Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[oleksbuh]

Анастасия Захарьина










(по произведениям Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного", С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Д. Йена "Русские царицы (1547-1918)", И.Забелина "Домашний быт русских цариц в VI—XVII столетиях", информация с сайта "Тайны веков")
В этот раз начну свой рассказ с обоснования элементов костюма. Так как при создания образа Марфы Собакиной уже было использовано царицыно платно, для Анастасии я выбрала классический фасон, дополнив его царскими регалиями из описаний иностранцев: "На голове царицы красовалась ослепительного блеска корона, вся выложенная драгоценными камнями и натуральным жемчугом, с двенадцатью равными башенками, по числу апостолов. В короне находилось множество карбункулов, алмазов, жемчугов, аметистов и сапфиров. С обеих сторон короны ниспадали длинные рясы. Все камни были искусной отделки (речь идет о венце Ирины Годуновой, изготовленном в Стамбуле в конце XVI ст. и подаренном в 1590 г. последнему из рода Рюриковичей — Фёдору I Ивановичу константинопольским патриархом Еремией II; он существовал ещё при Федоре Алексеевиче и был подробно описан в описи 1699 года; существуют портреты цариц Евдокии Лукьяновны (второй супруги Михаила Федоровича) и Марии Ильиничны (первой супруги Алексея Михайловича) в короне в виде митры, из золотой парчи, с ободком из золота). Корону царица возлагала на покрывало, которое обрамляло лицо и достигало воротника.

Одежда государыни, была сделана из толстой шелковой материи. По краям она была искусно усажена драгоценными жемчужинами. Сверх этой одежды царица надевала богатую мантию - подволоку или приволоку из шелковой материи белого, червчатого цветов, серебряной или золототканой, с вошвами, обшитыми золотым шитьем, жемчугом и драгоценными камнями. Они пристегивались к подволоке в торжественных случаях, снимались в обычном быту и назывались подволочным запушьем. Такой же пышностью отличались сапоги, цепь, монисто царицы. Эти драгоценности царица надевала напоказ в торжественных случаях, и были они буквально везде: вшиты в тяжелые многокилограммовые платья, на шее, на голове, в короне и кокошнике, в ушах и на руках".

