на мягких перинах гостеприимного хозяина.
В сопровождении челяди появился Алексей Колтовский, который согнулся так, как будто хотел губами стереть пыль с царских сапог.
— Честь великая для меня, государь! Разве мог я подумать о том, что сам царь в мой дом гостем шагнет.
— Разве это честь? — улыбнулся самодержец. — Настоящая честь тебя впереди поджидает! Какова отцовская радость будет, когда я твою дочь в царицы возьму? Муж я холостой, а мне баба нужна, не пакостничать же мне со вдовами по посадам! — смеялся государь, отламывая пальцами мягкий хлеб.
Хохот государя подхватили и опришники: если челядь смеялась от веселия, то Алексей хохотал от страха, жалея о том, что не отправил дочь к сестре в Ростов Великий, подалее от государевой ласки. Колтовский уже определил Ивану Васильевичу трех дородных девиц из челяди, которые только ждали наказа, чтобы плюхнуться на белую простынь под бок к самодержцу. Гораздо хуже будет, если царственный взор обратится на дщерь!
Иван Васильевич веселился, напоминая отрока, вырвавшегося из-под отцовской опеки: хлопал девиц по спинам, одевал на бояр скоморошьи колокольчики, а холопов заставлял примерять опашни. И совсем весело было в тот момент, когда, по велению государя, опришники принимались гавкать один на другого. Прикажи государь, и вцепятся молодцы зубами, закружившись в ощетинившийся клубок.
А через месяц прибыл скороход от государя
— Дочку твою, государь при дворе видеть желает. Тебе ее вести не надо, мы сами ее сейчас же доставим куда нужно. Еще государь повелел тебе передать, что вечером за дочь двух аргамаков в подарок получишь.
Вот, стало быть, сколько сейчас царские приживалки стоят — пару жеребчиков! Язык от страха онемел и казался чугунным— Поблагодари государя за честь,— едва сумел произнести Колтовский.
Девку собирали так, как будто провожали в дальний путь, а напоследок отец к губам дочери поднес родительскую иконку и напутствовал невесело:
— Теперь ты не наша, живи как придется! А мы осуждать тебя за это не станем, видать, такова она, судьба. С тем и ушла.
Совсем не предполагал старый Колтовский о том, что этим же вечером Анну Алексеевну станут величать царицей и матушкой.
По иной версии, через месяц после веселого гулянья государь вернулся в дом Колтовского в сопровождении сотни человек челяди расхаживался по комнатам и нахваливал житие своего подданного.
— Эй, холопы, подите прочь, мне с девицей потолковать надобно, — а потом бесстыже распорядился: — Девицы, снимите с Анны все платья, оглядеть ее хочу.
Осмотрел Анницу с головы до ног, повертев ее по сторонам, уверенно обратился к отцу: —Вот такая баба мне нужна! Беленькая и чистенькая. Эх, давненько у меня таковых не бывало. Все больше темноволосые…А теперь одеть девку и платья подобрать такие, чтобы не хуже, чем у царицы были. О том, что я Анну в жены беру, никому ни слова! Время приспеет, я сам о том бояр извещу.
Анну Колтовскую одели в золотную накладную шубку, упрятали ее шею в жемчужное и бобровое ожерелье, голову прикрывал красный убрус. Оглядел государь невесту и уехал довольный.
Ну и самая романтическая версия гласит так:
Анна добрела до заставы Александровой слободы и остановилась, унимая дрожь в ногах. Коленки подкашивались, да это и понятно: во рту у нее второй день не было ни маковой росины, и только одно придавало ей силы, заставляло держаться: знала, что если упадет, то у отца не останется уже никакой надежды. Дошла все-таки… но ведь еще надо войти в слободу, еще надо добраться до царевых палат… И вдруг – топот копыт, посвист и покрик всадников, слякоть мартовская летит во все стороны брызгами, громко екают селезенкой бешено мчащиеся кони. Стопчут, ей-богу, сейчас стопчут! Анна заметалась из стороны в сторону, то подбирая полы сарафана, которые были уже черны от налипшей грязи, то роняя их и пытаясь заслониться от покрытых пеною морд и бешено машущих копыт, которые окружили ее со всех сторон… Голова вдруг так закружилась, что девушку шатнуло в сторону, она упала и обмерла, уже не видя, как над ней вздыбился гладкий, черный, словно ворон, конь, как замелькали в воздухе подкованные копыта, но всадник в серебристой шапке с собольей оторочкою с силой отворотил коня в сторону – и смертоносные копыта звучно опустились в грязь, еще больше забрызгав и без того чумазую фигурку, простертую вниз лицом. Конь храпел, осаживался на задние ноги, всадник едва сдерживал его. Молодой черноглазый красавец с черной курчавой бородкой слетел со своего скакуна, вцепился в поводья вороного, повис на них всей тяжестью, вынуждая коня опуститься на передние копыта и словно не замечая опасности. Всадник сверкнул на него бешеным оком:– Пошел, Бориска! Я сам! Судя по выражению лица, непокорство коня доставляло ему наслаждение. В правой руке у него была плеть, однако он не пускал ее в ход, а знай сжимал взопревшие бока сильными ногами, обутыми в мягкие красные сапоги, и это было единственным ярким пятном серого, мокрого мартовского предвечерья, потому что все всадники были тоже одеты в темное, и кони их были как на подбор – вороные, черные…
Наконец конь образумился, перестал плясать, стал, тяжело водя боками и пытаясь отдышаться, рвал зубами удила и прядал ушами, но уже признал, признал свое поражение, уже с удовольствием принимал ласку хозяина.
– Девку стоптали, что ли? – спросил всадник. – А ну, гляньте.
Красавчик с явной неохотою шагнул вперед, однако все же не стал пачкать свои белые, изящные, унизанные перстнями руки: кивнул двум стражникам, те набежали с боков, подхватили Анну под мышки, вздернули на подламывающиеся ноги… и едва снова не выронили, когда вдруг грянул хохот. Она была грязным-грязнехонька, места живого нет: и перед сарафана, и кожушок, и даже лицо, которое она со страху норовила как можно глубже утопить в луже – так, что едва могла дышать.
– Э-да-кая чучела! – с видимым отвращением проронил всадник. – Пугало огородное! Пугать небось меня пришла, да? А ну, утрите ей рожу!
Один из стражников, сунув под мышку алебарду, другой рукой содрал с Анны платок и принялся мусолить ей по лицу, да так неловко, так грубо, что у нее слезы брызнули из глаз!
От боли даже сил прибавилось. Она вырвала платок, отпихнула локтем утиральщика, вывернулась из рук второго стражника, резко отвернулась от хохочущих мужчин, пытаясь смахнуть грязь с лица. Темно-русая коса упала ей на спину.
Всадник в серебряной шапке резко оборвал смех. Аннина голова была охвачена широкой зеленой лентою, как носят самые бедные девушки, потому что те, что побогаче, норовят поддеть еще жемчужные поднизья. Из-под повязки ниспадала по спине толстая коса, перевитая серебряными нитями, а внизу болтался зеленый, в цвет ленты, косник, унизанный несколькими скромными белыми бисеринками. Коса, широкой решеткою закрывавшая длинную шею девушки, заплетена была с большим искусством. Она забилась, заиграла из стороны в сторону по лопаткам, меркнущий свет мартовского дня отразился в серебряных нитях, и почудилось, вокруг стало немножко светлее. Всадник свесился с коня и вдруг схватил девушку за косу. Ойкнув, она обернулась, и все увидели, что незнакомка почти успела отчистить лицо, так что разгоревшиеся щеки, высокий лоб и, главное, огромные зеленые глаза в кайме необыкновенно длинных, круто изогнутых ресниц сделались видны всем. Только на самом кончике носа еще сидело пятнышко, но оно странным образом не портило этой совершенной красоты, а как бы еще усугубляло ее, так что мужской насмешливый гомон вдруг замолк – все смотрели на это необыкновенное лицо и переводили дух от изумления. Всадник покачал головой, словно прогоняя наваждение, и спросил приветливо:– Как ты сюда забрела, душа моя? Кого ищешь?
– Да уж не тебя! – сердито ответила девушка, рванувшись так, что всадник принужден был отпустить косу.
– Государя ищу.
Черноокий Бориска громко прыснул, но тут же подавился смешком, и его красивое лицо приняло такое же выражение доброжелательного удивления, как и лицо всадника.
– Госуда-аря? – задумчиво повторил человек в серебряной шапке, неприметно делая знак окружающим, чтобы не встревали. – И на что он тебе?
– А ты что за спрос? – нахмурилась девушка. – Государю в ножки кинуться пришла, а твое дело сторона. Обида у меня к нему!
– А ты мне доверься, – вкрадчиво попросил ее собеседник. – Ты тут, в слободе, всем чужая, разве дойдешь до царя, а я ему самый ближний человек. Донесу ему твою обиду, может, и порадею чем. Имя мое Иван Васильевич. А тебя как зовут?
– Анница… Анна, Алексея Колтовского дочка. Из Каширы.
– Из Каширы?! Неужто пешком приплелась из самой Каширы?
– А что ж? – дернула девушка круглым плечиком. – Приплетешься, коли нужда заставит. Кабы твоего батюшку в яму посадили, небось и ты приплелся бы за тридевять земель, милости просить!
– Изменник, что ль, тятька твой? – спросил всадник, и лицо его стало угрюмым. – А может, душегуб?
– Тать? Душегубец?! – воскликнула она звонким от обиды голосом. – Не суди всякого по себе. Лучше моего тятеньки и на свете нету. Он в Казань с царем ходил, в Ливонии весь израненный, без ноги воротился, а этот супостат его в яме гноит и выпускать не хочет.
– Кто ж такой злодей, что воина-ироя в яму сунул? – нахмурился Иван Васильевич. – Да царь его небось сразу к ногтю прижмет!
– Ой, боюсь, не захочет… Этот-то, Минька Леванидов, – опричник государев, а мы, Колтовские, теперь земские, за нас заступы во всем мире нету.
–Чего твой земец-тятенька не поделил с государевым опричником?
Анница вздохнула, потупилась, умолкла ,еще ниже склонила голову, дернув плечом так, что коса сползла на грудь, но не промолвила ни слова.
– А что тут говорить? – негромко произнес Иван Васильевич, проницательно глядя на ровненький пробор, разделяющий ее волосы. – Наверное, сей Минька тебя в жены взять пожелал?
– Кабы хоть в жены… – полным слез голосом произнесла Анница. – А то блудным делом спознаться хотел. Я в крик, охрипла даже, так кричала. Всю рожу его поганую в кровь изодрала. Батюшка ему костыликом по хребту накидал, Леванидов еле живой уполз, а сам кричит: «Помянете еще меня, право слово, помянете!» Ну и помянули… Батеньку схватили Минькины приспешники, затащили к нему в усадьбу, в яму сунули. Братья мои ринулись выручать, а нет, так выкупать готовы были за хорошие деньги, но Минька уперся, как тот бешеный бык: волоките мне на двор девку, не то сгною старого хрыча.
– Ну, это уж что-то как-то… вовсе беззаконно, – пробормотал несколько растерянный Иван Васильевич. – Что, на этого вашего Леванидова вовсе никакой управы нет? Чай, вы не крепостные, а дворяне, Колтовские-то?
– Дворяне, – безнадежно кивнула Анница. – Одно только слово! Что проку теперь с того дворянства? Разве не знаешь, теперь всем опричники государевы заправляют? Вся сила у них, остальные пади в землю и нишкни. Батюшка не захотел, вот и…
– Ну, а братья твои что же?
– Братья просили, просили Леванидова о милости, а он ни в какую. Ну, они теперь велят мне к нему добром идти, пока отец еще живой.
– И что? – спросил Иван Васильевич с живейшим любопытством. – Так и не пошла?
– Да ты, надо быть, не слепой, – невесело усмехнулась Анница. – Пошла бы я к Леванидову – разве стояла б тут перед тобой по колена в грязи?
– Сбежала, что ли? – противным голосом спросил Бориска, который один из всех неприязненно косился на девушку. Похоже было, ее очарование на него мало что не действует – несказанно раздражает. – Хороша дочка – отец заживо гниет, а ты шляешься по чужим краям.
Анна так зыркнула на него исподлобья, что Бориска невольно шатнулся – почудилось, две зеленые молнии в него ударили. – Ты, сударь, мужчина, – сказала она сдавленным от обиды голосом. – Тебе позор не в укор! У девицы же единственное добро – честь. Одному под ноги швырнешь, словно кость псу бродячему, другому – и с чем пребудешь? Или не понимаешь, что мне после того Миньки Леванидова только и останется, что в омут либо в петлю? Я сюда пришла справедливости и милости у государя просить, последняя моя надёжа – государь.
Бориска прикусил губу. А Анна в его лице нажила себе нынче немалого врага.
– А не боишься? – спросил негромко Иван Васильевич. – Разве не слыхала, что про московского царя болтают? Он-де зверь и кровопийца, он чести стародавней не чтит, боярство к ногтю давит…
– О Господи! – всплеснула руками Анница. – Сам же сказал: болтают про царя. Не видала я людей, чтоб они были всем довольны. То им жарко, то холодно, то дождливо, то сухо, то мягка власть, то жестка узда… Не знаю! В песнях про Ивана Васильевича поют, он-де гроза, но и прозорливец. Небось прозрит беду мою, рассудит, кто прав, кто виноват…
Она осеклась, уставилась вдруг с приоткрытым ртом на своего собеседника, словно только сейчас дошло до нее это странное совпадение: и всадника на черном коне, и царя зовут одинаково.
– Расчухала наконец-то, – ехидно бросил Бориска. – Долго ж ты думала!
Девушка затравленно оглянулась на его равнодушное, недоброе лицо, потом вдруг рухнула на колени, простерла руки к всаднику. Пыталась что-то сказать, но не могла. Дрожали побледневшие губы, глаза налились слезами и сделались уж вовсе нестерпимо зелеными…
Иван Васильевич обреченно покачал головой: – Ох, душа моя, душа моя! Услыхал Господь…
Резко оборвал себя, мотнул головой, обернулся: – Грязной, Васька! Завтра же чем свет поезжай со своими людьми в Каширу, этого Леванидова… сам знаешь, что с ним сделать. Колтовских обласкать моим именем, погляди, если разграблено имение, все чтоб вернули им. Понял? А пока возьми девку в седло. Довольно тут при дороге стоять, стемнеет скоро.
А ты, не бойся, моя радость. Васька только с виду страшон. Не тронет он тебя, а тронет если – с головой простится. И за отца больше не тревожься. Завтра же он будет свободен, а обидчик твой пожалеет, что народился на свет. Ты теперь под моей защитой, моя гостья. Переночуешь до дворце, а утром… побеседуем. – И, прежде чем послать коня вперед, глянул на Бориску, который уныло подбирал поводья, готовясь вскочить в седло: – Годунов, пришлешь женку свою с ее девками послужить нашей гостье. Пусть мыленку для нее вытопят, покушать соберут и оденут как полагается.
– Как полагается? – ошарашенно переспросил Борис, наблюдая, с какой почтительностью, даже подобострастностью грубоватый разноглазый Васька Грязной усаживает девушку в седло. Сам вскочил сзади на круп, раскорячив кривоватые ноги. – А как полагается, государь?
– Да ведь ты не дурак, Бориска, – уже сердясь, Иван Васильевич ударил коня каблуками. – Ты ж не дурак!
Всадники враз пошли рысью, постепенно вытягиваясь по дороге: впереди государь, за ним большеголовый человек по имени Богдан Бельский, следом Грязной с Анницей в седле, потом все другие.
Годунов отстал – почему-то никак не мог попасть ногой в стремя, конь дергался, плясал. Вытянул его плетью – все равно не отлегло от души, томило дурное предчувствие. «Да нет, не может быть, – твердил себе угрюмо. – Такое небось только в сказках бывает…»

Время от встречи до стремительной свадьбы прошло незаметно. Ее учили: как встать, как пройти, как поклониться государю, что говорить, если спросит. По этому учению выходило, что царица – не более чем предмет обстановки царевых покоев. Сунули тебя в угол – и молчи, и пикнуть не смей. Хозяйка ты только среди девиц-боярышень: вон, в светлице своей можешь распоряжаться, каким шелком шить тот или иной узор, какие достаканы низать, а в мужском обществе умолкни. Говорили, что Анастасия Романовна и Марья Темрюковна пользовались большой властью, имели влияние на государя, однако Анне в это плохо верилось. Когда ж на него это влияние приобрести, если видишь его только поздно ночью, при свете ночничка? Спальная девушка шепчет всполошенно:– Матушка! Государь идет! Открывается дверь, и по стене ползет черная изломанная тень с выжидательно вытянутой шеей, остробородой, лобастой головой. Анница со страху зажмуривается и лежит молча, не зная, что сказать… Терпит, терпит странные, порою смешные, щекотные, порою тревожащие прикосновения, наконец переводит дух – и открывает глаза лишь затем, чтобы увидеть, как черная тень уползает по стене, понурив голову…
Потом Анница долго не может уснуть, все думает: отчего же он был столь печален, коли получил свое от жены? Или этого мало – прийти во тьме, повозиться в смятой постели, унять тяжелое дыхание и уйти, утираясь подолом рубахи? Или муж чает найти еще что-то, кроме покорности? Спросить бы… да боязно!
Через несколько ночей Анница решилась – подняла беспомощно раскинутые руки и осторожно опустила их на худые, торчащие лопатки лежащего на ней мужчины. Ох, горячий какой! Не жар ли у него? Обеспокоенно ощупала его, проникла под рубаху. Нет, испарины вроде бы нету. Ладоням было приятно ощущать сухощавое тело, и она осмелилась погладить мужа по спине. Он вдруг остановил свое движение, приподнял голову и осторожно, легонько коснулся губами ее приоткрытого рта. Привычный страх взметнулся из глубины сознания, но Анница зажмурилась покрепче – и стала делать руками и губами то же, что делал ее супруг. Потом, когда уже все кончилось, он тихонько засмеялся и шепнул:
– Ну, полно, полно. Всего ты меня залюбила, ласковая!
Она притихла и еще долго, долго со странным удовольствием чувствовала, как его рука гладит ее голову. Так и уснула, пригревшись рядом с ним… а проснулась опять одна.
Анница постепенно отучилась бояться ночей и с первого взгляда распознавала настроение, с каким государь появлялся в ее опочивальне. Чаще всего приходил он угрюмый, злой, чудилось, ожидал какого-то подвоха, даже забираясь к жене в постель. Наткнувшись на ласково простертые руки, недоверчиво замирал в первое мгновение, а потом бросался к ней, как дитя малое – к матери. Это сравнение пришло однажды в голову и ошеломило чуть не до слез. Анница сразу представила, как он там бродит целыми днями – один, путаясь в своих трудных, кровавых делах, лишь слухи о которых до нее изредка доносились, как ему там страшно и тяжело, а пожалеть-то и некому! С тех пор она его жалела и украдкой шептала, припадая губами к виску: – Родненький ты мой! Маленький ты мой!
Анница подняла с колен круглое зеркальце в деревянном ободке, обтянутом золоченою басменною кожею. Из темной глубины глянуло на нее белое лицо с розовыми щеками и яркими, словно невызревшая смородина, зелеными глазами под ровненькими дужками бровей. У Анницы даже сердце захолонуло при виде своей чудной красоты!
– Государыня, ты послушай, послушай! Небось не век станешь румянцем цвесть, небось настанет время, когда состареешься, поблекнет сиянье-то…
Анница поджала губы, чтобы не усмехнуться неочестливо. Голос старшей боярыни Сицкой так и дребезжит от плохо скрываемой надежды: может быть, все эти описываемые ужасти случатся с царицей прямо сейчас? Ну, хоть завтра?
Противно ее слушать! Может, сказать что-нибудь этакое, что пристало бы царице? Или кликнуть рынд, повелеть им в толчки выгнать со двора боярыню Сицкую, чтоб духу ее здесь больше не было, чтоб не видеть ее обвислой рожи с этой бородавкой, из которой растут жесткие курчавые волоски…
Нет, не получится. Вся беда в том, что не только боярыни и боярышни, которые сейчас сидят кругом, лупая глазами на Анницу, не видят в ней настоящей, истинной царицы, – она и сама себя государыней не чувствует. Все свершилось так внезапно, так стремительно! Чудится, еще только вчера она была несчастной жертвой, гонимой даже родными братьями, чумазой, перепуганной просительницей. И вдруг… как в сказке, право слово, как в сказке!
Она вспомнила вытаращенные глаза братьев, Григория и Александра, привезенных в Александрову слободу отрядом Васьки Грязного. Братья готовы были заранее валяться в ногах у любого-всякого, потому что Васька лишил злодейского Миньку Леванидова головы, не объясняя причины, и если вытащенный из ямы, правда что чуть живой, Алексей Колтовской был доставлен в столицу со всем бережением и даже почестями, то сыновей его гнали взашей, как последних преступников. Брошенные к ногам государевым, они бились лбами о ступени крыльца и воем выли о пощаде. «Не меня просите, – сказал тогда Иван Васильевич. – Государыню будущую молите. Вы теперь в ее полной воле!»
Братья Колтовские подняли головы – и не поверили глазам, увидев стоящую рядом с царем девицу, наряженную, как и во сне не приснится, белую да румяную, в которой лишь с трудом, даже с неохотою признали собственную сестру. Отец тоже нипочем не мог узнать родную дочку, и Анницу, помнится, поразило, что родные как бы даже и не больно радовались за нее, а торопливо высчитывали в уме, какими благами это возвышение обернется для них. А может, вовсе не благами? Может, Анница решит воспользоваться случаем и расквитаться за все старинные тычки и тукманки, которыми щедро награждали ее отец и братья, за попреки, что засиделась, мол, в девках, бережет себя, словно невесть какое сокровище…
А выходит, не зря береглась!
Конечно, считаться с родней обидами Анница не стала, однако не больно-то надоедала мужу просьбами возвысить братьев. Ну, он тоже не старался, хотя и взял новую родню среди прочей свиты в Новгород, куда отправился вместе с молодой женой и обоими царевичами после свадьбы. В Москве, еле живой после пожара, учиненного в прошлом году Девлет-Гиреем, оставаться было опасно: снова крымчаки подступали с юга, снова стало войско на Оке, ожидая неприятеля… Здесь, в неуютных новгородских покоях, вблизи непрестанно кипевшей Ливонии, под северным неприветливым небом, Анница пыталась понять, куда, на высоты или в бездну, забросила ее судьба. В отличие от своей многочисленной родни царица не просила для себя ничего. И тогда государь решил сделать для жены подарок.
— Анна, назови мне свое желание, если это в моих силах, я его исполню, — Иоанн нежно взял супругу под локоть, когда они возвращались после обедни во дворец из Успенского собора.
Анна отвечала с улыбкой: — Освободи меня от опеки ближних боярынь. Они прислуживали еще Марии Темрюковне и не будут мне преданными.
Государь малость отстранился, но локоток царицын не отпустил: — Ты много от меня просишь. Это гораздо дороже, ежели бы ты пожелала воз золота. А что я скажу боярам, чьи жены служат в тереме? Может, у тебя имеется еще какое-нибудь желание?
— Нет, государь.
О том, что Анна не так слаба, Иван Васильевич убедился уже на следующий день: царица не допустила во дворец боярынь, что служили прежней хозяйке, и пожелала видеть в тереме новых девок и баб. Иван Васильевич почесал в раздумье бороду и неожиданно для всех решил исполнить прихоть государыни. Девок для терема государыня отбирала сама, благо боярышень во дворце было превеликое множество. В выборе служанок Анна оказалась такой же привередливой, как Иван Васильевич на смотринах царских невест. В сопровождении многого числа боярынь и стрельцов она ходила по московским дворцам, заглядывала в палаты и, поманив пальцем понравившуюся девушку, вопрошала: — В услужение к царице хочешь пойти?
Анна заменила в своих покоях всех кравчих и верховных боярынь, многих боярышень и сенных девиц, а от вновь набранных княгинь и мамок требовала почти холопьего поклонения. Особенно государыня привечала белошвеек, которые сумели украсить царицыну светлицу золотыми и шелковыми вышиваниями. Окна, потолки и двери были устланы так нарядно, что могли соперничать с покровами и плащаницами. Казалось, государыня задалась целью окружить себя красотой, которая могла бы соперничать с небесной благодатью, и только ближние девицы знали, что лепота была всего лишь силками, благодаря которым мудрая царица хотела заполучить своевольного государя к семейному столу. Похоже было, что Иван Васильевич уже тому и не противился — он устал от многошумных пиров, бесконечных забав и охоты и теперь проводил время в царицыной светлице с не меньшим желанием, чем когда-то на бравых молодецких пирушках. Анна сумела создать Ивану домашний уют, от которого он успел отвыкнуть. Все здесь было: и женино ласковое словцо, и прикосновение хрупких рук, и взгляд такой нежной силы, от которого способен был плавиться воск.
Четвертый брак Ивана Грозного, был, по мнению многих историков, весьма удачен. Анна вышла замуж за Ивана Васильевича восемнадцатилетней девушкой и, по понятиям того времени, была уже «перестарком». Но зато вся ее уже сформировавшаяся стать буквально дышала страстью. Благодаря этому Анна сумела оказать существенное влияние на грозного царя. Анна Колтовская была умной, живой и веселой женщиной, и эти качества с лихвой возмещали ее «худородство». Она сумела отвлечь Ивана Грозного от бесконечных казней, создала во дворце атмосферу веселья и безмятежности, старалась подольше удержать мужа рядом.
Узнав получше государя, Анна старалась угодить ему во всех желаниях. Анна была совершенна, как капля золота, как изумруд в обрамлении платины. Она притягивала к себе взгляды. Ни одна из окружавших ее девиц не могла потягаться с ней очарованием, статью, блистательной красотой, какой наградил ее зазорный родитель. Государя окружали красивые девицы, но у каждой из них не хватало чего-то такого, что у Анны Колтовской присутствовало в избытке.
Анна замечала любой взгляд мужа, брошенный в сторону боярышень. Проявляя мудрость, царица отзывала девицу в сторону и строго приказывала не перечить желанию государя.
Хорошо было царю среди такого окружения. Радостно. Государь поменял даже прежний распорядок. Вставал ранехонько и спозаранку появлялся в тереме, где его уже дожидались девицы. Боярышни встречали самодержца низкими поклонами, провожали к огромному трону, установленному на трех высоких ступенях в Красном углу под чудотворными иконами. Он неторопливо присаживался, а потом, обхватив ладонями подлокотники, приказывал девицам:— Пляшите, красавицы! Порадуйте своего государя!
Девицы плясали бойко — пели озорные песни и так кружились и приседали, что государь хохотал и без конца хлопал ладонями себе по бокам. Вместе с тем он не забывал ущипнуть девку, подступившую к нему особенно близко.— А теперь, боярышни, скидайте с себя верхнее платье! — орал государь. Девицы, пряча беса в зрачках, посматривали друг на друга, ожидая, кто из них первой предстанет в исподнем перед царем, а потом самая отчаянная стягивала с себя платье через голову и, размахивая руками из стороны в сторону, убегала в пляс.
Смех царя, напоминающий дребезжание железа, слышался в подклетях дворца. Иван Васильевич, выпучив глаза, всматривался в колыхающиеся выпуклости боярышень, вливался раскатистым басом в заливистый девичий хор, орал похабные попевки и, сполна насладившись невинным зрелищем, требовал большего:— А теперь, девицы-красавицы, снимайте с себя исподнее! Хочу глянуть, какие вы в естестве! Ну, чего же вы оробели? Али, может быть, государя своего отказом обидеть желаете?!
Девки в страхе оглядывались на царицу, однако для нее забавы мужа были так же невинны и милы, как шалости трехгодовалого дитяти. Сурово прикрикнув на боярышень, Анна требовала:— Чего же вы стоите?! Или, может быть, слов государевых не слыхали?!
Девицы, преодолевая стыд, сымали с себя исподнее, выставляя напоказ спелые и сочные тела. Иван Васильевич вставал с трона и, заложив руки за спину, медленным шагом обходил боярышень. — Вот ты, — остановился Иван Васильевич напротив одной из девиц, — могла бы перед государем вприсядку пройтись?
Красавица смело заглянула в очи царю. — Отчего же не пройтись, если об этом сам государь просит?
— Если понравится мне твой танец, тогда в награду получишь небольшой кусок парчи, чтобы срам прикрыть можно было. Ха-ха-ха! Эй, гусляры, сыграйте повеселее, чтобы и немощным ногам прытко стало!
С недавних пор гусляры стали ютиться в женских палатах и плавной печальной музыкой без конца развлекали самодержца и девок. Все как один старые, с длинными бородами до колен, с косматыми седыми прядями, неровно спадающими на спину и грудь, они напоминали былинных языческих богов. Комнатные девицы уже давно перестали обращать внимание на старцев, воспринимая их едва ли не комнатной обстановкой.
Гусляры тронули пальцами струны сильнее. Музыка была грешной, рассыпалась по горнице серебряной монетой, стучалась в закрытые двери и безобразничала, как пьяный молодец. Девица пошла вприсядку по большому кругу, лихо раскидывая ногами. Иван Васильевич хлопал в ладоши и истошно вопил:— Танцуй, девка! Танцуй! Порадуй своего государя!
И боярышня, помня строгий царицын наказ, плясала до устали.
Иван Васильевич обнимал девок, не стыдясь взгляда жены, хватал их за все места и так голубил загребущими руками, что они пищали от царской ласки придушенными мышатами.
— Люблю я вас всех, девоньки! Люблю! Моченьки нет прожить без вас. Вот все думаю, как же я без вас в раю обойдусь, если господь призовет? В райских кущах грешить нельзя! — хохотал государь.
Любимое государево дело — это брать девиц в мыленку. Отбирал царь боярышень загодя, предпочитал грудастых и чтобы непременно были круглы ликом, яко красное солнышко. Баньку истопники готовили с вечера, а когда государь заявлялся мылиться после утренней молитвы, жар стоял такой, что прижигал пятки. Уляжется Иван Васильевич на высохшую лавку и велит девицам обмахивать его вениками. Кряхтит государь от обжигающей радости, а девицы до ломоты в суставах стараются над распаренным царским телом. В эти минуты Иван больше походил на грешника, лежащего на раскаленных углях, над которым без устали колдуют черти. Волхвование дьяволов вызывало у Ивана Васильевича одобрительное покрякивание. Царь заставлял девиц мять ему бока, тискать шею. Залезет иная боярышня на спину царю и давай топтать его стопами. Стонет государь, радуется, а девицы еще шибче стараются, вытанцовывая на его плечах. И, глядя на распластанное государево тело, можно было бы подумать, что девичьи ноженьки затоптали Ивана в лавку совсем, но самодержец откроет глаза и пожелает:
— Кваску хочу, да такого, чтобы от холода зубы ломило! Услужите, девоньки!
И вот боярышни несут царю на подносе три братины с ледяным квасом: в одной — напиток яблоневый, в другой — клюквенный, а в третьей — любимый, настоянный на сдобных хлебах. Разнеженное, усталое тело самодержца крепкие, ядреные девицы подхватывали под руки и выволакивали в прохладный предбанник, где Иван Васильевич, братину за братиной, выпивал квасок. Только после этого он оживал.
— А теперь, девоньки, порадуйте своего государя, как можете. Вижу, господь слепил вас так, как должно. Смотрю на вас и изъянов не вижу!
И, углядев наиболее сбитую боярышню, уводил с собой в самый пар баньки.
Царь Иван понимал толк в усладах, и вошедшие в парилку девицы могли видеть, что на лавке, разметав руки и ноги, лежала боярышня, и трудно было понять, где ее душа пребывала в это время — на небесах или в аду.
Государь отирал ладонью свисавшие с усов капли вина и указывал на следующую избранницу.
— Теперь ты ублажи своего государя. Руки у тебя крепкие… ноги тоже. Наедине мне спину потрешь. А вы, девоньки, здесь, в предбанничке, посидите, пока вас не покличу.
После долгого часа, который неизменно заканчивался оханьем и криками, Иван Васильевич в который раз требовал белого вина, а девки, словно поверженные воины, лежали в глубине баньки на лавках, без стыда подставляя вошедшим боярышням срамные места.
Царица Анна не судила государя и возвратившегося из баньки супруга спрашивала нестрого:
— Тепло ли было в мыленке?
— Жарко, государыня, — истомно потягивался Иван Васильевич, не скрывая счастливой улыбки. — Все косточки распарил. Девоньки у тебя крепенькие, спину мне маслами натирали. Эх, хорошо у тебя, Аннушка, так бы и жил здесь!
— Вот и живи, Иван Васильевич, — улыбалась царица, не желая замечать плутоватых глаз мужа.
При этом Анна не была ревнива, смотрела на «игры» венценосного супруга спокойно, быстро откликалась на малейшие перемены его настроения, встречала его у порога с глубокими поклонами и старалась угождать во всем. Эта чисто женская тактика оказалась весьма успешной. Не задавая лишних вопросов, никогда открыто не вмешиваясь в дела, Анна Колтовская тем не менее сумела добиться очень многого. В мгновения их близости Анна забывала, что муж старше на четверть века, что лицо его изборождено морщинами, голова седа, а глаза устали смотреть на жизнь. Жалела до того, что дыхание перехватывало от любви к нему, усталому, замотанному людьми и бедами. Чувствовала – уходит спокойный, умиротворенный. Но зачем уходит? Почему не останется с нею до утра, в тепле их общей постели, общей опочивальни? Зачем ему сдалась своя спальня? Как-то раз, беспомощно глядя в его удаляющуюся спину, сказала горестно:
– Мы с тобой муж и жена, а ты мне и слова никогда не скажешь. Будто тебе все равно, я здесь или какая другая баба. Ты меня и не видишь, и не обмолвишься, о чем душа болит. Живем… живем, как опричнина с земщиной.
Он обернулся, глянул изумленно:– Что-о? Опричнина с земщиной? Это еще почему?
Анница затряслась было, но гордость не позволила показать страх. Собралась с мыслями, шепнула:– Потому что они порубежно живут. Вот и наш рубеж, – похлопала она по перине, – а все, что помимо этого, – твое или мое, но уж никак не наше.
Иван Васильевич смотрел хмуро, но не оттого, что разгневался, – скорее, несказанно удивился. Вдруг вспомнилось, как Анастасия цеплялась за него, полушутя-полусердито, как требовала: «Расскажи мне! Все расскажи, от чего кручина забирает! Баба пусть и глупая, но сердце у нее – вещее. Я тебе сердцем помогу». Неужели и эта внезапно ослепившая его красавица хочет не просто сладко есть да мягко спать в царевых покоях, не просто почести принимать, но и давать мужчине, избравшему ее женою, что-то взамен? Он уже успел отвыкнуть от такого, хотя именно об этом всегда мечтал, именно этого ждал от женщины. Неужели не ошиблось сердце, вдруг замершее при виде ее зеленых глаз, уловившее нечто знакомое и даже родное, любимое, хотя она ничем не походила на златовласую и синеглазую Анастасию?
Вернулся словно бы нехотя, присел на постель:– А ты кто? Земщина, что ли?
Голос у него дрожал от еле сдерживаемого смеха.– Да уж небось не опричнина! – сверкнула глазами Анна.
– Ого! – протянул он, любуясь разгоревшимися щеками. – Какая же ты злая! Все никак беднягу Леванидова простить не можешь? Уймись! Его косточки уж воронами растащены – не сыскать, а ты все лютуешь.
– Я про Леванидова и думать уже забыла, – сказала она чистую правду. – А опричниной быть не хочу, потому что от нее в стране разор один. Ты вон отнял у бояр земли и отдал этим-то, супостатам, а они ведь ничему доброму в жизни не научены, им бы, штаны задрав, гонять по дорогам, усадьбы разорять, девок силовать да сундуки боярские потрошить. А что там крестьяне с землей делают – на то наплевать. Деревеньки ветшают, дома рушатся, земля сорняками зарастает, леса вырубают бесхозно. Разорил одно имение – пошел к государю, в ножки кинулся, добрый государь за верную службу дает ему новые земли, отняв их у другого боярина, и опять пошло все снова-здорово! Сосланные в Казань бояре там обживаются – и ничего, обживутся, потому что знают, как обустраиваться, а здесь все разоряется, потому что опричники делать ничего не умеют, кроме как…
Анна осеклась, сообразив наконец, сколь далеко завела ее запальчивость; уставилась на мужа расширенными зрачками.Он присел на край постели, склонил голову, поглядывал исподлобья на испуганное, румяное лицо молодой женщины. Наверное, только перед ней сейчас и можно признать, что дело не выгорело. Разделяя страну, заподозрив всех бояр своих в измене, Иван Васильевич схватился за единственное, казалось бы, средство, которое освобождало от постоянного, ежедневного общения с ними. Ни бояре не знали, как избавиться от царя, ни царь не представлял, как отделаться от бояр. Ну не казнить же, в самом деле, всех подряд со чады и домочадцы! Попытался разделиться от них, жить рядом, но не вместе. Решил завести себе новых бояр – удалых и молодых, желательно победнее, чтобы всем своим возвышением были обязаны лишь царю, а не родовитости и местничеству.
Опричники должны были не только покинуть родительские дома и перебраться на новое место жительства – они должны были отречься от всех и вся, от семьи, отца с матерью, клясться, что будут знать-служить только государю и беспрекословно выполнять все его приказания, обо всем ему доносить и с людьми земскими не иметь сношений. Царь был им настоящим отцом, царь смотрел на них, как на любимых детушек, заранее прощая все прегрешения, глядя сквозь пальцы на все их поступки. При столкновении с земским человеком опричник всегда выходил правым, и Иван Васильевич сам себе удивился, когда по одному слову Анны велел Грязному наказать опричника Леванидова в пользу земцев Колтовских. Ну ладно, это как-то можно оправдать тем впечатлением, которые произвели на него ее прекрасные глаза… Хотя самому-то себе чего врать? Еще год назад сие было бы невозможно, даже будь Аннины глаза еще прекраснее. Это решение – следствие глубочайшего сомнения, которое поселилось в душе Ивана Васильевича и, словно подземные воды, подмыло и подточило крепостную стену уверенности в правоте своих действий.
Не выгорело дело, да… Боролся за единство страны, оберегал ее, чтобы не рассыпалась на множество боярских ломтиков. А страна при том при всем взяла и раскололась-развалилась на две половинки, потому что рубеж земщина – опричнина прошел не по межам или улицам, а по сердцам и душам. Распались семьи, множество отцов и сыновей стали врагами друг другу. Верные слуги его обагрили руки в крови своих соплеменников, а для всех людей, русских и иноземных, кто вдохновитель жестокости и беззакония? Он. Царь.Мучитель…
Он боится остаться наедине с собой, потому что отовсюду, чудится, тянутся к нему руки с чашами, полными яду. Признает же, что многим изломал жизни, многие душу черту прозакладывали бы, чтобы отомстить. Недавно начал писать Синодик, чтобы поминали винных и безвинных жертв, которые умирали, проклиная его, – так со счету сбился. Все чаще и чаще в перечне имен встречается строчка: «А про тех ведает Бог…» Даже имен не помнит убитых людей! Не помнит, не знает…
Так что же, послушаться эту женушку, что ночью, в сладкие минуты, шепчет государю слова жалости, которых он не слыхал более десяти лет, после смерти Анастасии, уже и отвыкнуть успел, что его можно жалеть, а не только проклинать. Послушаться ее? Уничтожить рубеж, который разделил его государство? Отменить это слово, которое повергает всю страну в дрожь? Слышно, Курбский, старый ворог, назвал его опричников кромешниками, имея в виду кромешную адову тьму, откуда они извергнуты по воле царя, словно черти – по воле диавола. Пусть называются двором, дворянами. Но с чего начать? Анница, словно почуяв раздирающие мужа сомнения, откинулась на подушки. Не сводя с него глаз, отогнула край атласного, горностаями подстеганного одеяла. Замерла в ожидании…Иван Васильевич усмехнулся уголком рта, скинул с остывших голых ног чувяки, забрался на постель и лег на угретое Анницей местечко. Немножко стыдно было, что так сразу поддался бабьим уговорам, поэтому он держал на всякий случай брови нахмуренными. «Если что-то ляпнет, уйду!» – посулил себе грозно. Но Анница молчала. Сначала она лежала тихо, потом слегка придвинулась к мужу, умостила голову на его груди, повозилась, устраиваясь поудобнее, сплела пальцы с его пальцами… и через минуту до Ивана Васильевича донеслось ее сонное, спокойное дыхание.Он покосился, опасаясь, однако, шевельнуться, чтобы ее не потревожить.
Анница и в самом деле спала! Он лежал, лежал, думал, думал… потом глаза стали слипаться, и Иван Васильевич сам не заметил, как уснул – спокойным, крепким сном до самого утра.

Скоро царь совсем переселился на женскую половину дворца, даже доклады бояр Иван принимал в светлице в окружении многого числа девок, которые, подобно самым приближенным слугам, обступали его со всех сторон и готовы были выполнить любую прихоть. Царю очень льстила почти собачья покорность девиц, нравилось ему заглядывать в их потупленные очи, в которых порой полыхало пламя такой силы, что могло спалить не то что дворец, весь Кремль обратить в прах! И частенько, пользуясь правом господина, Иван Васильевич удалялся с сенной боярышней в дальние покои. Глядя на улыбчивое лицо Анны, бояре не сомневались в том, что царице доставляет удовольствие, когда самодержавный взор останавливается на одной из ее боярышень. Поклонится низенько Анна государю и проводит мужа с соперницей до дверей опочивальни. Иван Васильевич все более отдалялся от опришников, частенько государь отменял доклады и, запершись с дюжиной девиц, слушал их дивное пение.
Анна, по примеру самодержца, сумела создать свой девичий орден и частенько в сопровождении двух сотен боярышень разъезжала по Москве. Но если государь одел опришников в черные кафтаны, то царица повелела сшить для девок белые сорочки и порты. Неугомонные девицы, встретив в Москве опришника, вязали его по рукам и ногам, а потом свозили к городскому пруду и под веселый смех зевак бесчестили водой. Эта потеха больше напоминала войну белых и черных кафтанов, где последние предпочитали быть захваченными в плен, чем стать убитыми. А в воскресный день и вовсе учудили: нарядили соломенное чучело в одежду Григория Лукьяновича и давай швырять в болвана каменьями. Рядом стояла царица и за каждый верный бросок дарила любимицам по вышитому серебряными нитями платку. Веселые истории о похождении супружницы изрядно забавляли Ивана Васильевича, и он, хватаясь руками за живот, оглушал рынд смехом:
— Вот бабоньки, ну, молодцы! Ну, распотешили! Так они все мое воинство разгонят. Ну что, опришники, не справиться вам с девицами. Эх, мне бы такое воинство, как у моей царицы, я бы давно польским королем голенище отер!
Этот день для Анны был особенным, впервые она отмечала именины в качестве супруги государя. А потому в церквях в этот день ставили свечи в честь великомученицы Анны; били колокола, а потом с Кремлевских стен трижды ухнули полковые наряды. Государь тоже был настроен радушно и преподнес супруге подарок — золотую цепь с изумрудом.— Вот тебе поводок для меня, — рассмеялся Иван Васильевич, — веди меня куда пожелаешь, а я упрямиться не стану, куда потащишь, туда и пойду. Эх, государыня, нет у меня никого ближе, чем ты. Во всем царстве! — А как же дружина твоя верная?— Опостылели они мне все, матушка!— Отдалил бы ты от себя эту нечисть, приблизил бы к себе людей достойных, — отвечала государю Анна, позабыв о том, что сама вышла из людей неродовитых.— По старине надо жить, как прадедами нашими завещано было. А у твоих новых любимцев, государь, вместо глаз одно бесстыдство. Давеча я по двору шла, так вместо того, чтобы глаза опустить, они на меня пялились…— Назови мне их имена, матушка, — ласково пел Иван Васильевич. — Всех до одного назови! Очень хочется мне на этих шутейников поближе взглянуть.— Сотники твои Третьяков Иван, Плещеев Петр, тысяцкий Заболоцкий Василий, а с ними еще их люди.— Давно Никитка-палач у меня без работы мается. Видать, и топор его уже заржавел, самое время, чтобы напомнить московитам о государевом суде. А об охальниках ты, Аннушка, не тужи, сам Григорий Лукьянович изменное дело поведет. У него в Пытошной избе такие умелые молодцы, что камень заставят разговориться. Каждое слово Анны Колтовской было подобно острому мечу, который с завидной избирательностью вырезал из опришной дружины самых верных сторонников Малюты Скуратова. Обидным было еще и то, что губить их приходилось собственными руками. Через полгода «бабьего царствования» Григорий Лукьянович остался почти в одиночестве. Думный дворянин чувствовал, что государыня занесла разящее орудие и над его головой.
Никто не ведал о том, что разговор с государем Анне давался нелегко, а после мужниного приговора царица повязывала черный платок и ступала в Домовую церковь, где простаивала на коленях по несколько часов кряду, замаливая грех смертоубийства. А когда с души малость спадала печаль, тушила свечи, отгоняя души почивших на небеса.
В неожиданном отчуждении государя к своим слугам опришники дружно винили Анну Колтовскую и со злостью называли ее «перестарком», забывая о том, что царице едва минуло осьмнадцать лет. Более всех лютовал Малюта Скуратов. Оставленный своим господином, он неприкаянно бродил по двору и, уподобляясь свирепому псу, рыкал на каждого, кто попадался ему навстречу. Слух о злобных речах Малюты Скуратова непременно доходил и до царицы. Выслушав внимательно шептуна, Анна награждала его серебряной полтиной и в который раз обещала прибить злой язык думного дворянина к Позорному столбу на Красной площади.
Разгоревшуюся войну между Малютой и царицей остановила смерть Скуратова на стенах эстонской крепости Пайде или Виттенштейн. Новым любимцем царя называли Богдана Бельского, который заслонил память и о Малюте.
Наглядным доказательством того, что Иван Грозный благоволил к новой супруге, послужило его завещание, написанное в 1572 году. Согласно этому документу, Анна, в случае смерти мужа, должна была получить удельное княжество со столицей в древнем Ростове, а также четырнадцать сел «с деревнями и со всеми угодьями». В Новгородской 2-й летописи сохранилась запись о том, что 16 августа, в субботу, «царица православная Анна была в ночи молитися в церкви Премудрости Божии Софии да по чюдотворцовым гробам знаменовалася - Ивана, архиепископа Навгороцкого, да Никите, епископа Навгороцкого» . На следующий день царица уехала из Новгорода в Москву. Очевидно, летом 1572 г. следует датировать вклад в коломенский Спасский монастырь, «что на посаде за торгом». В описании имущества 1577-78 г. среди икон указывается «образ Михаила архангела, обложен серебром, малая пядница, дан по Анне по Колтовской».
Чем-то неуловимым девица напоминала Ивану Васильевичу его первую жену — Анастасию Романовну. Это сходство не давало себя поймать, убегало от него, словно сжатая в ладони вода. Может быть, причина в глазах? Таких же больших и наивных. Царица Анастасия до самой кончины смотрела на окружающий мир с выражением пятилетнего чада. А может быть, причина в покорности, какая сквозит во всей ее фигуре, — слишком гибок был стан, слишком любезным лицо. Что-то подсказывало Ивану, что Анна способна проявить твердость, перед которой сталь может показаться стеклянным осколком. Она кое-чем даже была похожа на Марию Темрюковну. Во всяком случае, как и последняя, отличалась властностью и необузданностью, которые — особенно после хилой и тихой Марфы Собакиной — очень нравились Ивану Грозному. И не без ее влияния, как полагают историки, именно в 1572 году опричнина прекратила свое существование. Неудивительно, что Анна была очень популярна в народе, но при дворе у нее появились опаснейшие враги.
Ливонская война давно уже перевалила за десяток лет, и Иван Васильевич все с большей угрюмостью ощущал, что завязал в ней, словно тяжелое орудие в раскисшей осенней грязи. Он еще со времен казанских походов порою видел во сне эти безнадежно увязшие пушки и гуляй-городки. Только одно приятное известие в последнее время пришло из тех далеких земель, в которые царю приходилось наезживать куда чаще, чем хотелось бы. Государь как раз был в Ревеле, когда примчались гонцы из Польши – Генрих Валуа сбежал. Польский престол таким образом внезапно освободился. А с ним и надежды на иной исход затянувшейся, тягостной войны, на присоединение к России новых земель, покорность надменной Польши воодушевили государя настолько, что он даже помолодел. Единственное, о чем жалел сейчас, это об отсутствии рядом Анницы. Уж она бы разделила с мужем радость, как умела делить его беды и горести! Однако на сей раз царь благоразумно оставил жену дома: она была беременна. Вот уж чего меньше всего он мог ожидать, на что надеяться… Сыновья взрослые, впору внуков нянчить, а тут вдруг зачалось дитя. Первое время Иван Васильевич даже верить в такое диво опасался, донимал верного Елисея придирками, изводил повивальных бабок, однако все в один голос твердили: государыня Анна Алексеевна в тягости, и, если Бог даст… А Он не дал. Не дал! Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену в постели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в голове привычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анница оступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Чудо, как шею не сломала, чудо, как сама осталась жива после такого пролития крови. Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво: выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее и успокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток еще нарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом, да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны, мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти, разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленное состояние, в котором он находился. Странное такое было чувство… Анницу он не то что полюбил: чувствовал к ней неутихающую страсть, влечение – и в то же время безоглядное, огромное доверие. Может, это и есть любовь? Кто его знает, что она такое… И вот теперь это чувство расплылось, как расплывается поутру сон, только что казавшийся ярким, многоцветным, запоминающимся навеки. Пошли минуты суетливого дня – и нет ничего, все забылось. Ну в самом деле, какое влечение можно испытывать к бледной, немочной, даже зеленоватой какой-то женщине, вдобавок непрестанно истекающей сукровицей, из-за чего к ней на ложе взойти нельзя. Запах сукровицы ощущался, даже когда государь просто склонялся поцеловать жену. Тоже черт знает что такое! Отроду кровавый дух его не пугивал, ни на поле брани, ни в подвалах слободы, ни на Поганой луже, где слетали головы под топором палача. А тут едва сдерживался, чтобы не кривить брезгливо рот, не обижать Анницу. Конечно, ее следовало пожалеть… Он и жалел, однако к жалости все чаще примешивалась обида. Как же она могла быть столь неосторожной? Почему не береглась, нося ребенка? Чай, не абы кого носила во чреве – маленького царевича! Могла бы сообразить, что этакое чудо, случившееся с ними обоими, надо оберегать со всем тщанием и попечением! Ну да – молодая, крепкая баба, думает, ей все как с гуся вода. И вот вам, пожалуйте! Было такое чувство, будто он сделал Аннице драгоценный подарок, отдал ей самое дорогое, что только имел, а она сей дар небрежно расточила, разбила, опоганила… словно бы насмеялась над его любовью и доверием. Выходит, и на нее нельзя надеяться? Выходит, и она способна обмануть? Вот что было самым тягостным – утрата доверия к жене. Вновь сомкнулись вокруг мрачные тени, вновь замаячил призрак измены. И чем далее шло время, тем сильнее становилось отчуждение между царем и его молодой женой.
Анница тоже чувствовала, что прежнее счастье утекает, словно кровь из ее исстрадавшегося тела. Была без сознания, когда случился выкидыш, но все же помнила эту мучительную боль – не только телесную, но и душевную, словно вышел из ее тела не комочек плоти, а сгусток былого счастья. И все почему? Из-за ее собственной неосторожности, из-за дурацкой случайности! Было бы легче, окажись виноват какой-то лиходей – ну, скажем, толкнул бы ее кто-то… Теперь Анница в глубине души гораздо лучше понимала своего супруга, который склонен был в каждом постигающем его несчастье видеть вражьи происки. Если знаешь, что в твоей беде виноват кто-то другой, не ты, – она легче переносится. Куда проще – и для души спокойнее – роптать на человека, чем на Бога. А если себя винить, так и вообще тягостно… Увы, Аннице некого было винить, кроме себя. Она чувствовала себя не просто больной и несчастной – преступницей, заслуживающей кары. И наказание ей уже было отмерено: видеть холод в глазах мужа, видеть, как тает его любовь, былая нежность сменяется равнодушной брезгливостью, а почтение и подобострастие окружающих – насмешливым пренебрежением.
Именно в это время во дворце появилась рыжеволосая Анна Васильчикова.
Все что дальше случилось я описывал в посте про пятую жену царя Ивана Грозного и ее восхождение на «олимп»….

Продолжение в коментах

@темы: стилизация, одежда, верхняя одежда, Россия, народный костюм, фото, информация, аксессуары, прически, обувь, парадный костюм

---

Женское платье. Эскофьон-а-корн. Бургундия. 50-60 гг. ХV-го века

[oleksbuh]

Герцогиня Изабелла Португальская












Эта кукла создана в продолжении линейки костюмов ХV-го века и под влиянием работ Еdgarа Мaxence. Для демонстрации модных тенденций костюма середины столетия была выбрана еще одна дама из Бургундии.
Изабелла Португальская, герцогиня Бургундская (Isabelle de Portugal, Duchesse de Bourgogne, Isabel de Portugal, Duquesa da Borgonha) (21 февраля 1397 — 17 декабря 1471) — португальская инфанта из Ависской династии, единственная выжившая дочь короля Португалии Жуана I и его жены Филиппы Ланкастерской, сестра короля Португалии Дуарте I, Педру, герцога Коимбры, и Генриха Мореплавателя.
Изабелла воспитывалась с пятью братьями. Родители поощряли изучение детьми иностранных языков и точных наук. Изабелла часто присутствовала на советах отца. И хотя она непосредственно не могла принимать участия в королевских советах, как ее братья, приобрела большой опыт ведения дипломатических переговоров.
После смерти матери от чумы в 1415 году, Изабелла вынуждена была исполнять ее обязанности в дворцовых церемониях. В том же году велись переговоры о браке принцессы с королем Англии Генри V, которые, впрочем, не имели успеха. Следующее матримониальное предложение поступило только в декабре 1428 от герцога Филиппа Бургундского, и вероятно было весьма лестным для тридцатилетней дамы. Брак по доверенности состоялся 24 июля.
30 октября португальско-бургундская флотилия отбыла из Опорто с более чем двухтысячной свитой принцессы на борту. На Рождество португальцы прибыли в Слейс. Формальная религиозная церемония венчания прошла 8 января по одним данным в Слейсе, по другим в - Брюгге. В конце череды пышных празднеств герцог Бургундский учредил Орден Золотого Руна. От новой герцогини ждали наследника, однако уже летом 1430 года Изабелла показала себя прекрасным дипломатом фактически урегулировав конфликт между гентскими суконщиками. В Брюсселе 30 сентября 1430 у Изабеллы родился сын Антуан, весьма болезненный ребенок, который умер в феврале 1432. У нее было еще двое сыновей Жозеф (род. и ум. 1432) и Карл Смелый (1433-1477).
Герцог Филипп поручал Изабелле улаживать щекотливые дела в своих владениях :«Она самый лучший дипломат, который у меня есть». С 1434 года Изабелла занимается подготовкой переговоров, завершением которых стал Арраский мир. Однако трехсторонний мир, которого хотела Изабелла, и который нужен был Бургундии, зависимой от английской торговли, провалился, англичане покинули конгресс, не согласившись с условиями французов. Фламандское восстание в 1436 году также пришлось улаживать Изабелле, герцог даже даровал ей право прощения восставших, которым герцогиня воспользовалась 8 мая 1438 в Брюгге. С 1438-1445 Изабелла играет главную роль на политической сцене Бургундии, ей удается вовремя находить средства и солдат для Филиппа, она управляет владениями мужа в его отсутствие, ведет переговоры по освобождению герцога Орлеанского из английского плена и не поддерживает идею мужа женить пятилетнего Карла на дочери короля Франции Катрин.
Однако свадьба состоялась 11 июня 1438, а приданное Катрин лишь усилило конфликт между Францией и Бургундией, и уже в августе герцогиня возобновила переговоры с англичанами с целью подписания торговых договоров, что завершилось конференцией в Сен-Омер. После освобождения герцога Орлеанского в ноябре 1440, герцог и герцогиня пытались его использовать для смягчения отношений между Францией и Бургундией, однако из-за недоверия КарлаVII этот план провалился.
Получившая большое политическое значения Изабелла вынуждена была мириться с многочисленными изменами герцога. И хотя любовниц Филипп расселяя по разным замкам в своих владениях, его бастарды воспитывались при дворе, и им оказывали такие же знаки уважения, как и законному сыну. Впрочем, Изабелле удалось установить весьма теплые отношения почти со всеми детьми Филиппа.
В 1457 неосторожно встав на сторону сына в ссоре с герцогом по поводу назначения шамбеллана графа де Шароле (Карла), Изабелла была вынуждена покинуть двор, дабы избежать гнева Филиппа. Только через неделю ей удалось в письме уговорить Филиппа простить ее, однако вернуться ко двору она смогла значительно позже. После смерти герцога в 1467 Изабелла все реже участвует в переговорах, в феврале 1468 она подписывает брачный контракт сына и Маргариты Йоркской с приданным в 200000 золотых крон.
Изабелла Португальская умерла 17 декабря 1471 в Эйре в одежде ордена кордельеров и была похоронена 4 января в Госне. Два года спустя герцога и герцогиню Бургудских по приказу Карла Смелого перезахоронили в Шанмоле.
Платье такой знатной дамы - ода всем мыслимым и немыслимым богатствам Бургундского герцогства, витрина роскоши.
Упелянд Изабеллы сшит из самой дорогой ткани эпохи Средневековья и Возрождения - шёлкового узорчатого аксамита, протканного золотыми нитями. Ткань образующая в готовом платье крупные мягкие заломы. Изнанка подола, отвороты манжет и воротник подбиты мехом. Под упелянд надето нижнее платье. Его присутствие выдаёт передняя шнуровка. Несколько лет спустя этот вырез стали закрывать вставкой из ткани другого, обычно тёмного цвета.
Нить черного оникса по своей форме напоминающем чётки. На пальцах кольца, одно «с бриллиантом», (уже в духе эпохи).
Головной убор герцогини представляет из себя рогатый чепец, одну из модификаций эскофьон-а-корн. Это шапочка, плотно облегающая голову, с прикрепленными к ней по бокам "рогами", которые иногда называли "корзинками", (часто подобная конструкция делалась из плетёной лозы или подобного ей материала - лёгкого, но способного держать форму). Края чепца обшиты тесьмой, венчает всю конструкцию прозрачная вуаль.
Аксесуар дополняющий образ дамы – свиток договора.

@темы: стилизация, верхняя одежда, фото, Европа, парадный костюм, Средние Века

---

Коронационное платье с мантией. Россия, сер. XVIII века

[oleksbuh]

Елизавета Петровна

@темы: стилизация, одежда, картинки, верхняя одежда, Россия, фото, аксессуары, прически, парадный костюм, ткани

---

Женское платье. Эннен. Бургундия. 70-80 гг. ХV-го века

[oleksbuh]

Мария Бургундская








Мария Бургундская родилась 13 февраля (в пятницу тринадцятого; не это ли наложило отпечаток на её судьбу?) 1457 года и была единственной наследницей герцога Бургундского, Карла Смелого и Изабеллы де Бурбон. Её мать рано ушла из жизни, а отец пал на поле боя в 43 года. Мария осталась одна, правда, девушка была очень дружна со своей мачехой Маргаритой Йоркской, и имела поддержку подданных.
20-летняя герцогиня Мария Бургундская была самой завидной невестой в Европе. Помимо обширных владений к достоинствам девушки относились образованность, красота и добродетельность. Конечно же, от женихов не было отбоя, особенно усердствовал король Франции, давно желавший завладеть Бургундией и захвативший часть ее земель. (Чтобы владеть всем герцогством на законных основания, Людовик настаивал на свадьбе Марии и своего малолетнего сына Карла). Но ни Мария, ни её подданные не хотели французского господства, к тому же сыну короля Карлу было всего семь лет.
Герцогиня решает сама выбрать себе мужа, 18-летний наследник императора Священной Римской империи Фридриха III, показался ей наиболее подходящей кандидатурой. К тому же, Максимилиан сватался к ней ещё при жизни Карла Смелого. Но герцог Бургундии поставил слишком много условий императору, в итоге помолвка так и не состоялась. Главным требование Карла было признание Бургундии королевством, но его планам не суждено было сбыться. Мария никаких условий ставить не могла, само существование Бургундии было под угрозой.
Вскоре брак был заключен заочно. Венчание произошло в апреле 1477 года в Брюгге по доверенности. В августе молодожены сочетались браком «вживую» в Генте, когда Максимилиан лично прибыл в Бургундию.
Молодой человек остался весьма доволен своей женой. Сохранились письма Максимилиана к другу. В одном из них содержится описание внешности его жены:
Это дама красивая, благочестивая, добродетельная, которой я, благодарение Господу, превесьма доволен. Сложением хрупкая, с белоснежной кожей; волосы каштановые, маленький нос, небольшая головка, некрупные черты лица; глаза карие и серые одновременно, ясные и красивые. Нижние веки чуть припухшие, как будто она только что ото сна, но это едва заметно. Губы чуть полноваты, но свежи и алы. Это самая красивая женщина, какую я когда-либо видел.
Герцогине её муж тоже пришелся по душе. Супруги зажили душа в душу. Через год родился их наследник Филипп. Все бы было просто идеально, если бы не постоянные распри с Францией, которая не оставила своих притязаний. К тому же отец Максимилиана Фридрих предпочитал не вмешиваться в конфликт, финансовой поддержки от него тоже ждать не приходилось.
В 1480 году у супругов родилась дочка Маргарита. Через год появился на свет второй сын Франц, к несчастью мальчик прожил совсем недолго.
В начале 1482 года Мария Бургундская поняла, что вновь беременна. Но герцогиня не смогла отказаться от своего любимого развлечения соколиной охоты. Тут и произошло несчастье. Она упала с коня на большое бревно, началось внутреннее кровотечение, и спустя три недели 25-летняя женщина скончалась.
Герцогиню похоронили в Брюгге рядом с её отцом в церкви Богоматери.
Муж пережил Марию на тридцать семь лет и все эти годы не мог удержаться от слез, вспоминая о ней. Заказывал портреты, чеканил монеты и медали с её изображением, а также сделал героиней двух своих сочинений — Teuerdank и Weisskunig. Однако, это не помешало ему жениться второй раз и иметь многочисленных внебрачных детей.
Её сын Филипп Австрийский, которому было в момент гибели матери четыре года, продолжил дом Габсбургов и стал родоначальником обеих его ветвей: он был отцом (от брака с кастильской принцессой Хуаной Безумной) императоров Карла V (предка испанских Габсбургов) и Фердинанда I (предка австрийских Габсбургов); обе ветви сохраняли фамильные притязания на Нидерланды и другие бургундские владения. А её дочь, Маргарита Австрийская, была штатгальтером Испанских Нидерландов.

@темы: стилизация, одежда, верхняя одежда, фото, информация, Европа, Mattel

---

Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[oleksbuh]

Василиса Мелентьева


(по произведениях С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного" и “Василиса Прекрасная")










После убийства князя Афанасия Вяземского Иван Грозный приблизил к себе стремянного Мелентия Иванова, в обязанности которого входило подавать царю стремя, когда тот садился в седло. В некоторых источниках его называют дьяком, а в некоторых — Никитой Мелентьевым. (Последнее, кстати, совершенно неверно, ибо, если бы это было так, его жену звали бы Василисой Никитиной (фамилии в то время не практиковались). Это был пронырливый человек, завоевавший расположение царя своей готовностью, не задумываясь, выполнять по государеву приказу все, что угодно. И вот однажды Иван Васильевич, желая продемонстрировать новому любимцу особое внимание, заехал к нему в гости. Понятное дело, такое посещение стало совершенно неожиданным для Мелентия. Он, конечно же, засуетился, забегал, стал отдавать приказы направо и налево. Прошло несколько минут, и царя посадили на почетное место в горнице, а потом появилась красавица Василиса, жена Мелентия. Она внесла золоченый поднос с чаркой заморского вина.
Василиса Прекрасная, ну до того была хороша! Уж казалось бы, искони вдоволь в Московии красавиц, это признавали все чужеземцы без исключения, правда, говорили они, чрезмерно дамы белилами, румянами да сурьмой перемазаны, небось не скоро до живой прелести лица доберешься... Василиса ни румян, ни белил в жизни в руки не брала. Зачем? Щеки у нее и без того что яблочки наливные, лицо – снег белый, брови – соболиные, ресницы стрельчатые, зубы – сущие жемчуга. К чему ей такую несусветную красоту пачкать белилами да румянами? И без них всяк, кто ни поглядит на Василису, станет столбом, упрется взором, пока она мимо не проплывет птицей-лебедью, а потом ей вслед непременно оглянется и с завистью покачает головой: ох, повезло царскому стремянному!, посчастливилось мужику, у которого в женках такая пава расписная!..
Коли прохожий дурак, он именно так и подумает. А умный мужик, напротив, пригорюнится и пожалеет Мелентия… Хлопот стремянному с такой женкой было много, что да, то да. Не сказать что Василиса была хозяйка плохая или, к примеру, баба гулящая. Пока держала себя в чести. Огорчало стремянного, что не рожала Василиса каждый год по мальчишке-девчонке. Кабы так было, то раздалась бы вширь непомерно, померкла бы от бессонных ночей ее яркая красота, отвисли бы налитые груди, выпучилось бы вечно набитое дитенком брюхо, ходила бы она вперевалочку, не стало б у нее времени холить и лелеять себя, умываясь молоком, то и дело переплетая медную косу да увешивая стройную белую шею монистами. Жена жар-птица, пава стремянного малость пугала. Ему бы курочку! Скромную пестряночку!..
Глаза у Василисы - блудливые, а вернее сказать – блядские у нее глаза. У мужней-то жены! Побить ее, что ли? Да ведь вроде бы и не за что. К тому же рука на такую красоту не поднималась. Зато вскипали в душе дурные предчувствия: ох, загубит его женушкина красота несказанная, мысленно сокрушался Мелентий, доведет до беды!…Словно в воду глядел....
Василиса низко поклонилась, а царь поднялся, взял принесенную чарку и сказал: «Здрава будь, хозяюшка. А мужу твоему царский укор: пошто этакую красоту до сей поры от нас скрывал?»
Лицо Василисы от волнения тут же покрылось густым румянцем. Скромная жена простого стремянного не смела и мечтать о том, что вот так будет разговаривать с самим царем. А теперь милостивые слова государя открывали ей прямую дорогу наверх. А это уже было больше, чем сказка. Нетрудно себе представить, что совершенно иное впечатление произвели слова Ивана Грозного на ее мужа.
Служил он при государевых конюшнях в Александровой слободе. Место сие царь Иван Грозный весьма жаловал. Тут построил для себя новый дворец, тут проводил больше времени, чем в Москве, ибо в Кремле было ему душно, тесно, там вечно толкалось боярство, кое ему никак не удавалось под корень выкорчевать. А в Александровой слободе попросторней, поспокойней. Там и нравы вольней. Приглянется, к примеру сказать, государю какая-нибудь спелая девка или вдовушка – только слово скажи, немедля ему красавицу представят! Мелентий знал дворцовые нравы и понимал, что теперь его спокойной семейной жизни грозит серьезная опасность.
От нехороших предчувствий весь побледнел, а лоб его покрылся испариной. Тем не менее сдержался, отвесил очередной низкий поклон царю и сказал:
— Благодарим на добром слове, великий государь. Да продлит Господь твои лета. А насчет Василисы скажу так: негоже бабе простого стремянного пред царскими очами показываться.
Потом он повернулся к жене и строго цыкнул: — Ступай к себе, Василиса!
А государь словно ошалел. Смотрел на нее, а мысли в голове текли медленно, словно перестоявший мед. Юницы, у которых не груди, а прыщи, ему никогда не нравились. Он любил вот таких двадцатипятилетних молодок, кои цвели бы не нежной, едва расцветшей, а зрелой бабьей красотою, сознанием своей силы.
Василиса еще раз поклонилась и вышла. При этом успела бросить на царя лукавый вызывающий взгляд, который из всех видов женского оружия во все времена являлся едва ли не самым сильным. Ни до, ни после Ивану Васильевичу не приходилось видеть женщины, у которой грех столь явно прыскал из глаз. Государь покосился на стремянного и хмыкнул понимающе. Еще бы не следил Мелентий за женой таким настороженным взором, еще бы его лицо не было мрачным!
Везде, где ни появлялась Василиса, взгляды всех мужчин невольно приковывались к ней, а головы поворачивались вслед, как венчики подсолнухов – за солнцем. Ну кто был таков государь, как не изголодавшийся мужчина? Однако он ни словом, ни взглядом себя не выдал. Все-таки Мелентий служил ему, он был хороший стремянной. Негоже это – отымать жену от живого мужа. Иван Васильевич про себя всяких бредней наслушался: он-де замужних баб насилует, а их супружников глядеть заставляет. Ну что за чушь поганая? Коли люб Василисе ее муж, пускай живет с ним. Вот кабы Василиса была вдова… Тогда конечно…
Как только красавица ушла, Грозный сказал Мелентию: «Сегодня же пришли ее ко мне во дворец. Нечего ей здесь губить свою молодость».
Мелентий молча поклонился, а царь вскорости уехал.
Однако ни в тот, ни в следующий день Василиса в царский дворец не явилась. Не появился там и сам Мелентий. На третий день Иван Грозный вспомнил о нем. На вопрос, почему не видно стремянного, царю ответили, что Мелентий болен.
Через два часа лекарь Элизеус Бомелиус явился к государю с докладом, что Мелентий точно нездоров, а вот к Василисе его, лекаря, не пустили.
— Надо бы навестить хворого, — сказал царь и обращаясь к Бельскому добавил:
— Эй, Богдан, захвати с собой фляжку вина. Ты знаешь, какого.
После этого царь в сопровождении Богдана Бельского и еще нескольких опричников отправился к Мелентию. Тот лежал в постели. Похоже, что последнее посещение Ивана Грозного так его потрясло, что он заболел одной из форм нервной горячки.
Новый приход царя оказался настолько неожиданным, что слуги совершенно растерялись и даже не успели уведомить своего хозяина. Иван Васильевич же прошел прямо в его спальню.
— Что, хвороба одолела, Мелентий? — спросил царь, стараясь придать своему голосу оттенок ласкового участия.— Мы тебя сейчас вылечим. Эй, Богдан, дай-ка ему испить нашего вина. Авось, полегчает.
Дрожа от страха и озноба, Мелентий пристально взглянул на царя, потом перевел затуманенный взгляд на ухмыляющегося Богдана Бельского и понял все.
— Государь! — дрожащим голосом воскликнул он. — Суди тебя Господь! Я твоему приказу противиться не смею. А только… Коли поднимется у тебя рука обидеть Василису, с того света приду к тебе…
Иван Васильевич, недобро сверкнув глазами, громко рассмеялся и отвернулся. В это время Бельский подал Мелентию чарку вина. Тот перекрестился и залпом осушил ее. Через несколько минут на постели лежал бездыханный труп.
В одной из летописей сказано, что муж Василисы, Мелентий Иванов, был заколот опричником («мужа ее опричник закла»). А все история выглядела так:
Богдан Бельский, был человеком внимательным и соображучим. Он не только приметил, как у государя в зобу дыханье сперло при одном только взгляде на Василису. Он приметил также горестный и досадливый царский взгляд, брошенный на стремянного. И выражение неутоленного желания долго держалось на лице Ивана Васильевича. И вздыхал-то он на ночь, и ворочался, не в силах поудобнее умостить растревоженную несбыточными мечтаниями плоть… Да, черта лысого сладишь с удом, когда в голове одна Василиса, покоя нет! Не дожидаясь, пока государь уснет, Богдан куда-то спешно направился. А между тем Бельский носил чин спальника и порою, когда совсем уж донимала царя тоска, ему даже ставили в государевой опочивальне отдельное ложе, чтобы, проснувшись, Иван Васильевич мог видеть поблизости доброе, заботливое лицо Богдана. На сей же раз он так и не появился, и отходить ко сну Иван Васильевич был вынужден без него, что не улучшило его и без того угрюмого состояния. Пробудился государь среди ночи – отчего-то сделалось жарко и тесно. Некоторое время лежал в полусне, приходя в себя, и вдруг сообразил, что не один на ложе. Осторожно повернулся… Слабо освещенная ночником, рядом лежала, свернувшись клубком, Василиса – нагая, словно русалка, с распущенными длинными волосами, – и точила слезы в подушку. Не в силах поверить, что это явь, а не морок, Иван Васильевич сначала смотрел на нее, потом осмелился дотронуться до круглого белого плеча, видневшегося сквозь паутину медных волос, потом…
Потом она вдруг повернулась к нему и обняла, все еще всхлипывая. Видать, просила, чтобы государь ее утешил. Да разве его надобно было просить?! Уж он ее утешал, утешал, даже притомился малость. Бабе не было угомону: чудилось, в ложесне ее сидит некое ненасытное, плотоядное существо! Лишь к утру утихли страстные стоны Василисы, и она уснула. Спала день до вечера, ровно дыша и чему-то сладко улыбаясь – румяная, горячая, невозможно красивая. Убедившись, что молодка отнюдь не манья ночная и никуда при дневном свете не денется, царь потребовал объявившегося Бельского к ответу. Сердешный друг Богдаша заюлил глазами и рассказал какую-то безумную историю. Дескать, стремянной Мелентий вдруг тронулся рассудком и решил покататься с женкою по озеру близ слободы. Да нет, в самом этом решении не было ничего безумного, однако охота к водным прогулкам пришла почему-то среди ночи. Сослепу, в темноте, не разглядел бедолага, что днище его лодчонки какой-то лиходей умудрился просверлить. Может, из пустого озорства, может, с разбойным умыслом… Словом, не больно-то в большом расстоянии от берега лодочка пошла ко дну. Мелентий плавать то ли не умел, то ли судорога его скрутила – канул камнем! И такая же участь постигла бы Василису, не случись именно в эту минуту на берегу Бельского и нескольких его людей. Бабенку спасли. Увидав ее, Богдан Яковлевич удивился такому невероятному совпадению: не далее как нынче же вечером государь изнемогал по ней, жалуясь, что муж помеха, и вот, гляньте, она, Василиса, а мужа и в помине нет!
Чтобы овдовевшая молодушка особенно не горевала по супругу, Бельский незамедлительно отнес ее во дворец и уложил с краешку государева ложа…
Услыхав эту байку, Иван Васильевич немало веселился и хлопал Богдана по плечу. «Неотходный друг» и незнатный дворянин Бельский к исходу того же дня был жалован чином думного дьяка. А Василиса так и осталась во дворце.
И что удивительно, эта простая, но роскошная женщина сразу заняла там первенствующее положение, сумела очаровать сорокапятилетнего государя, который стал беспрекословно исполнять все ее прихоти. Она быстро удалила из дворца всех женщин, в которых можно было увидеть потенциальных соперниц. При этом Василиса ухитрялась все время держать царя в напряженном состоянии. Грозный легко входил в роль подкаблучника, по крайней мере на первых порах, а может быть, он так компенсировал недополученную в детстве материнскую ласку или вздыхал о своей все еще любимой Анастасии? Как бы то ни было, Василиса была «зело урядна и красна», и Иван Грозный под ее чарами присмирел, как будто переродился. Почти прекратились казни, а сам царь переехал из Александровской слободы в Москву. Его припадки случались теперь крайне редко, а буйных оргий во дворце вообще не стало.
Всегда веселая и неунывная, она, как это частенько водится у баб, в один прекрасный день слишком много о себе возомнила и затосковала по закону. Отчего-то не по душе ей сделалось быть государевой любовницей. Пожелала она быть царицею!
Ну что ж, для милушки не жаль ничего. Жениться так жениться! Соблюдая репутацию благочестивейшего монарха, Иван решил взять молитвенное разрешение на сожительство с Василисой. Бельский привез из церкви Спаса-на-Бору попа Никиту, который на таинства церковные смотрел вприщур и с ухмылкою, и в два счета «обвенчал» государя с Василисою. Она небось даже и не знала, что для истинной законности сего венчания необходимо благословение патриарха. Впрочем, тщеславная молодушка довольна была уже тем, что отныне могла сама себя называть царицею, хоть была она не жена государю, а всего лишь женища…
Пусть так. Но тут важно не то, кто как назывался, а то, кто кем реально был. Фактически, по своему влиянию на царя красавица Василиса стала царицей. Это был брак по любви (со стороны Ивана Грозного, понятное дело). Не забыл царь и детей своей Василисы. В писцовых книгах по Вяземскому уезду XVI века сказано: «Государь и великий князь Иван Васильевич всея Руси поместьем пожаловал Федора да Марью Мелентьевых детей». Случай поистине необычный, можно даже сказать — беспрецедентный, по тем временам это было неслыханно щедрое пожалование (за Мелентьевыми было закреплено «в вотчину», то есть в полную собственность, полторы тысячи десятин поместной пашни вместе с деревнями, обширными лугами и лесами). Облагодетельствованные сироты убитого Мелентия нигде не служили, не имели никаких заслуг перед государством, кроме одной — их мать, вдова Василиса, стала, как бы сейчас сказали, гражданской женой покоренного ее неслыханной красотой царя.
Печурка ее вечно была накалена, и бабенка никак не возражала, когда в нее снова и снова подбрасывали дровишки, а главное, почаще ворочали их кочергою. Веселая щебетунья, она умиляла Грозного своими бреднями, как он грубовато-ласково называл странные мысли, порою приходившие ей в голову. Почему-то она страсть как любила страшные сказки про оживших мертвяков и уверяла, что это самые настоящие живые люди, которых ошибочно сочли мертвыми и похоронили. Расширяя глаза, она представляла, как человек просыпается от мертвого сна в гробу и пытается выбраться на белый свет, но постепенно понимает, что бессилен, что обречен… Самому Ивану Васильевичу эти разговоры казались отвратительными, однако Василису они приводили в восторженное исступление, так же как рассказы о жестоких казнях. Хотя самой Василисе небось было бы жаль убить и муху, тем не менее самой любимой ее песней была старинная – про Ивана-богатыря, который однажды застал свою жену Настасью с полюбовником, басурманским Афромеем-царем, его убил сразу, а потом принялся и за жену. Впадая в задумчивость, Василиса частенько певала:
"Стал он, Иван, свою жену учить,
Он душеньку Настасью Дмитриевну.
Он перво-то ученье руку отсек ей,
Сам приговаривает:
«Эта рука мне не надобна —
Ласкала она, рука, Афромея-царя!»
А второе ученье – ноги ей отсек:
«А те-де ноги мне не надобны:
Оплеталися они с Афромеем-царем!"

После этого Василиса еще жарче ласкала государя, еще крепче прижималась к нему своим пышным телом…
Больше года длилась взаимная тяга государя и его «женищи», а потом он имел неосторожность взять ее с собой в Новгород. Не хватило сил расстаться: поездка предполагалась долгая.
В тот день в новгородский государев дворец был зван шведский посланник – велись переговоры о перемирии. Что произошло, Иван Васильевич не мог объяснить, однако в самый разгар приема его больно толкнуло в сердце.
Поднялся и, не сказав ни слова, вышел из палаты. Швед остолбенел от такой дикости, однако Бельский бросил ему два-три успокоительных слова и со всех ног кинулся за государем.
Грозный большими шагами прошел на женскую половину и толкнул дверь в Василисину опочивальню. Дверь оказалась заложена изнутри…Бельский покосился на государя – и всем телом ударился в дверь. Под его немалым весом та едва не сорвалась с петель.
«Женища» стояла посреди покойчика – как всегда, румяная и красивая, только глаза у нее были странно расширены да почему-то кика снята с головы, а ворот расстегнут. Под взглядом Грозного она вдруг побелела, замахала руками, кинулась к выходу, однако царь поймал ее за косу, рванул к себе. Василиса упала на колени, а в это время Бельский, по знаку государя заглянувший за полог постели, вышвырнул оттуда бледного красавца-оружничего Ивана Девлетева. Это только говорят, что вероятность быть застигнутыми врасплох лишь усиливает ощущения любовников. На самом деле, такого и врагу не пожелаешь. Хотя, с другой стороны, находясь во дворце самого Ивана Грозного, можно было бы и поумерить свой пыл.
(Относительно имени этого молодого красавца существуют разные мнения. В одних источниках его зовут сокольничий Иваном Колычевым, в других - царским оружничим князем Иваном Тевекелевым).
Молодой красавец, видя, что его участь уже решена, вышел на середину терема, окинул взглядом дрожавшего от ярости царя и сказал:
— Государь! Винюсь перед тобой, скрывать нечего. И ведаю, что меня ждет лютая казнь. А только позволь мне напоследок правду сказать тебе. Загубил ты Василисиного мужа, губишь теперь и ее. Погляди на себя, подумай, гоже ли тебе молодую жену иметь. Лучше бы ты…
Острый конец царского посоха прервал эту речь.— Молчи, собака!
Василиса лишилась сознания. Тут же в припадке падучей повалился и государь. Шведский посол еще долго ждал, но наконец уехал, возмущенный таким бесчестием. Переговоры были сорваны.
Наутро на окраине одного из новгородских кладбищ появилось странное шествие. На широких розвальнях стояли два гроба. В одном лежал заколотый Иван Девлетев. В другом – живая Василиса, связанная и с заткнутым ртом. Гробы были забиты наглухо, и священник, служивший заупокойную молитву, даже не знал, кого напутствует. За годы своего кровавого правления Иван Грозный приучил священников к повиновению, а посему во время отпевания над закрытыми гробами было произнесено такое весьма необычное поминовение. Велено было поминать просто «усопших раб Господен». Гробы опустили в общую могилу – жальник, где хоронили самоубийц и бродяг, найденных на обочинах дорог. Иван Васильевич, стоя над разверстой ямой, которой еще не скоро предстояло быть засыпанной (когда вровень с краями наберется покойничков, тогда и зароют), – что-то бормотал.
Бельский украдкой перекрестился, он стоял совсем рядом с могилой, и, когда поп перестал читать отходную, ему послышался тихий шорох, доносившийся из одного из гробов. Это еле шевелилась и замученно дышала живая Василиса с кляпом во рту, вся опеленутая веревками.
Иван Васильевич пел:
"А третье ученье – губы ей отрезал и с носом прочь:
«А и эти губы мне не надобны,
Целовали они царя неверного!»
Четвертое ученье – голову ей отсек и с языком прочь:
«Эта голова мне не надобна,
И этот язык мне не надобен,
Говорил с царем неверным
И сдавался на его слова прелестные!"
Пел он все громче и громче, словно хотел, чтобы их слышала лежащая в гробу Василиса Мелентьева. Василиса Прекрасная…

По другим источникам, Василиса была пострижена в монахини, и еще совсем молодой и красивой заточена в один из подгородних монастырей, где вскоре умерла. Хотя что-то во всей этой истории ну никак не вяжется…
Если бы Василиса подверглась царской опале, ее дети уж точно не удержали бы в своих руках подаренную громадную вотчину. Между тем дети Василисы Мелентьевой достигли совершеннолетия и поделили между собой землю. Во вяземской писцовой книге сказано: «Марья шла замуж за Гаврила Григорьева, сына Пушкина, и тое вотчину Гаврила Пушкин да Федор Мелентьев промеж себя полюбовно поделили пополам». Гавриил Григорьевич Пушкин или Гаврила Пушкин, как он фигурирует в документах тех лет, был видным деятелем Смутного времени, являлся предком (не по прямой линии А. С. Пушкина) и был не раз упомянут в разных исторических документах, так что данные записи можно считать верными....
Чем закончился роман Ивана Грозного и Василисы Мелентьевом так и остается загадкой...., так что пусть каждый сам для себя решает...

---

Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[oleksbuh]

Анастасия Захарьина










(по произведениям Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного", С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Д. Йена "Русские царицы (1547-1918)", И.Забелина "Домашний быт русских цариц в VI—XVII столетиях", информация с сайта "Тайны веков")
В этот раз начну свой рассказ с обоснования элементов костюма. Так как при создания образа Марфы Собакиной уже было использовано царицыно платно, для Анастасии я выбрала классический фасон, дополнив его царскими регалиями из описаний иностранцев: "На голове царицы красовалась ослепительного блеска корона, вся выложенная драгоценными камнями и натуральным жемчугом, с двенадцатью равными башенками, по числу апостолов. В короне находилось множество карбункулов, алмазов, жемчугов, аметистов и сапфиров. С обеих сторон короны ниспадали длинные рясы. Все камни были искусной отделки (речь идет о венце Ирины Годуновой, изготовленном в Стамбуле в конце XVI ст. и подаренном в 1590 г. последнему из рода Рюриковичей — Фёдору I Ивановичу константинопольским патриархом Еремией II; он существовал ещё при Федоре Алексеевиче и был подробно описан в описи 1699 года; существуют портреты цариц Евдокии Лукьяновны (второй супруги Михаила Федоровича) и Марии Ильиничны (первой супруги Алексея Михайловича) в короне в виде митры, из золотой парчи, с ободком из золота). Корону царица возлагала на покрывало, которое обрамляло лицо и достигало воротника.

Одежда государыни, была сделана из толстой шелковой материи. По краям она была искусно усажена драгоценными жемчужинами. Сверх этой одежды царица надевала богатую мантию - подволоку или приволоку из шелковой материи белого, червчатого цветов, серебряной или золототканой, с вошвами, обшитыми золотым шитьем, жемчугом и драгоценными камнями. Они пристегивались к подволоке в торжественных случаях, снимались в обычном быту и назывались подволочным запушьем. Такой же пышностью отличались сапоги, цепь, монисто царицы. Эти драгоценности царица надевала напоказ в торжественных случаях, и были они буквально везде: вшиты в тяжелые многокилограммовые платья, на шее, на голове, в короне и кокошнике, в ушах и на руках".

Ну а теперь история нашей героини:
Не для всех 30-е годы XVI века, связанные со смертью Василия III и регентством Елены Глинской, оказались трудными и печальными. Семья окольничего Романа Юрьевича Захарьина была в это время по-своему счастлива. Служба главы дома при дворе шла успешно, обширные родовые владения приносили неплохие доходы, жена Романа Юрьевича, Ульяна Федоровна, исправно производя на свет наследников: Данилу, Никиту, Анну и Анастасию. Когда Даниле едва исполнилось пять лет, а остальным детям и того было меньше, семья переехала из слишком тесного дома дяди Михаила в Кремле на Варварку, в новые хоромы на берегу Москвы-реки. Вскоре Данилу и Никиту стали приглашать в великокняжеский дворец для игр с государевыми сыновьями — они были почти ровесниками Иваном и Юрием. Вернувшись домой, Данила и Никита подробно рассказывали сестрам об увиденном. Они хвалили ловкость и быстроту Ивана, который во всех забавах стремился быть первым, и смеялись над глупым и простодушным Юрием.
Как-то раз, когда девушки, под руководством матери, осваивали азы рукоделия, вбежали братья и с ужасом сообщили, что государыня Елена внезапно скончалась, и бояре спешно готовятся к похоронам. Тут же все решили отправиться в Кремль и проститься с телом великой княгини. В Успенском соборе, где отпевали Елену, «яблоку негде было упасть». С трудом Ульяна Федоровна пробилась к мужу, стоявшему недалеко от гроба. Анастасию поразило то, что громко рыдали только Иван и его опекун Иван Федорович Телепнев-Оболенский. Остальные бояре и князья лишь притворялись опечаленными, пряча в густые бороды усмешки. Маленькой девочке стало очень жаль сироту Ивана. Он остался и без отца, и без матери, способных защитить его от жадных до власти бояр. Теперь ни Данилу, ни Никиту в кремлевский дворец не приглашали. Отец рассказывал, что там заправляют братья Шуйские: Василий, Иван и Андрей. Юные великие князья Иван и Юрий в полном их подчинении. Без разрешения опекунов они не имеют права ни погулять, ни поиграть, ни даже покушать или надеть понравившуюся одежду. Мамку Ивана, Аграфену, которая с пеленок пестовала его, сослали в далекий Каргополь, прежнего опекуна Телепнева с жестокостью казнили.
Несчастья не обошли стороной и семью Захарьиных. В 1539 году умер отцов брат, боярин Михаил Юрьевич. Через четыре года, смерть унесла и Романа Юрьевича. Дети оказались на попечении Ульяны Федоровны, которой помогал мужнин брат Григорий Юрьевич. В целом Захарьины старались держаться подальше от кремлевского двора. Там у трона юного Ивана шла яростная схватка за власть между кланами. Вмешавшийся в нее мог тут же лишиться головы. Анастасия приходила в ужас от рассказов о событиях в Кремле: то по наущению Шуйских чуть не убили митрополита Иоасафа, то прямо на глазах великого князя бояре мучили и пытались умертвить его любимца Федора Воронцова, а потом, несмотря на протесты Ивана, сослали в костромскую тюрьму. Наглость вельмож доходила до того, что в знак неуважения к новому митрополиту Макарию они могли наступить на его мантию и порвать ее. В этих условиях приходилось опасаться даже за жизнь малолетнего государя. Втайне от родных Анастасия молилась за его здравие и просила Бога поскорее дать ему в руки власть.
В тринадцать лет Иван IV наконец-то решил показать своим подданным, что является государем и не желает больше терпеть тиранство бояр. На заседании Боярской думы он обвинил Шуйских в том, что они воспользовались его молодостью и стали самовольно убивать людей, грабить землю, беззаконничать. Самым виновным был признан Андрей Шуйский. Прямо на заседании его схватили и бросили на растерзание огромным псам. Многие бояре и князья были отправлены в тюрьмы. Наибольшее влияние на государя стали оказывать его дядья, Юрий и Иван Глинские.
К счастью для Захарьиных, ни их самих, ни ближайших родственников опала не коснулась. Напротив, Данилу и Никиту вновь стали приглашать во дворец. Вместе с Иваном они ездили на охоту, по монастырям на церковные праздники, весело пировали в Коломенском и Александровой слободе. Молодой государь любил общество ровесников, с которыми устраивал всевозможные проказы и жестоко шутил над неугодными боярами.
Однажды, когда Анастасии было уже четырнадцать лет, она с родственниками отправилась на праздничную Рождественскую службу в Успенский собор. Там присутствовал весь цвет знати во главе с великим князем Иваном. После литургии государь подошел к семье Захарьиных, чтобы перемолвиться с Данилой и Никитой о предстоящей охоте. Горящий взгляд его серых глаз внезапно остановился на Анастасии. Она была очень красива в светлой беличьей шубке, крытой голубым сукном, в расшитой бисером шапочке, из-под которой виднелась длинная русая коса. Девушка, заметив его взгляд, покраснела и потупила взор. Потом, набравшись смелости, подняла на великого князя большие голубые глаза и с удивлением обнаружила, что тот слишком внимательно ее разглядывает. Конечно, государю дозволено все, но все же воспитанная в боярском тереме Анастасия сочла его поведение дерзостью, тем более что за спиной уже раздался громкий шепоток кумушек-сплетниц. Закусив губу, она сердито посмотрела на нахала, но тот лишь улыбнулся. Боярышне не оставалось ничего другого, как сменить гнев на милость и ответить тем же. С тех пор братья не раз вводили Анастасию в краску, сообщая, что великий князь Иван интересуется ею и хочет увидеть вновь. При этих словах сердце девушки трепетало, но она твердо заявила, что ни о каких тайных свиданиях речи быть не может. Хоть она и сирота, но родовую честь ронять не намерена и потакать прихотям государя не собирается.
В 1546 году Ивану IV исполнилось шестнадцать лет. Ему полагалось жениться, (считалось, что подлинное совершеннолетие наступает не по достижении определенного возраста, а лишь после женитьбы, холостой человек считался вроде даже и не вполне полноценным). Об этом великому князю стали говорить митрополит Макарий и дядья Глинские. Последние даже посоветовали племяннику поискать невесту в соседних странах, при королевских домах. Это укрепило бы международный престиж государства и возвысило московский престол.
В декабре 1546 года Иоанн собрал Боярскую думу, пригласил на нее духовенство во главе с Макарием и объявил присутствовавшим: «Милостию Божию и Пречистой его Матери, молитвами и милостию великих чудотворцев Петра, Алексия, Ионы, Сергия и всех русских чудотворцев, положил я на них упование, а у тебя, отца своего, благословяся, помыслил жениться. Сперва думал я жениться в иностранных государствах, у какого-нибудь короля или царя. Но потом я эту мысль отложил. Не хочу жениться в чужих государствах, потому что после отца и матери я остался мал. Если я приведу себе жену из чужой земли и в нравах мы не сойдемся, то между нами дурное житье будет. Поэтому я хочу жениться в своем государстве, на той, кого Бог благословит и митрополит Макарий». И добавил: «Хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов и сесть на царство и на великое княжение так, как прародители мои, цари и великие князья, в первую очередь Владимир Всеволодович Мономах, садились». Идея венчания на царство стала полной неожиданностью для бояр. Будучи еще почти ребенком, Иоанн говорил с боярами «так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображениями», что они даже «расплакались от умиления, что царь так молод, а уже так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись». В действительности инициатива коронации принадлежала не Ивану. Считается, большую роль в этом сыграл митрополит Московский и всея Руси Макарий. Древняя Византийская империя с ее правителями всегда была образцом для православных стран, однако она пала под ударами неверных. Москва в глазах православных должна была стать наследницей Царьграда — Константинополя, а сам царский титул имел огромное значение, он, в частности, позволял Ивану IV занять совершенно иную позицию в дипломатических отношениях с Западной Европой, ведь великокняжеский титул переводился просто как «принц» или даже «великой герцог», титул же «царь» в европейской иерархии стоял наравне с титулом «император».
После этого известных книжников отправили штудировать старые летописи и хронографы, чтобы выяснить, как осуществлялась церемония посажения на стол государей, им предстояло составить Чин венчания на царство. В то же время по всему государству были разосланы грамоты такого содержания: «Когда к вам эта грамота придет и у которых из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили. Кто же из вас девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни». Москвичи стали жить ожиданием грандиозных празднеств, которые были намечены на начало 1547 года. Шили новые красивые платья, готовили государю подарки. Не осталась в стороне и семья Захарьиных. Данила и Никита входили в свиту великого князя и должны были участвовать в церемонии венчания на царство. Анастасии предстоял смотр невест.
16 января 1547 года состоялось венчание Ивана IV на царство. Данила и Никита подробнейшим образом рассказали сестрам, как все происходило. «Утром Иван вошел в Столовую палату, где собралась знать. Все мы были одеты в лучшие свои одежды. Вскоре казначей принес на золотом блюде венец (шапку), бармы и животворящий крест. Государь все осмотрел и отдал своему духовнику, благовещенскому протопопу. Тот в сопровождении конюшего Михаила Глинского, казначея и дьяков понес все это в Успенский собор, где уже его ждал митрополит со всем высшим духовенством. Когда духовник вернулся и сообщил, что для венчания все готово, Иван также отправился в собор. Перед ним шел духовник с крестом и святой водой, которой он кропил людей, собравшихся на Соборной площади. Вслед за Иваном пошел его брат Юрий, а за ним все мы. В соборе великий князь приложился к чудотворным иконам, получил благословение от митрополита и отслужил вместе со всеми молебен. Затем он направился к специально приготовленному месту. Это был высокий помост с двенадцатью ступеньками, на котором стояли два покрытых золотой парчой стула и налой с царскими регалиями. Вместе с ним на помост взошел и митрополит. В торжественной обстановке он возложил на государя сначала венец, потом — бармы и, наконец, крест. После поучения митрополита все провозгласили многолетие теперь уже царю Ивану Васильевичу. Мы все бросились поздравлять государя. По обычаю, царь посетил Архангельский собор, где почтил память предков, и Благовещенский собор. Каждый раз при выходе из храмов Юрий обсыпал брата золотыми монетами, к радости москвичей, собиравших их потом. После церемонии им даже разрешили ободрать материи, которыми было обито царское место, на память о столь значимом событии. Завершил праздник великолепный пир в кремлевском дворце. Для народа на Соборную площадь выкатили бочки с медом и пивом. Словом, вся Москва гуляла и веселилась».
Анастасия с замиранием сердца ждала смотрины невест. После смерти мужа Юлиания Федоровна пошла с детьми к старцу Геннадию Любимскому и Костромскому, пожаловалась на свою горькую вдовью долю, а тот благословляя детей, посоветовал ей не печалиться, и глядя на Анастасию сказал: «Придет час – дочка-красавица царицею станет!" Девушка не стремилась стать государыней, но мечтала быть женой Ивана. Братья также хотели, чтобы сестра переселилась во дворец и помогла им приблизиться к трону. По сложившейся традиции родственники жены государя сразу повышались в чинах и занимали при дворе ведущие должности. Данила и Никита постоянно разузнавали, как проходил отбор невест и кто из них имеет наилучшие виды на успех. Большая часть претенденток была отвергнута еще государевыми наместниками: одни - не слишком красивы, другие — очень робки, третьи — недостаточно знатны. В конце концов в Москве собралось тридцать девушек, включая Анастасию.
В один из вечеров к Анастасии зашла подружка Магдалена. (Девушка с матерью бежали из Ливонии искать защиты от притеснений, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству с Захарьиными, у добрых людей, которые от веку были бездетными и только обрадовались приемышу. Окрестили по православному обряду Марией, назвали дочерью, и постепенно улица привыкла к ней, девушки зазывали Машу в свои светлицы, дружились с ней, секретничали. Матери, конечно, чистоплотно сторонились чужанки, особенно Юлиания Федоровна.) Девушки как раз рассматривали серьги, двойчатки с бубенчиками, подаренные Насте теткой, матерью пронского воеводы Андрея Михайловича Курбского, на Рождество, как во дворе началась суматоха. Залились вдруг лаем кобели у ворот, внизу по скрипучим половицам пробежали чьи-то всполошенные шаги, торопливо заговорила с кем-то мать, дом полнился гомоном и торопливыми окликами, раздался взволнованный голос брата Данилы, позвавшего Анастасию. Оказалось, это прибили царские послы: Анна Глинская, боярин Дмитрий Иванович Курлятев-Оболенский, царев дядюшка Юрий Васильевич Глинский и еще двое: молодой красавец Алексей Адашев и высокий монах, закрывавший лицо низко надвинутым куколем. Анастасия непослушными ногами повела себя вслед за матерью, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента была самая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы – надела бы шитую жемчугом. И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и сарафан синий, будничный, и душегрея абы какая, отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь. «Вот и хорошо, – подумала испуганно. – Авось не поглянусь смотрельщикам!»
Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена, и Анастасии стало чуточку легче при мысли, что подружка с ней.
Взгляды собравшихся так и прилипли к лицу. Стало враз и жарко, и тоскливо, и страшно, и стыдно, и жалко себя, но в то же время зло взяло. «Так разглядывают, будто и впрямь – в лавку пришли! Только что в жменю меня не берут да не щупают!» Анастасии часто говорили, будто она – красавица, однако сейчас чудилось, будто и тонкие, легкие, русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее – товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, и слова доброго жаль. Ну чего они все молчат?! Метала по сторонам настороженные взгляды, пугаясь воцарившейся вдруг тишины. На лице у Дмитрия Ивановича улыбка явного восхищения, Юрий Глинский смотрит вполне милостиво, Анна Михайловна, поджала губы, глаза сделались мрачными. Даже чернокудрый красавец Адашев не шныряет более глазами по углам, а уставился на Анастасию. Но отчего-то почудилось, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек. Уловив мгновенный проблеск его очей, Анастасия заробела до дрожи в коленках. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его воровато шмыгнул за спину Анастасии, где затаилась Магдалена. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу. Гости вставали, крестились, кланялись. Она вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где всех давил высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь – и уловила легкий смешок, который издал монах. Но Анастасии было уже не до насмешек – со всех ног бежала вверх по лестнице, в светелку. И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не пришла.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам. Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще толпились почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка Марьи - Магдалены…
– Дальше к кому? – спросил Юрий Васильевич Глинский, подсаживая матушку в возок.
– Возвращаемся. Хватит с меня! - ответил монах. - Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
– Помилосердствуй, друг мой, – усмехнулся Глинский. – А смотрины? Что же, отменять их? Полцарства твоего переполошилось, девки поумирают со стыда, если от ворот поворот дашь, даже не глянувши!
– Как приехали, так и уедут, – перебил «монах». – Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, и все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово! Все меня слышали? А коли так – к чему воздухи сотрясать словесами?
Анастасию Захарьину объявили царской невестой.
“Нас всех государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых. Ты, государь, нас ими теснишь, а теперь и того больше — у боярина своего дочь в жены взял… Рабу свою… И как нам теперь ей служить?» Подобные речи постоянно звучали в ходе подготовки царской свадьбы. (Род Захарьиных был не из самых знатных, происходил от Андрея Кобылы, боярина московского князя Ивана Калиты, правившего в 1325–1340 годах. У Андрея Ивановича было пять сыновей: Семен Жеребец, Александр Ёлка, Василий Ивантей, Гавриил Гавша и Федор Кошка. Они явились родоначальниками многих дворянских фамилий. Семен Жеребец стал основателем рода Коновницыных, Александр Ёлка — родоначальником Колычевых, Неплюевых и Боборыкиных, а от Федора Кошки пошли Романовы и Шереметьевы. Федор Андреевич Кошка умер в 1407 году, его сын Иван Федорович Кошкин — в 1427 году, а внук Захарий Иванович Кошкин — в 1461 году. Дети Захария Ивановича Кошкина стали Захарьиными-Кошкиными. От Юрия Захарьевича, умершего в 1504 году, пошли Захарьины-Юрьевы, а от его брата Якова Захарьевича, умершего в 1510 году — Захарьины-Яковлевы. Юрий Захарьевич Захарьин-Кошкин, боярин с 1483 года, был женат на боярыне Ирине Ивановне Тучковой. Михаил Юрьевич Захарьин, состоял советником при великом князе и, был прозван «оком Василия III», тот даже включил его в опекунский совет при своем маленьком сыне Иване. Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин-Юрьев, был окольничим при великом князе Московском Иване III, умершем в 1505 году. При дворе он появлялся нечасто, но лишь по той причине, что постоянно исполнял обязанности воеводы в каком-нибудь крупном городе. Анастасия была дочерей Романа Юрьевича от брака с княжной Юлианией Федоровной Литвиновой-Мосальской).
Тем не менее сама свадьба была отпразднована с большой пышностью …
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
Анастасия шла, не поднимая глаз, уверенная, что каждый ее взор будет замечен множеством народу, всеми этими плясицами и каравайницами, которые составляли невестин чин и сопроводили ее в церковь, а теперь так и ели глазами. Хотя, казалось бы, что в том особенного, если невеста посмотрит на своего троюродного брата и дружку? Решилась, взглянула – но не дождалась ответного взгляда. Курбский смотрел только на венец, стараясь держать его как можно более ровно, однако, когда Анастасия встала на свое место перед аналоем, она так явно ощутила жар ненависти, исходящий сзади, от князя Курбского, что невольно качнулась к молодому супругу, как бы в поисках защиты. Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Ведь только после окончательного сговора Захарьиных с Глинскими брат Данила проговорился, что князь к Анастасии еще год назад хотел заслать сватов, а Юлиания Федоровна поговорила с его матерью и заранее отказала. Видно, слова преподобного Геннадия крепко засели в ее голове. Но не Анастасия выбрала себе мужа – слыханное ли дело, чтоб девица сама мужа выбирала?! – а судьба. За что же князь Андрей Михайлович ее так ненавидит сейчас?! А впрочем, что за дело Анастасии до его любви и ненависти? Не о том сейчас надо думать… думать надо о том, что в покое летнем дворцовом, устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет ее брачное ложе. Исстари стелили молодым в сеннике, даже зимой, как бы ни было холодно в нетопленом помещении, потому что на его дощатом или бревенчатом потолке не была насыпана земля, как при устройстве теплого покоя. Не допускал обычай, чтоб над головами новобрачных была земля, нельзя во время радостей свадебных вспоминать о смерти, о могиле. Но отчего-то Анастасия казалась себе беспомощной покойницей, пока с нее снимали уборы и наряды, и ближние боярыни с песнями уносили душегрею, летник, ожерелье, запястья, чулки и башмаки из брачного покоя, показывая гостям, что молодая разоблачена перед новой жизнью и ждет супруга. Испуганная Анастасия ловила взор матери, однако лицо Юлиании Федоровны было суровым и до того усталым, словно она только и ждала, как бы поскорее покончить неприятное, утомительное дело, а самой отправиться домой. В это время ввели государя, и Анастасии почудилось, будто не семь перин под нею, а соломенная худая подстилка, будто не соболями и шелками покрыта она, а тоненькой ряднинкою. Необмолоченные снопы, на которых была постлана постель, кололи теперь во все бока. Дружка Курбский, вместе с Адашевым приведший новобрачного под руки, смотрел на нее с лютым, угрюмым проблеском в глазах, но Анастасии было не до князя Андрея, видела только супруга.
Какой он высокий! Как неприступно поджаты его губы! И когда сваха Ефросинья Старицкая с силой швыряет в него обрядным зерном, словно норовит попасть в лицо побольнее, он так хмурит свои и без того суровые брови… да увидит ли Анастасия сегодня рядом с собою хоть одно доброе, сочувственное лицо?!
Она вдруг уловила осуждающее покашливание матери и спохватилась, что неприлично этак в упор разглядывать будущего мужа. Забегала глазами по сторонам. В углах покоя воткнуто по стреле, а на стрелы накинуты собольи шкуры и нанизано по калачу. Над дверьми и окнами прибито по кресту. Образа Спаса и Богородицы задернуты убрусами. Анастасия вспомнила, что образа завешивают, если в покоях творится святотатство или нечто непристойное, и со страху так вонзила ногти в ладони, что едва не вскрикнула.
Наконец она ощутила тишину и обнаружила, что все дружки и гости вышли. Государь стоял напротив, в одной рубахе, задумчиво пощипывая едва-едва закурчавившийся ус. Анастасия невольно подтянула к подбородку одеяло, но он нахмурился – и руки ее упали. Сел рядом на постель, провел рукой по лицу девушки, по дрожащим губам. Анастасия поспешно чмокнула его худые, унизанные перстнями пальцы – и тотчас застыдилась. Он слабо улыбнулся: – Совсем позабыл спросить – люб ли я тебе?
Анастасия так и вытаращилась, не находя слов от изумления, и вдруг ощутила, как слезы подкатывают к глазам. Она боялась, до судорог боялась именно его первых слов. Боялась, что накричит или вдруг начнет хаять ее красоту. Мол, девка в уборе и без оного – это две разные девки! А то молча навалится, начнет шарить руками по телу. С трудом разомкнула пересохшие губы: – Люб, государь… господин мой. Люб!
– Боишься меня?
– Боюсь.
– А сладко ли тебе меня бояться?
Она заморгала, думая, что ослышалась, но на всякий случай выдохнула: – Да…
Он рывком перевернул Анастасию на живот и задрал рубаху до самой головы. От неожиданности девушка даже не противилась, но вдруг спину ожгло болью. Взвизгнула – и умолкла, словно подавившись. Да он бьет ее! Бьет плетью, которую только что, глумливо ухмыляясь, вручил ему Адашев! (согласно свадебному ритуалу: отец невесты ударял ее плетью в момент передачи жениху, после чего передавал плеть новобрачному, таким образом власть над женщиной символически переходила от отца к мужу; “учить” (бить) жену было обязанностью мужа, «бьет значит любит») — За что же так-то?!
– Кричи еще! – хрипло приказал муж. – А ну, громче кричи!
Анастасия уткнулась в подушку, глуша стоны, которые так и рвались из груди. Там, за дверью, ходит ясельничий с обнаженным мечом, для предохранения от всякого лиходейства. Там же дружки, среди них князь Курбский. Да ей лучше умереть от боли, чем допустить, чтобы чужой человек услышал ее крики! Муж опять перевернул ее, теперь уж на спину, грубо растолкал ноги. Анастасия зажмурилась, закусила ладонь – и как раз вовремя, не то уж точно завопила бы от боли, которая пронзила нутро. Царица небесная, да есть ли на свете что-то хуже?!
– Кричи! - хрипло потребовал муж, с силой защемляя пальцами нежную кожу на груди.
Анастасия выгнулась дугой, но смолчала, только широко открыла слепые от боли и страха глаза. Тяжелое мужское тело металось на ней и дергалось, словно царя била падучая. Его горячая щека была притиснута к похолодевшей от слез щеке Анастасии. Судороги вдруг прекратились, муж глубоко, со всхлипом вздохнул – и затих. «Помер! В монастырь меня сошлют? Или сразу на плаху? Да нет, лучше я сама удавлюсь от позора!» Анастасия перестала дышать, пытаясь уловить дыхание лежащего на ней человека, но кровь так стучала в висках, что она ничего не слышала. И вдруг морозом обдало тело – из-за двери донесся звучный мужской голос: – Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе? - дружка Курбский, по обычаю спрашивает – или издевается? Царь взвился, будто кнутом ужаленный. Подхватил с полу башмак, сильно швырнул в дверь: – Пошел вон! Все вон!
– А ведь тебе не сладко… – пробормотал Иван, задумчиво разглядывая нагие окровавленные чресла лежавшей перед ним женщины. – Почему?
– Бо-ольно, – всхлипнула она, пытаясь унять рыдания, сотрясавшие тело.
– Это и сладко, что больно! – упрямо сказал муж. – Разве нет?
Анастасия охнула, схватилась за сердце – и зарыдала пуще прежнего.
Иван осторожно повел ладонью по ее голове, поиграл кончиком косы:
– У тебя даже волосы промокли. Гляди, все покои затопишь. Ну, об чем ты так убиваешься? Больше не трону!.... Тут у меня была одна, так ей очень плетка нравилась!
– Так я у тебя не первая?!
От изумления молодой царь даже не решился засмеяться – только слабо улыбнулся, глядя в обиженное лицо жены: – Первая?! Да ты что, не знаешь, как мужи живут? Это вам, девам, затворничество от веку предписано, а муж, он… Грехи наши, конечно… Грешен я! Вот винюсь перед тобой, да и перед Господом надо бы повиниться. Давно собираюсь в Троице-Сергиев монастырь пешком сходить – пойдешь со мной?
Анастасия робко кивнула, приоткрыв заплаканные глаза. На сердце стало поспокойнее.
– Хотя тебе-то какие грехи замаливать? Невинная ты, белая голубица, – в голосе Ивана зазвенела нежность. – А ведь я знаю, что дева деве рознь! Помнишь, у тебя в дому, когда царские смотрельщики приходили, была такая – чернобровая, верткая, все глазами играла да перед Адашевым подолом крутила?
– Магдалена? То есть Маша? – Анастасия позабыла о боли. – Я ее с тех пор и не видела, и не вспоминала. До нее ли было, тут вся жизнь так завертелась! А что с ней?
– Да ведь Алешка ее к себе забрал, ту девку, – усмехнулся Иван. – Поглянулась она ему – просто спасу нет! Отдал откупное приемным родителям – и увез на коне. Грех, конечно, а все ж поселил в Коломенском – он там дом себе выстроил. Выдаст ее замуж за какого-нибудь дворянишку приближенного… Сам Алешка женится, конечно, на этой Сатиной, которую отец ему высватал, а для сласти будет в Коломенское наведываться.
– Погоди-ка, – Анастасия повернулась на бок, легла поудобнее, забыв даже рубашку одернуть. – Не пойму, откуда ж ты знаешь, как у нас в доме все было? Это он тебе рассказал?
– Или я слепой? – усмехнулся Иван. – Ну да, я там был – в монашеском облачении. – Иван явно наслаждался ее растерянностью. – Кота в мешке покупать не хотел, мне самому надо было на всякую-каждую посмотреть. Тогда и выбрал тебя! – Милая, – он осторожно взял ее за руку, прижал к своей щеке. – Ах ты, милая! Царица моя, приласкай меня, приголубь.
– Как? – сама себя не слыша, прошептала она. – Я ж не умею.
– Сердце научит…
Через некоторое время бледный, сдержанный Курбский вышел к гостям и сообщил, что доброе меж молодыми свершилось. Знаки девства царицына были предъявлены свахам и придирчиво осмотрены. Свадьба Ивана Васильевича и Анастасии Романовны состоялась.
Веселье продолжалось три дня. Затем молодые пешком отправились в Троице-Сергиев монастырь, где всю неделю Великого поста молились у гроба Сергия Радонежского. Они были очень счастливы и надеялись, что впереди их ждет долгая совместная жизнь. А когда вернулись, Анастасия постепенно начала осваиваться с новой жизнью.
В Кремле пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на печные лазы. Внешний вид дворца представлял чрезвычайно пеструю массу зданий самой разнообразной величины, разбросанных без всякой симметрии. Возведение каменного дворца в Кремле началось в 1487 году с закладки архитектором Марко Фрязином Грановитой палаты. Основная его часть, выстроенная в 1499-1508 годах архитектором Алоизио да Каркано, состояла из трех блоков: выходивших на Соборную площадь парадных Средней Золотой и Грановитой палат, предназначенных для торжественных собраний (тут проходили духовные и земские соборы, давались праздничные и свадебные государевы столы); жилого крыла – постельных (покоевых) хоромов - с северной стороны; второй этаж этого крыла представляет собой галерею из девяти каменных палат, которую со стороны Соборной площади замыкала Золотая Царицына палата; и Набережных палат - с южной стороны. Тут же размещались все хозяйственные постройки, которые также назывались дворцами: конюшие, житный, кормовой, хлебный, сытный. Великокняжеская казна, состоявшая из золотых и серебряных сосудов, драгоценных мехов, дорогих материй и тому подобных предметов, хранилась в подвалах каменных церквей. Внутри помещения украшали (наряжали). Существовало два вида наряда: хоромный и шатерный. Хоромный еще назывался плотничьим, стены и потолки оттесывали, а комнаты убирали столярной резьбой. Шатерный же наряд состоял из уборки комнат сукном и другими тканями.
Основными комнатами царской половины были: Передняя, Комната (кабинет), Крестовая, Опочивальня и Мыленка. Опочивальня имела самое богатое убранство. Главный предмет - кровать, служила кровом и имела вид шатра, расшитого золотом и серебром. Для молебна служила крестовая комната, которая выглядела как маленькая церковь из-за количества икон. В опочивальне же был только поклонный крест.
Жизнь женщины из царского дома проходила в отдельных помещениях, на женской половине – «тереме». Покидать терем она могла только для выполнения чрезвычайных религиозных или представительских обязанностей. Если у царской четы было желание вместе поесть или провести ночь, они осуществляли это желание как в его, так и в ее комнатах (“а когда случится быти опочивать им вместе, то царь посылает по царицу, велит быть к себе спать или сам к ней похочет быть”).
Золотая Царицына палата - была центром женской половины государева двора. Тут устраивались аудиенции с духовенством, представительницами высшей аристократии, родственниками, служителями из Царицыной Мастерской палаты и подвластных ей слобод. В престольной палате рассматривались челобитные и проводились приемы по случаю всех важнейших событий в жизни государства и царской семьи, а также в дни главных церковных праздников. Заранее подробнейшим образом был прописан регламент встречи гостей, малейшие детали чествования и порядок, согласно которому приглашенные боярыни занимали свои места за столом. Они участвовали в церемонии в строгом соответствии с иерархией старшинства, родства и приближенности к царским особам. Самые почетные места занимали родственницы царицы по мужу, затем ее собственные. Вместо мужчин, исполнявших чиновные должности на приемах у государя, на официальных церемониях в Царицыной палате те же функции возлагались на приближенных боярынь. Исключение делалось для мужчин, которые приходились близкими родственниками государыне: за поставцом сидел и распоряжался отпуском кушанья ее дворецкий, а с ним путные клюшники и стряпчие со всех столовых дворцов. К столу блюда и чаши приносили и есть ставили и пить носили царицыны стольники, малолетние дворянские дети. Обряд столования у царицы был сходен с официальными торжествами в парадных залах у государя, то же относилось к обильному и роскошно сервированному меню. Баранина, свинина, куры, тетерева, поросята. Зимою привозили из далеких мест рыбу, мерзлую и засоленную. Летописец так описывает царский стол: „Квас в серебряной братине, папорок лебединый, в шафранном взваре, рябчики, потроха гусиные, гусь жареный, поросенок жаренный в лимоне и в лапше, курник яичный, пирог с бараниной, пироги кислые с сыром, блюдо жаворонков, блюдо блинов, блюдо пирогов с яйцами, блюдо карасей с бараниной, кулич, кулебяки“. Жидкое кушанье иногда подавалось на два-три человека. Ели из одной миски, черпая деревянными ложками. Начинали застолья в "мясные" дни выносом жареных лебедей. Мясные блюда подавались в взваре — луковом, капустном, клюквенном или брусничном, с кислым молоком, солеными огурцами и сливами, приправляли уксусом, с добавлением соли и перца. Мясо нашпиговывали чесноком, луком, лимонами и маринованными огурцами. Чеснок шел к говядине, лук — к свинине, парення репа – к зайцу. Фазаны, петухи индейские, куры, перепелки и прочие пернате в перьях разноцветных. А оказывается, мясо-то и не птичье вовсе: все из рыбы (повара умели рыбным кушаньям форму птиц придавать и перьями их обволакивали с реалистичным искусством). Или, подавался цельный, нигде не распоротый и не сшитый молочный поросенок, а у него один бок жареный, а другой вареный (свинью убивали, делая в паху небольшую ранку, и когда кровь стекала, ее тщательно вымывали вином, а внутренности выпускали из горла. Затем брали колбасы и сосиски разные и пропускали их через горло, заливая время от времени вкусным питательным соусом. После этого обмазывали одну часть тела ее толстым слоем теста, замешенного на вине и масле, и ставили жариться в печи, когда жаркое было готово, тесто снимали). В постные дни к столу подавали вареные, жаренные в растительном масле и печеные рыбы: осетры, белую рыбицу, стерляди, лососи, щуки, лещи, судоки, окуни.
В меню праздничных столов обязательно присутствовали сладости: всевозможные фрукты и овощи, приготовленные в меду и патоке, сахарные пряничные закуски, коврижки и сладкие взвары. Кондитеры проявляли не только кулинарный талант, но и талант скульптора! Могли зготовить герб государства, два сахарных орла весом каждый по полтора пуда, утя — полпуда, попугая — полпуда, город — сахарный, Кремль с людьми, конными и пешими и с пушками. А кроме мучных, были фруктовые десерты: изюм, коринка, винные ягоды, чернослив и медовые пастилы. Свежие фрукты ели только летом и осенью: яблоки и груши.
Столы у царицы отличались более семейным, камерным характером. Гости поднимали заздравные чаши за государя, патриарха, царицу. Их угощали фряжскими, рейнскими и греческими винами, различными медами, настойками. Медовые настойки подавались с примесью разнообразных ягодных морсов и пряностей. Квас житный, медовый, ягодный. сбитень — горячий напиток из меда и пряностей, взварец - напиток из пива, вина и меда с пряными кореньями. Пиво варили из ячменя, ржи, овса и пшеницы. Особым было пиво, подваренное патокой.
Особой пышностью отличались приемы, дававшиеся в дни церковных праздников. На Пасху "славить Христа" в тронный зал к царице приходил патриарх в сопровождении высшего духовенства, одаривать государыню благословенными иконами и крестами. На Рождество, на Масленицу и на Пасху происходили особенные приемы женского чина, т.е. приезжих бояринь. На Масленицу "прощаться", а на Пасху "христосоваться" с приезжими боярынями приходил в Царицыну палату сам государь, оказывая гостьям особую милость. На первой неделе Великого поста царицу посещали стряпчие из наиболее чтимых государевой семьей монастырей и подносили ей по хлебу, кружке кваса и блюду капусты. Государыня, в свою очередь, щедро одаривали монастыри и принимали челобитные о пополнении монастырских ризниц. На женской половине справлялись престольные праздники храмов, которые входили в ансамбль государева двора. На храмовые праздники в дворцовых церквях литургию служил патриарх, а царица после службы принимала его в своем тронном зале в присутствии государя.
Выезды на гулянья в загородные дворцы, а том числе и Коломенское, выходы в церковь и на богомолье всячески поощрялись, но людям запрещалось нос на улицу высовывать, когда царица проезжала. Кареты были без окон, больше похожие на колымаги. Если царица желала пройтись пешком, Богу помолиться, рядом шли стрельцы и несли шест с шелковыми или суконными занавесями и этой ширмой царицу от людского глаза загораживали. А когда ей надо было узнать, что во дворце делается, то в комнатах существовали «тайники» — окошки, проделанные в стене с густой решеткою.
В женской половине размещалась мастерская, где в светлице до пятьдесяти девок мастериц-вышивальщиц золотошвеек и белошвеек искусно серебром и золотом вышивали иконы. Изображение ликов, рук, частей человеческого тела требовало величайшего мастерства вышивальщиц.
Царица держала внушительный собственный придворный штат. Была окружена придворными дамами знатного происхождения, состоящих с ней в родстве. По большей части это были вдовы, которые жили непосредственно в покоях царицы. Особое положение занимали те придворные дамы, которых назначали присматривать за царскими детьми. Получали они, как правило, в два раза больше по сравнению с остальными придворными дамами, но это была только половина того, что получали слуги высшего ранга из числа мужской знати. Кормилица царских детей могла быть любого происхождения. Она не считалась придворной дамой, жила только год в покоях царицы, после окончания работы ее (в первую очередь ее мужа, в соответствии с положением и родом деятельности) щедро вознаграждали. О царских детях заботилась нянька. До пятилетнего возраста они находились под началом воспитательницы. Затем мальчиков и девочек разделяли, мальчиков передавали под мужской надзор. Детям нельзя было ни выходить за пределы женских помещений Кремля, ни быть увиденными кем-либо. Даже при посещениях церкви никто не видел их непосредственно. Как легко можно было сглазить царских детей и принести несчастье всей правящей семье! Только наследник трона по достижении им 15 лет появлялся на публике. В случае с девочками в этом не было необходимости. Сочетаться браком с иностранными принцами не позволяли господствующие тогда нравы, выходить замуж за простых граждан считалось ниже их достоинства. И обрекались они на безрадостное одиночество, жизнь протекала в тихом уединении.
Первая по рангу бояриня — постельная, следила за царицыной постелью. Каждый вечер с несколькими девками она в опочивальне государыни спать укладывалась да царицу от злых духов и, не дай Бог, посторонних мужчин охраняла. Эта должность переходила из поколения в поколение. В большом почете были чесальщицы. Назначение в чесальщицы ценилось очень высоко, потому что наедине и во время ночных бесед, им представлялся удобный случай шепнуть на ушко царице нужное словечко и таким образом оказывать услуги, щедро вознаграждаемые. На втором месте по рангу стояла казначейша, которая управляла имуществом и всем придворным штатом. Она правила целой армией ремесленников – от золотых дел мастериц до белошвеек, прачек, помощников по кухне, т.д. (дворовых девок до 300–400 человек доходило, для них даже была построена в Москве специальная слобода — Кисловка). По положению казначейша приравнялась к наставнице царских дочерей.
Наряду с придворными дамами и женской прислугой царица держала переписчиц, псаломщиц, певиц, сплетниц, карлиц и шутих. В сплетницы попадали дамы, обладающие талантом оратора и балагура, хорошо знающие фольклор со множеством его пословиц и поговорок, владеющие сочностью и яркостью разговорного языка и, уж, конечно, хорошо знавшие события, происходившие при дворе и вне его. Шуты, большею частью дураки только по имени и наружности, бывали нередко полезнейшими, говоря в шутках сильным лицам, которым служили, истины смелые, развлекая их в минуты гнева, намекая в присказочках и басенках о неправдах судей и нерадивых чиновниках. Обязаны они были быть остроумными и обладать не только актерским талантом, но хорошо пародировать известных лиц, с честью выходить из любой затруднительной ситуации. Иногда шутом назначался вызвавший неудовольствие монарха вельможа. Приходилось бедолаге садиться на корточки в парадном зале дворца и в этой позе просиживать иногда по нескольку дней, то мяукая, как кошка, то кудахтая, как наседка, подбирая с полу брошенные ему крошки. Шутовство отличалось от представления скоморохов и фокусников. Скоморохи играли на гуслях, били в бубны, плясали, показывали медведей, собак. Стихотворцы-сказочники умели прибаутками и рассмешить, и потешить. Некоторые из них носили на голове доску с движущимися фигурками и забавляли зрителя сценическими действиями. Карлов держали как живую редкость, своеобразную игру природы, возбуждающую острое любопытство. Карлики и карлицы ходили в специальных одеяниях, в которых преобладали зеленые, желтые и лазоревые цвета. Царская чета каждодневное вечернее время до ужина проводила в увеселениях, на которых карлики и шуты мужского и женского пола кувыркались перед ним, пели песни, дрались. Говоря о разной челяди во дворце царицы, следовало бы упомянуть еще об одной, особо почитаемой части дворцового люда - это нищие: сирые, убогие и прочие разные попрошайки. Сирых и убогих царица жалела и привечала. И всегда щедрой милостыней их одаривала. Нищих на дворе было несметное множество. Спали они в подклетях, хозяевам очи не мозолили, а когда позовут, сказки рассказывали, на картах гадали, молитвы читали. Близко к нищей братии стояли и кликуши. Кликушество — это проявление своеобразной формы истерии, имеющей эротическую подоплеку. Кликуши бродили непременно в сопровождении проводника или проводницы. Некоторые из них были действительно припадочными, из эпилептиков, что наземь бросались в диких конвульсиях рвали на себе одежду, в кровь кусали губы, рвали волосы и с пеной у рта кричали коровами, жабами и волчицами и в невразумительных этих звуках будто бы и была вся суть (пророчества). Нищая братия, толпой навещавшая царицу, нередко приводила к ней различных колдунов. Колдун давал зелье, сопровождаемое наговором или нашептыванием, придающим ему таинственное значение, занимался разгадкой снов.
Царица являлась для своего двора и особом судьей, ответственной за мир среди многочисленных дам.
Среди царицына домашнего чина – ближних боярынь и боярышень – Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с этой просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка Григорий Юрьевич и брат Данила просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе для самых дальних родичей Захарьиных. Для себя желали новых и новых угодий и кормлений, а пуще всего – первенства перед Глинскими, которые прибрали к рукам своим и своих клевретов чуть не все верхние должности в стране. Захарьины же полагали, что времена сменились: Глинским пора если не вовсе на покой, то хоть потесниться на теплых местечках. Матушка Юлиания Федоровна тоже навещала дочь не для того, чтобы приласкать или подбодрить, а с особенным, заискивающим поджатием губ просила заступничества для тех же Захарьиных либо Тучковых. Анастасии же хотелось от матери совсем другого – совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего – как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…
Они спали каждую ночь вместе и с одинаковым рвением предавались плотским забавам – разве что Великий пост малость остудил взаимную тягу.
Окружение с любопытством ждало, как поведет себя царь дальше. (Будущий Иван Грозный узнал, что такое женщина, в тринадцатилетнем возрасте. Бояре, стремясь отвлечь наследника от более важных дел, наперебой устраивали ему «любовные контакты». Благодаря этому молодой человек менял любовниц чуть ли не каждый день. За три года бояре подложили под него несколько сот девиц, которые, по большей части, были весьма искушенными в любовных чарах. Рано сформировавшийся мужчина ни от кого и ни от чего не отказывался). Прошла неделя, другая, и бояре перестали узнавать Ивана Васильевича. Прекратились жестокие забавы, не было слышно «срамных» песен, исчезли девки, наполнявшие терема дворца. Царь был приветлив и щедро помогал нуждающимся, выпустил из застенков многих заключенных. После сиротского детства и разгульной юности Иван IV наконец-то обрел семейное счастье. С молодой женой, а потом и с ее братьями он отправлялся в загородные увеселительные поездки, забавлялся охотой. Эту удивительную перемену стали приписали воздействию молодой жены, отмечая, что она обладает всеми достоинствами супруги: целомудрием, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью, основательным умом и чарующей красотой.
В первых числах марта в государе вдруг произошла резкая перемена, и притом без всякой видимой причины. Однажды утром он позвал к себе в опочивальню одного из дежурных бояр. Анастасия кротко заметила ему, что негоже звать мужчину в опочивальню, когда она, царица, еще лежит в постели. Иван Васильевич цинично расхохотался и крикнул так, чтобы все слышали: — Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу, сегодня же тебя в монастырь заточу, а сам снова женюсь. Анастасия, не ждавшая от мужа ничего подобного, лишь всплеснула руками и разрыдалась. — Вспомни, государь, — сказала она, растирая слезы, — как мы с тобой до сей поры жили. Как у нас все было хорошо, тихо да ясно. — Да опостылела мне уже тишина эта, — резко ответил Иван, вставая с постели. — Каждый день одно и то же. Надоело. Буду теперь жить, как раньше жил. Молча одевшись, он вышел из опочивальни, не обращая внимания на ласковые уговоры Анастасии.
Страной продолжали управлять князья Глинские. Как-то царь отправился на охоту. Государь был не в духе. Доехали до Островка, никакой дичи не загнали, ягдташи тоже были пустые, и сердитый Иван велел остановиться передохнуть. Когда подъезжали к деревне, увидели у околицы около полусотни мужиков, стоявших на коленях. Они имели вид людей, долго пробывших в дороге, но, судя по одежде, это были не крестьяне, а купцы и посадские люди.
– Псковичи до твоей милости, – сообщили Ивану – С жалобой на твоего наместника, князя Турунтая-Пронского.
Появление псковичей царь воспринял как укор не Турунтаю-Пронскому (ближайшего приятеля братьев Глинских, пожаловаться на Пронского – все равно что на дядей государевых наябедничать), а всем Глинским – значит, и себе. Душевные раны детства, когда он знал одни только злоехидства и упреки, когда не был уверен в завтрашнем дне и поминутно боялся, что будет отставлен от трона, а вместе с ним страдали и терпели поношения ближайшие родственники его матери, – эти раны открылись с поразительной внезапностью. Довольно он в последнее время наслушался упреков по адресу Глинских! Родственники жены беспрестанно лезли на глаза, развеселый и удалой Алексей Басманов то и дело твердил, что дядья Глинские царю шагу самостоятельно ступить не дают, а бабка Анна, ведьма литвинская, не иначе, опаивает его, если он никак не может освободиться от опеки докучливых родичей!
Едва достигнув коленопреклоненных челобитчиков, Иван слетел с седла и дал волю своему гневу! Он топал ногами, кричал, зажег трут и стал им палить бороды и волосы псковичей. Затем приказал их раздеть и бросить на землю, намереваясь отсечь головы. Вдруг к Ивану подбежал гонец из Москвы с грамотой от митрополита Макария, в которой сообщалось, что с кремлевской звонницы упал большой колокол, это считалось предвестником огромной беды.
Иван бросил несчастных псковичей-челобитчиков и на всех парах поскакал в Москву, чтобы разобраться в причинах происшедшего. Действительно, падение колокола стало предвестником стихийных бедствий, обрушившихся вскоре на столицу.
В апреле начала гореть Москва. Лишь только полузимняя мартовская слякоть сменилась жаркими весенними суховеями, вздымающими пыль до небес и раздувающими всякую мало-мальскую искру, как заполыхало с беспощадной внезапностью. 12 апреля загорелся Китай-город. От десятков лавок с богатым товаром, Богоявленской обители и множества домов, лежащих от Ильинских ворот до самого Кремля и Москвы-реки, остались одни черные уголья. Во дворце приключилась суматоха. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец. Никому не хотелось срываться с места и тащиться в необжитые, на скорую руку слаженные, наполненные сквозняками палаты. Однако для беременной Анастасии настолько невыносимы оказались запах пепла, которым теперь был пропитан воздух Москвы, да вонь от шипящих под редкими, скупыми дождичками горелых бревен, что ехать пришлось не мешкая. Царицу насилу довезли до Воробьевых гор (бабки уже начали бояться – скинет дорогой!)
Затихшие было пожары возобновились 20 апреля. Слободы Гончарная и Кожевенная обратились в пепел – и тотчас хлынули дожди, словно Господь наконец смилостивился над перепуганной столицей. Потихоньку зашевелились на пепелищах люди, начался сбор милостыни для погорельцев. Боярыни Анастасьины потихоньку ныли о возвращении из Воробьева. А ей до того не хотелось трогаться с места, опять колыхаться на колеях, вытрясая душу! Царь, конечно, не вытерпел – сорвался в Москву, но Анастасии уезжать не велел: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице! Адашев, похудевший, сумрачный, мотался между Москвой и Воробьевым дворцом, привозя из Москвы новые новости – одна другой унылее. Приезжал проведать сестру брат Данила – хмурый и злой, долго отнекивался на вопрос, что гнетет, а потом пробурчал: Глинские, мол, вовсе распоясались, царь нарочно стравливает их с Захарьиными да Шуйскими, забавляется вспышками лютой вражды, но видит Бог, доиграется он себе на горе!.. и попрекал сестру, что никак не решается замолвить слово за своих, – значит, тоже предалась Глинским? Он оставил Анастасию в слезах. Адашев видел, что она плачет, спрашивал, чем озабочена царица, да Анастасия, боясь, что царь разгневается на брата (Адашев каждое слово переносил государю!), отмолчалась, вновь подавив желание спросить, как там Магдалена.
Дни тянулись медлительные, сонные, тягота подкатывала под сердце… Настал июнь. И тут опять загорелась Москва! Самый страшный пожар бушевал 24 июня. Во время грозы от молнии запылала церковь Воздвижения на Арбате. При сильном ветре огонь перекинулся на стоящие рядом здания, потом ринулся к Кремлю. От искр вспыхнула деревянная кровля царского дворца. Потушить огонь не удалось. Остальные деревянные постройки вскоре занялись пламенем. Поскольку до грозы несколько дней стояли жара и сушь, то все горючие материалы вспыхивали, как порох, тушить что-либо было бесполезно. Жителям приходилось бросать все свое добро и спасаться бегством. Он нанес большой урон и царскому имуществу. В Казенной палате сгорела казна, в Оружейной палате — оружие, в Постельной палате — царская одежда, в Конюшенной палате — конская сбруя, кареты, сани и все повозки. В глубоких погребах выгорели большие запасы продовольствия. Пострадал даже каменный Благовещенский собор — многие иконы письма Андрея Рублева и Феофана Грека превратились в головешки. В Успенском соборе митрополит Макарий надеялся с помощью горячей молитвы остановить огонь, но едва не задохнулся от дыма. С трудом он вынес самую ценную икону Богоматери, писанную митрополитом Петром, а протопоп — книгу с церковными правилами. Огонь бушевал всюду, и Макарий решил спастись на кремлевской стене, выходящей к реке. Однако и там дышать было нечем. Тогда церковнослужители предложили митрополиту спуститься вниз на канате, но тот оборвался, и Макарий сильно расшибся. Едва живого его отвезли в Новоспасский монастырь. Между тем в Кремле выгорели Чудов и Вознесенский монастыри, огонь не пощадил и Занеглинье. Всего в городе погибло 1700 человек.
Царь вернулся в Воробьево. Стоял на крутояре, глядя на сплошное дымное марево, из которого там и сям вздымались столбы огня. Тихо плакала рядом царица, привычно прикрывая лицо от мужчин; жался к ногам и против обыкновения помалкивал младший брат.
Сверху видна была горстка людей, вырвавшихся из огненного капкана и бесцельно тащущихся куда глаза глядят. Если кто намеревался приблизиться к Воробьеву, стража таких заворачивала.
– Государь! – снизу, из-под горы, вырвался закопченный, Вешняков; пал на колено. – Дозволь… сказать… Там до тебя человек, святой человек! Вели пропустить!
Царь растерянно оглянулся: – Какой еще святой? Зачем мне?.. – и осекся при виде высокой фигуры с воздетой рукой. Незнакомец поднимался на холм так легко, точно его несли святые небесные силы. Черные долгополые одеяния вились за спиной, и чудилось, извергали клубы того самого дыма, который заволок всю низину и сам город. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо… Трепет прошел по толпе, и Анастасия ощутила, как вздрогнул Иван, словно у него вдруг подкосились ноги, когда его ожег взор этих неистовых очей, а указующий перст вонзился в него, подобно стреле:
– Ты… сын греха, грешник! Вот твоя расплата! Гнев Господень опять возгорелся. Ведь твой отец и мать – всем известно, скольких они убили. Через попрание закона и похоть родилась жестокость. Точно так же и дед твой с бабкой твоей гречанкой. Посеял Господь скверные навыки в добром роде князей с помощью их жен-колдуний. Так ведь было и с царями Израилевыми, когда они брали жен из других племен. Кровь гнилая ударяет в голову потомства и лишает милосердия и здравого смысла, как лишила тебя. Вознеслось твое сердце до тщеславия, возгордилось на погибель твою! Не о тебе ли и не о таких ли, как ты, сказано в Писании: «Вы разожгли огонь и ходите в пламени огня вашего, который сами на себя разожгли!»
У Анастасии обморочно закружилась голова. Она уже успела узнать: среди многих способов заставить царя моментально лишиться рассудка и впасть в нерассуждающую ярость наивернейший – намекнуть на его происхождение и грехи его предков. Все эти разговоры о том, как дед Иван III Васильевич уничтожил сына своего от первого брака, Ивана Молодого, а потом и сына его Димитрия, законного наследника престола; о пагубном влиянии жены-иноземки Софьи Палеолог; об отце его Василии Ивановиче, который ради брака с Еленой Глинской отверг законную супругу свою Соломонию – якобы из-за ее бесплодия; о самой Елене, не щадившей ни близких, ни далеких, ни врагов, ни друзей, ни даже собственной родни, когда слышала от них хоть слово осуждающее и противное… Если незнакомец сейчас поведет такие речи, раздраженный, потерявший последнее самообладание Иван удавит его своими руками!
Выскочил вперед Глинский: – Придержи язык! Вспомни, с кем говоришь?! На кол захотел?
Черноризец едва удостоил его взглядом: – Льстецы и угождатели – нет ничего в царстве заразнее, чем они. Меду царь от вас вволю напился, только в меде том – яд щедрою рукою растворен. Чем пугаешь меня, злосильный? Милость Бога всегда со мной. А злой не имеет будущности, и светильник нечестивых угасает. - И вновь повернулся к царю: – Не мною сказано: «Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь твой, тогда не научись делать мерзости!
Иван не сделал ни шагу, не сказал ни слова, только два или три раза подряд сильно отер лицо, словно его прошибло болезненным потом. Анастасия, чтобы не упасть, вцепилась в рукав какого-то человека, стоявшего рядом. В этих словах было нечто большее, чем простые слова, в голосе – нечто большее, чем обычный звук голоса. Когда незнакомец говорил, чудилось, толпу прошивают молнии, и качались, что деревья под ураганом, не только те, к кому направлены были его гневные слова, но и все присутствующие. Вот уж воистину – Господь дал ему глас свой!
– О нет, не токмо лишь от злокозненной руки загорелась столица твоя. Вспомни священные слова: «Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь повядающий; горящие угли сыпались от Него; наклонил он небеса и сошел; и мрак под ногами его…» Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом, когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице? Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя! Сердце царя – в руке Господа. Что город разрушенный без стен – то человек, не владеющий духом своим. Жертва Богу – дух сокрушенный. Да живет душа твоя, сын мой!
Черноризец вещал, как пророк Нафан вещал в свое время Давиду, однако голос его уже не сек огненным мечом, а окроплял благодетельной влагою. Сморщенное от ужаса и потрясения лицо Ивана смягчилось, разгладилось. Анастасии тоже стало легче дышать. Она спохватилась, что ее по-прежнему поддерживает кто-то, покосилась, рядом стоял князь Курбский, и сердце Анастасии вдруг сжалось, она чинно отстранилась, сохранив на лице спокойствие, которого отнюдь не было в душе. Мгновение Иван смотрел на монаха с детским слепым восторгом, потом прошелестел пересохшими губами: – Кто ты?
– Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в трудный час, в годину испытаний.
– Служить, вразумлять, вдохновлять! Станешь моим духовником! Погоди, отче, – спохватился вдруг Иван. – Ты сказал, что Москва сгорела не токмо лишь от злокозненной руки. Что значит сие?
– Не слушай меня, государь, – покладисто кивнул Сильвестр. – Послушай народ. Поезжай сам в Москву или бояр пошли – там и узнаешь.
Когда на следующий день пожар утих, Иван с боярами отправился навестить больного Макария. В Новоспасском монастыре его встретили духовник протопоп Федор Бармин, князь Федор Скопин-Шуйский, Григорий Захарьин. Царь велел произвести расследование. Но бояре искать не стали, они уже знали имена «виновных»; Шуйские собрали на Соборной площади чернь и стали спрашивать: кто зажигал Москву? — Княгиня Анна с детьми, — последовал ответ. — Она волхвовала, вынимала сердца человеческие да клала их в воду, да тою водою, разъезжая по городу, кропила — оттого Москва и выгорела.

Продолжение следует

@темы: стилизация, одежда, верхняя одежда, Россия, фото, информация, парадный костюм

---

Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[oleksbuh]

Наталья Коростова

(историческая часть основана на произведениях С. Багрова "Восьмая жена", С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Н. Иванова «Супружеские измены», Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного", Г. Рявкина «Последний архиепископ»).


 У меня сегодня маленький праздник - экватор, выпускаю в мир пятую куклу из серии. Впереди - образы четырех самых значимых женщин в жизни Грозного-мущины: канонические (законные, с точки зрения православия, жены) царицы: Анастасия, Мария Темрюковна, Анна Колтовская и одна из самых больших зазноб государя, а по факту предпоследняя женища - Василиса Мелентьева.
Наша сегодняшняя героиня - Наталья Коростова. Иследователи жизни Грозного про эту женщину или вообще не упоминают или повторяют, каждый на свой лад, одну и ту же историю: "....Иван Грозный не оставлял мысли о новом браке и продолжал подыскивать себе невесту. Выбор пал на Наталью Коростову, племянницу новгородского архиепископа Леонида. Вдруг царь встретил неожиданное препятствие: Леонид приехал в Москву и осмелился пойти против желания Грозного, заявил во всеуслышание, что скорее сам убьет свою племянницу, чем отдаст ее нечестивцу на поругание. Находившийся при царе Василий Шуйский заметил: "В твоём лице, государь, этот святоша оскорбил не только тебя, но и нас, а вместе с нами и всех достославных мужей Московии". Архиепископ позволил себе смелые слова, направленные против воли царя. Более того, произнес эти слова открыто, на приеме, и их слышали слишком многие. Все ждали, что Иван Грозный впадет в ярость, но, к всеобщему изумлению, царь сохранил спокойствие и даже обласкал Леонида с которым поддерживал тесную дружбу с времен опричнины.
А на следующий день, на дворцовой площади состоялась "оригинальная потеха". С заднего крыльца дворца опричники вынесли какой-то тюк, зашитый в медвежью шкуру, и бросили посреди площади. Затем царские псари привели около десятка огромных злых охотничьих собак и натравили их на воняющий медвежатиной тюк. Естественно, псы в несколько мгновений разорвали шкуру, а потом и зашитого в нее человека. Зрелище было жутким. Иоанн угрюмо молчал. Свита - перешёптывалась. Человек, разорванный на куски, возносился душой на небо. Это был архиепископ Леонид. Как оказалось, после приема его пригласили в стольную палату, а там связали и зашили в звериную шкуру (этот вид казни назывался «обшить медведно»). Произошло это ужасное убийство 20 октября 1575 года.
Наталью Коростову поселили в царском дворце. С ней Грозный не венчался, а просто взял к себе в постель. Соответственно, не получила она и звания царицы. В этом смысле дядя невольно оказал племяннице плохую услугу. Даже мёртвому не могла простить Наталья такого заступничества, страшно хотелось ей стать царицей.
Вскоре Коростова повторила печальную судьбу предшественниц: спустя несколько месяцев надоела царю, а потом бесследно исчезла. То ли утопили ее, то ли задушили, то ли еще что. Короче говоря, судьба девушки так и осталась неизвестной. Возможно, что ее скелет когда-нибудь найдут в подземельях Московского Кремля, ведь именно там Иван Грозный любил хоронить людей, которых по какой-то причине было неудобно казнить публично". Вот и весь сказ...
 Для меня долгое время оставался открытым вопрос включать этот персонаж в серию или нет. С одной стороны, царицей, даже формально, она так и не стала ..., с другой - наложницы были неотъемлемой частью жизни Грозного "Я растлил тысячу дев!"- любил говаривать царь. Во дворце Александровской слободы постоянно обитало несколько десятков наложниц. Этот гарем, отличался от восточного лишь тем, что находившиеся в нем женщины имели более широкие «свободы»: доступ к ним был открыт не только параноику-царю, но и всем его приближенным. А сам Иван Васильевич уже был так пресыщен ласками своих любимиц, что ему было не до того. Он хотел чего-то другого, неизведанного, такого, чтобы, зацепило. И все же имя Натальи попало в историю, значит чем то она выделялась!
Второй вопрос над которым пришлось поломать голову - как сама женщина относилась к ситуации в которую попала: мученицки несла свой крест или жила в свое удовольствие. В сериале "Грозное время" хорошо показана жизнь двух наложниц - Елены Морозовой и Марии Воронцовой. Первая - не смирившись, покончила жизнь самоубийством, вторая - понимая всю шаткость положения, жила надеждой на благополучный исход своей судьбы.
Сначала я склонялась к образу мученицы (скромный, классический костюм неярких цветов, лента-повязка на голове, обязательно связанные за спиной рукава верхнего платья)....Но после "копания" в биографии реального исторического лица, пострадавшего, согласно легенде, защищая честь родственницы, закрались сомнения, что не все так просто.....
 Леонид, а речь именно о нем, стал последним новгородским архиепископом (в 1589 году было учреждено Московское патриаршество, и четыре кафедры — Новгородская, Ростовская, Казанская и Крутицкая — получили статус митрополий). 15 ноября 1567-го начал "карьеру" с сана архимандрита Юрьева монастыря в Новгороде. В 1569 году был переведен в московский Чудов монастырь, своеобразную кузницу архиепископских кадров. После того, как архиепископ Пимен был взят Иваном Грозным под стражу и отправлен в Москву для совершения над ним церковного суда с последующим лишением сана, 4 декабря 1571-го, Леонида возведели в сан архиепископа. (Он принадлежал к тому кругу духовенства, который поддерживал тесную дружбу сначала с опричниной, а потом с двором и пользовался доверием Грозного). Леонид был облагодетельствован царской милостью. Грозный специально прибыл в Новгород, чтобы принять участие в торжествах по случаю вступления владыки в должность; по ходатайству архиепископа, возвратил в Софийский собор ризницу, книги, иконы, образы Спасителя и святых Петра и Павла, которые были увезены в Москву во времена разгрома.  
14 марта 1572 года для избрания нового митрополита съехались в Москву три архиепископа: Леонид Новгородский, Корнилий Ростовский и Антоний Полоцкий, семь епископов: Макарий Вологодский, Варлаам Суздальский, Сильвестр Смоленский, Сергий Рязанский, Савва Тверской, Давид Коломенский и Герман Сарский, множество архимандритов и игуменов. Но прежде, нежели собравшиеся приступили к своему главному делу, царь Иоанн Васильевич пригласил их к себе, бил пред ними челом и просил у них прощения и разрешения по случаю своего четвертого брака. Архиепископы порядком потоптались на государевом достоинстве, пока решали, давать или не давать разрешения на четвертый брак. Первенствовал на Соборе Леонид - известный угодник мирской власти. Он заранее знал, что даст, конечно же, даст государю требуемое разрешение (неохота же, в самом деле, чтобы тебя постигла участь строптивца Филиппа Колычева или предшественника Пимена!), однако не смог отказать себе в удовольствии соблюсти все правила игры.
Сперва в Новгороде о Леониде создавалось впечатление как о человеке глубоко набожном. Так 14 июля 1572 года владыка распорядился открыть мощи праведной девы Гликерии, умершей 50 лет назад, ее почитали как святую, исцеляющую больных. "Когда увидели гроб верх земли, то увидели в гробу тело целое, но не все", пишет об этом Новгородская вторая летопись. В тот же день по случаю обретения мощей в Новгороде состоялся крестный ход, а мощи преподобной Гликерии поместили в церкви святых Флора и Лавра. Летописец утверждает, что тут же стали происходить чудеса: в первый же день был исцелён Агафон, сын подьячего Сувора Богдана. В честь этого в Новгородском кремле весь день звонили в колокола. А 11 августа у гроба Гликерии был исцелён некий человек от болезни глаз.
На самом деле, «чудо с Гликерией» было хорошо срежиссированным мероприятием по случаю очередного прибытия в Новгород Ивана Грозного с женой. С некоторых пор инициативы владыки Леонида стали вызывать противодействие со стороны горожан. В частности, явное недовольство спровоцировало его установление, чтобы никакой колокол в Новгороде не мог звонить раньше, чем зазвонит колокол Софийского собора. На современный взгляд, в таком порядке нет ничего экстравагантного, поскольку речь идет о звоннице кафедрального собора. Однако владыка распорядился за нарушение этого правила, если кто начнет звонить раньше, с того по заповеди брать два рубля новгородских. Вскоре Леонид издает другое неоднозначное распоряжение о том, что все священнослужители должны представить свои настольные грамоты (то есть грамоты, подтверждающие назначение человека на занимаемую должность) и заплатить с них пошлину. Это вызвало возмущение среди церковников. Архимандрит Юрьева монастыря Феоктист даже сказал владыке, если верить летописи: «Тебе деньги у меня хочется собрать, а мне тебе нечего дать. Желаешь, так ризы сдери, я о том не тужу». Стало известно (да собственно это и невозможно было скрыть), что во время посещения Новгорода на открытие мощей Гликерии царь пожаловал городу так называемые милостынные деньги. Архиепископ взял их в свою казну. Священнослужители решили обратиться с жалобой к царю. Когда Леонид об этом узнал, вызвал жалобщиков к себе и, сбросив ризы, кричал: «Собаки, воры, изменники, как и все новгородцы, кто с вами! Вы хотите меня оболгать перед великим князем! Так знайте, что не будет больше на вас мое благословение ни в сей век, ни в будущий». В итоге священники ответили бойкотом: по всем церквам не хотели служить обедни. Конфликт удалось погасить только после вмешательства царя. Однако недовольство накапливалось, причин этому было множество: Леонид явно предавался самому разнузданному пороку. На его подворье открыто обитали пятнадцать молодых и красивых женок — юродивых, кликуш, которые завывали на разные голоса, пророчествуя всякую всячину, от падения хвостатой звезды до падения государева дома. Последнее сулилось столь часто, что на это перестал обращать внимание даже царевич Иван, которому был отдан под управление Новгород. Архиепископ Леонид, вообще говоря, умел ладить с властью, ну, а молодой Иван, который и сам был немалым распутником, никогда не ханжил благочестием ни по отношению к себе, ни по отношению к другим. Иван, относившийся к монашеству и его обетам с почтительным ужасом, мог понять мужскую природу, требовавшую своего и под клобуком, и в рясе. Правда, ходили слухи, что среди юродивых баб обретается и племянница архиепископа Наталья, которая всем сердцем и телом любит дядюшку, что отроки — прислужники Леонида — возведены им в особый чин спальников! — а еще при покоях держат двух-трех беленьких, чистеньких, молоденьких козочек, с которыми иногда тешит плоть сановитый распутник, однако поскольку с имений Леонида и монастырских новгородских угодий доходы рекой текли в казну, Иван Иванович владыку не трогал. Они с Леонидом были в этом смысле два сапога пара! Если Ивану было любо наблюдать за глубоким внутренним падением человека, которого притихшие после погрома новгородцы почитали своим духовным отцом, то сам Леонид, чудилось, нарочно переполнял чашу грехов своих, дабы испытать: сколько еще будет терпеть Господь, наблюдая за ним? Испепелит ли наконец молнией, как испепелил грешников в Содоме и Гоморре? Впрочем, тот Бог, которого в результате долгих исканий (вернее, долгого торга за свою «бесценную», насквозь гнилую душу) обрел новгородский архиепископ, покровительствовал вовсе не смиренникам и скромникам. Это был покровитель бессердечных притворщиков, которые проповедовали заповеди Господни тупой черни, оставляя себе возможность поступать прямо противоположно… для вящей славы Божией, разумеется! Архиепископ тайно переплавлял в Новгороде русское серебро и тайно чеканил деньги для польских и шведских королей. Говоря короче, Леонид с потрохами продался отцам иезуитам, причем наслаждался своим ренегатством даже больше, чем наградами, которые получал из Вильно и Варшавы вполне регулярно, и лелеял мечту о тех временах, когда суровое православие русское вынуждено будет потесниться, а потом и вовсе отступить под натиском католической веры. А начнется путь ее по Руси с Новгорода…
По одной из версий сердечному согласию между царем и архиепископом пришел конец, когда Грозный объявил о полном запрещении земельных пожертвований в пользу крупных монастырей. Царь не скрывал, что его раздражают вчерашние любимцы. Монахи Симонова и Чудова монастырей, писал царь, лишь по одежде иноки, а все по-мирскому делают, то все видят. Подают худой пример братии, «гоняются» за боярами, лукаво оправдываясь тем, что без боярских даяний их обители оскудеют.
По другой версии: в 1575 году Грозный вторично отрекся от короны и посадил на трон татарского хана Симеона Бекбулатовича. Отречению Грозного предшествовала длинная цепь событий, самые драматические из которых разыгрывались за кулисами. Источники хранят по этому поводу молчание, и только синодик опальных приоткрывает краешек завесы: «Помяни, господи, князя Бориса Тулупова, князя Володимеpa, князя Аньдрея, князя Никиту Тулупова, Михайлоу Плещеева, Василия Умного, Алексея, Федора Старово, Ориноу Мансурова... Якова Мансурова». Все они служили в опричнине, а затем перешли во «двор» Грозного. За год до коронации Симеона царь отпраздновал очередную свадьбу. На ней было не много приглашенных: избранные из избранных, весело пировали все те, кто вскоре оказался в числе опальных, не подозревая, каким коротким окажется путь из-за свадебного стола на эшафот. Незадолго до свадьбы Грозный посетил Пыточный двор и задал вопрос боярским холопам, которых жгли на огне: «Кто из бояр наших нам изменяют?» И сам принялся подсказывать имена: «Василий Умной, князь Борис Тулупов, Мстиславский?..» Царь начал с самых близких своих советников, стоявших подле него тут же на Пыточном дворе. Он шутил, но от его слов у бояр леденела кровь. А 2 августа 1575 года руководители первого послеопричного правительства взошли на эшафот. Казни послужили толчком к расследованию второго новгородского «изменного» дела. Пущенная в ход машина террора не могла остановиться. Многие члены «двора» подверглись аресту. В числе их оказался личный медик Грозного Елисей Бомелей. «Лютый волхв» Элизиус оказывал царю услуги самого грязного свойства, приготовляя яды для впавших в немилость придворных, а некоторых из них, отравил собственноручно. Бомелей стал первым царским астрологом. Он знакомил царя с неблагоприятным положением звезд и предсказывал ему всевозможные беды, а затем «открывал» пути спасения. Грозный полностью доверял своему советнику. В конце концов астролог запутался в сетях интриг и решил бежать из России (одну из версий этой истории я уже упоминала в рассказе про Анну Васильчикову). Взяв на имя своего слуги подорожную, Бомелей отправился на границу, предварительно зашив в подкладку платья все свое золото. Но в Пскове подозрительного иноземца схватили и в цепях привезли в Москву. Грозный был поражен изменой любимца и велел зажарить его на огромном вертеле. Понимая, что не выпутается из беды, Бомелей заговорил и показал многое сверх того, о чем желал узнать царь, в том числе о связях с новгородским архиепископом Леонидом.
Второе новгородское дело скомпрометировало многих высокопоставленных лиц из числа бояр и князей церкви. Страх перед всеобщей изменой преследовал царя как кошмар. Он жаждал расправы над теми, кого считал неблагонадежными в своем окружении.
Участь новгородского архиепископа разделили два других высокопоставленных духовных лица. Их имена записаны в кратком синодике государевых опальных в одном списке с Леонидом: архимандрит Евфимий и архимандрит Иосиф Симоновский. Евфимий возглавлял кремлевский Чудов монастырь. В годы опричнины в Чудове монастыре сидел Левкий, знаменитый приспешник царя, навлекший на себя проклятия Курбского. Левкий передал обитель Леониду, а тот сделал своим преемником Евфимия. Местную церковь Леонид подчинил целям опричной администрации, которую в то время возглавлял Алексей Старой. (Вероятно, то, что Старой подвергся казни накануне суда над Леонидом, не простая случайность.) К этому кружку принадлежал также и архимандрит Симонова монастыря. Царь опасался возражений влиятельных церковных кругов и прибег к шантажу. В описи царского архива можно обнаружить указание на сыскное дело «про московского митрополита Антония да про крутицкого владыку Тарасия 7083 и 7084 году». Самое примечательное— это дата розыска. 7083 год истекал 31 августа, а 7084 год начинался 1 сентября 1575 года. Следовательно, царь шантажировал митрополита в то самое время, когда полным ходом шла подготовка к суду над Леонидом.
 В результате, суд обвинил архиепископа Новгородского в измене, в чеканке денег, которые он пересылал вместе с другими сокровищами королям Польши и Швеции, в мужеложстве, в том что он занимался колдовством и содержанием ведьм, мальчиков, животных и в других отвратительных преступлениях. После суда все его многочисленное добро, лошади, деньги, сокровища были взяты в царскую казну. Одиннадцать доверенных слуг были повешены на воротах его дворца в Москве, а ведьмы - позорно четвертованы и сожжены. Кстати, в поминальном синодике царя есть запись: Помяни, Господи, в Новгороде 15 жен, про которых сказывают, что они были ведуньи и волхвы. Возможно, это о леонидовых ведьмах…
Смерть Леонида породила множество легенд. Одна утверждает, что суд приговорил архиепископа к смертной казни, а царь помиловал его и заменил смертную казнь вечным заточением. Владыку посадили в погреб на хлеб и воду в Новинском монастыре, где он вскоре умер. По другой версии - Леонид был «удавлен» на площади перед Успенским собором в Кремле. По свидетельству псковского летописца, царь оборвал на владыке одежду («сон»), в «медведно ошив, собаками затравил»....
Невольно закрадывается вопрос: что же заставило такого человека как Леонид пойти на открытое противостояние с Грозным? Знал, ведь знал же, царский нрав (время опричнины было уже позади). Да и в традиции было "со-сватывать" пригожую девушку-родственницу, чтобы тем самым приблизиться в престолу (читай "корыту"). Да, репутация у царя была еще та!, и все же не верится, что Леонидом двигало только беспокойство за судьбу племянницы. Так ли чисты были его помыслы? Кем на самом деле была для Леонида Наталья? Множество вопросов без ответов…Почему все так случилось? Каким характером обладала эта девушка? Как вела себя в роли царской одалиски? и почему, после того как угас к ней царский интерес, опять же " по-традиции" не была, выдана замуж за какого-нибуть мелкого служилого, а пропала безвестно?
Ух! не такой простой выдается эта дама....
В результате долгих раздумий Наталья заняла место в серии, хотя, из-за отсутствия информации, это собирательный образ - наложницы государя. Следующий вопрос, который предстояло решить, как же могла выглядеть эта женщина. Ни на какую историчность я не претендую. Но некоторые аргументы приведу.
Извечный вопрос блондинки или брюнетки - был решен легко. С некоторых пор Иоанн с опаской поглядывал на темноволосых да темноглазых, втихомолку почитая каждую такую красавицу сущей ведьмою. Кученей ему даром не прошла, знал, что черный цвет — опасный цвет. Даже когда попадались царю случайные женщины, он брал себе беляночек, отдавал чернавых кому другому, опасаясь даже и оплошать в самый важный миг, не справиться с волной темного страха, которая грозила накатить — и обессилить его.
Покрытая голова – документ о замужестве. Никто, кроме мужа, не мог видеть волосы женщины и снять с неё головной убор. В то же время коса - считалась главным внешним достоинством девицы. Думаю, наложници царя, щеголяли и открыто демонстрировали эту девичью гордость. Хорошие, густые волосы высоко ценились, поскольку говорили о силе и здоровье. Как только девочка достигала определенного возраста, она начинала носить строго определенную прическу - косу, сплетенную обычно из трех прядей. Если девушка носила одну косу – означало, что она в «активном поиске». Если в косе у девицы появлялась лента, то статус девицы означал – «на выданье». Как только у нее появлялся жених, и уже было получено благословение на брак со стороны родителей, то вместо одной ленты появлялись две, и они были вплетены не от основания косы, а от ее середины. Это был сигнал для остальных ухажеров, что их дальнейшие усилия напрасны, поскольку девушка и ее семья уже определились с кандидатом в мужья. В торжественных случаях девушки на выданье носили волосы распущенными. К причастию в церковь, на праздник, под венец девушка шла «космачом». В таких случаях в богатых семьях приветствовалась завивка волос. Перед свадьбой подруги с плачем расплетали невесте волосы, и она прощалась с привычной прической как с символом беззаботного девичества. Если девушка обрезала косу самостоятельно, то, скорее всего, она оплакивала погибшего жениха, и обрезание волос было для нее выражением глубокой скорби и нежелания выходить замуж. Старые девы плели косу как девушки, покрывали голову платком. По вступлении в замужество девушке заплетали две косы, которые потом укладывали вокруг головы, как корону, - намек на ее новый, более высокий семейный статус. Исходя из выше перечисленного у моей Натальи волосы заплетены в две косы, но оставлены для обозрения и красования.
 Обязательный элемент праздничного убранства незамужней девушки, который вплетали в косу - косник. Делали косники из шёлка, бархата, парчи или полупарчи, украшали золотым или серебряным шитьём.

«Венец», «коруна», «почелок», «ряска» - тип праздничного девичьего убора. Главное их различие заключалось в том, что одни были сплошными, твердыми, а другие - прорезными, гибкими. Венец носила та девушка, что достигла возраста невесты или была уже просватана. В нём невеста венчалась и сидела во время свадебного пира. Самым торжественным из всех девичьих уборов была коруна - твердый венец в виде выпуклого обруча с прорезным узором.

 Наша дама одалиска, в ее прямых интересах поддерживать в своем господине огонь страсти на наивысшем градусе...., поэтому от нательной рубахи я решила отказаться и одеть Наталью в прозрачную долгорукавку - праздничную рубаху, покрой которой мало чем отличался от обычной женской сорочки, но в отличие от неё имел очень длинные рукава. Сравнительно широкие у плеча, к локтю рукава заужались, а по длине достигали подола рубахи, а иногда и длиннее (до 3,5-4 м). Существовало две манеры ношения рубахи-долгорукавки: рукава собирались в мелкие горизонтальные сборки и закреплялись на кистях узкими браслетами из ткани, или на рукаве прорезалось отверстие для кисти, сам же рукав спускался вниз. Распускать рукава было принято только по праздникам, в особо торжественных случаях. Считалось, что во время ритуальных танцев, в обрядовых действиях рукава распускались и служили орудием колдовства (чем не способ приворожить любимого). Белые долгорукавки надевались также невестой во время девичника, когда она исполняла свадебные причеты, прощаясь с девичьей жизнью, или, как говорили крестьяне, «убивалась». В этом случае долгорукавки назывались убивальницами.





Наша героиня жила в гареме, поэтому верхнего платья у нее нет, поверх рубахи - праздничный сарафан, богато украшенный вышивкой золотым узором.
 Женская обувь - известный фетиш! Поэтому в этот раз сапожки - не в тон костюму, а яркого вызывающего цвета, "мяса" додает фактура (сапожки из велюра).


 Украшения московитки любили и носили в великом множестве: на шее ожерелье, в три-четыре пальца шириною. Серьги серебряные или из другого металла, с кольцом ушным и висящей булавкой с камнем или в форме колт. Отдельными украшениями были булавки для скалывания — и браслеты. Все это хранилось в особых кованных ларцах именовавшихся кузнью.
 Представления о красоте ассоциировались прежде всего со здоровьем. Идеальный женский образ - дородная, пышная женщина, непременно нарумяненная и накрашенная. Худоба и бледность считались проявлениями болезненности, «худого поведения» — «нехороших излишеств» и даже разврата. В некоторых церковных текстах «бледная» и «блядная» (развратная) использовались как однокоренные. Так что женщины, опасаясь худой молвы, мечтали иметь яркий румянец во всю щеку («как маков цвет»), белую кожу («как бы белый снег»), «ясные очи» с поволокой (с блеском, «как у сокола»), черные брови («как собольи хвосты»).
Для знатной барыни или дворянки считалось неприличным появиться без густого слоя белил и румян, густо начерненных бровей и ресниц. Так как беление и румяненье происходят открыто, то жених обыкновенно накануне свадьбы, между другими подарками, присылал своей невесте и ящик с румянами. В уборных ларцах кроме белил, румян, сурмил и клею для подклеивания волос, особенно бровей, хранились и особые снадобья, необходимые для возвышения всяческого телесного благолепия и красоты, как то: умывания, ароматы или водки (духи), помады.



Но белила, румяна, сурьма были плохи не только тем, что превращали женские лица в грубые манекены. В их состав входили ядовитые соединения. В белила и сурьму – соли свинца, в румяна – сернистая ртуть (киноварь). Проникая в кожу, эта отрава исподволь накапливалась в организме. Свинцовые белила постепенно разъедали кожу, оставляя тёмные пятна, – значит, их приходилось замазывать ещё активнее. Брови и ресницы чернили смесью из жира, масла и ядовитой сурьмы. Брови приобретали роскошный чёрный цвет, сурьма поблескивала – но последствия такого украшательства были ужасны. Сернистая ртуть – киноварь – входила и в румяна, и в краску для волос. Ещё одно ртутное соединение – сулема – входила как непременный компонент в средство для смягчения кожи, а волосы на теле предлагалось выводить с использованием негашеной извести. При этом, разумеется, мало кто связывал частые недомогания и раннюю смерть московских красавиц с «невинными» белилами. Температура, боль в животе, не проходящая по две-три недели, тошнота и бессонница объяснялись либо несвежей пищей, либо сглазом, порчей от недобрых людей. А на самом деле это была «свинцовая колика» от накопившегося в организме металла. Помочь им уже никто не мог. Мышьяк, из опасения отравления, многие принимали маленькими дозами, чтобы приучить к нему организм. Белый мышьяк (мышьяковистый ангидрид) употребляли для общего повышения тонуса, лучшего аппетита, улучшения цвета кожи. Но хуже всего дело обстояло с зубами. Под воздействием свинца зубы портились, желтели, изо рта появлялся неприятный запах. Приходилось жевать мятные лепешечки, гвоздику и кардамон, чистить зубы меловым порошком и специально распаренной корой – а это долго и не слишком результативно. Не проще ли пройти небольшую процедуру и выбелить зубы… ртутью? На свадьбе невеста без особенных хлопот сияла жемчужными зубками. Правда, уже через полгода непоправимо разрушалась зубная эмаль – и от зубов оставались только гнилые пеньки. Кроме того, даже не слишком испорченные зубы крайне невыгодно смотрелись в сочетании с белоснежным лицом: свинцовые белила превращали самую обычную улыбку в неприятное и плачевное зрелище. Потому в Московии среди богатых и состоятельных вынужденно родилась новая мода: зубы стали чернить. Узенькая чёрная полоска между накрашенных алых губ выглядела предпочтительнее, чем серые полуразрушенные зубы. Общая формула красоты «бела – румяна – черноброва» сохранилась вплоть до петровских времен и к сожалению, свела на тот свет не одну красавицу.

---

[VityaZb]

@темы: одежда, Европа, барокко

---

[VityaZb]

@темы: одежда, Европа, рококо

---

[VityaZb]

@темы: одежда, Ренессанс, Европа

---

[VityaZb]

@темы: Скандинавия, Европа, Средние Века

---

индия

[VityaZb]

Макияж делала мой друг и талантливый художник Ира (ira_scargeear) фотографирует всех моих кукол тоже она. Девушка в красном расписана(мэйк, мехенди) другой художницей- Рыжей Лорной.

@темы: одежда, аксессуары, Азия

---

готика

[VityaZb]

Бургундия

@темы: одежда, готика, Европа