Ну а теперь история нашей героини:
Не для всех 30-е годы XVI века, связанные со смертью Василия III и регентством Елены Глинской, оказались трудными и печальными. Семья окольничего Романа Юрьевича Захарьина была в это время по-своему счастлива. Служба главы дома при дворе шла успешно, обширные родовые владения приносили неплохие доходы, жена Романа Юрьевича, Ульяна Федоровна, исправно производя на свет наследников: Данилу, Никиту, Анну и Анастасию. Когда Даниле едва исполнилось пять лет, а остальным детям и того было меньше, семья переехала из слишком тесного дома дяди Михаила в Кремле на Варварку, в новые хоромы на берегу Москвы-реки. Вскоре Данилу и Никиту стали приглашать в великокняжеский дворец для игр с государевыми сыновьями — они были почти ровесниками Иваном и Юрием. Вернувшись домой, Данила и Никита подробно рассказывали сестрам об увиденном. Они хвалили ловкость и быстроту Ивана, который во всех забавах стремился быть первым, и смеялись над глупым и простодушным Юрием.
Как-то раз, когда девушки, под руководством матери, осваивали азы рукоделия, вбежали братья и с ужасом сообщили, что государыня Елена внезапно скончалась, и бояре спешно готовятся к похоронам. Тут же все решили отправиться в Кремль и проститься с телом великой княгини. В Успенском соборе, где отпевали Елену, «яблоку негде было упасть». С трудом Ульяна Федоровна пробилась к мужу, стоявшему недалеко от гроба. Анастасию поразило то, что громко рыдали только Иван и его опекун Иван Федорович Телепнев-Оболенский. Остальные бояре и князья лишь притворялись опечаленными, пряча в густые бороды усмешки. Маленькой девочке стало очень жаль сироту Ивана. Он остался и без отца, и без матери, способных защитить его от жадных до власти бояр. Теперь ни Данилу, ни Никиту в кремлевский дворец не приглашали. Отец рассказывал, что там заправляют братья Шуйские: Василий, Иван и Андрей. Юные великие князья Иван и Юрий в полном их подчинении. Без разрешения опекунов они не имеют права ни погулять, ни поиграть, ни даже покушать или надеть понравившуюся одежду. Мамку Ивана, Аграфену, которая с пеленок пестовала его, сослали в далекий Каргополь, прежнего опекуна Телепнева с жестокостью казнили.
Несчастья не обошли стороной и семью Захарьиных. В 1539 году умер отцов брат, боярин Михаил Юрьевич. Через четыре года, смерть унесла и Романа Юрьевича. Дети оказались на попечении Ульяны Федоровны, которой помогал мужнин брат Григорий Юрьевич. В целом Захарьины старались держаться подальше от кремлевского двора. Там у трона юного Ивана шла яростная схватка за власть между кланами. Вмешавшийся в нее мог тут же лишиться головы. Анастасия приходила в ужас от рассказов о событиях в Кремле: то по наущению Шуйских чуть не убили митрополита Иоасафа, то прямо на глазах великого князя бояре мучили и пытались умертвить его любимца Федора Воронцова, а потом, несмотря на протесты Ивана, сослали в костромскую тюрьму. Наглость вельмож доходила до того, что в знак неуважения к новому митрополиту Макарию они могли наступить на его мантию и порвать ее. В этих условиях приходилось опасаться даже за жизнь малолетнего государя. Втайне от родных Анастасия молилась за его здравие и просила Бога поскорее дать ему в руки власть.
В тринадцать лет Иван IV наконец-то решил показать своим подданным, что является государем и не желает больше терпеть тиранство бояр. На заседании Боярской думы он обвинил Шуйских в том, что они воспользовались его молодостью и стали самовольно убивать людей, грабить землю, беззаконничать. Самым виновным был признан Андрей Шуйский. Прямо на заседании его схватили и бросили на растерзание огромным псам. Многие бояре и князья были отправлены в тюрьмы. Наибольшее влияние на государя стали оказывать его дядья, Юрий и Иван Глинские.
К счастью для Захарьиных, ни их самих, ни ближайших родственников опала не коснулась. Напротив, Данилу и Никиту вновь стали приглашать во дворец. Вместе с Иваном они ездили на охоту, по монастырям на церковные праздники, весело пировали в Коломенском и Александровой слободе. Молодой государь любил общество ровесников, с которыми устраивал всевозможные проказы и жестоко шутил над неугодными боярами.
Однажды, когда Анастасии было уже четырнадцать лет, она с родственниками отправилась на праздничную Рождественскую службу в Успенский собор. Там присутствовал весь цвет знати во главе с великим князем Иваном. После литургии государь подошел к семье Захарьиных, чтобы перемолвиться с Данилой и Никитой о предстоящей охоте. Горящий взгляд его серых глаз внезапно остановился на Анастасии. Она была очень красива в светлой беличьей шубке, крытой голубым сукном, в расшитой бисером шапочке, из-под которой виднелась длинная русая коса. Девушка, заметив его взгляд, покраснела и потупила взор. Потом, набравшись смелости, подняла на великого князя большие голубые глаза и с удивлением обнаружила, что тот слишком внимательно ее разглядывает. Конечно, государю дозволено все, но все же воспитанная в боярском тереме Анастасия сочла его поведение дерзостью, тем более что за спиной уже раздался громкий шепоток кумушек-сплетниц. Закусив губу, она сердито посмотрела на нахала, но тот лишь улыбнулся. Боярышне не оставалось ничего другого, как сменить гнев на милость и ответить тем же. С тех пор братья не раз вводили Анастасию в краску, сообщая, что великий князь Иван интересуется ею и хочет увидеть вновь. При этих словах сердце девушки трепетало, но она твердо заявила, что ни о каких тайных свиданиях речи быть не может. Хоть она и сирота, но родовую честь ронять не намерена и потакать прихотям государя не собирается.
В 1546 году Ивану IV исполнилось шестнадцать лет. Ему полагалось жениться, (считалось, что подлинное совершеннолетие наступает не по достижении определенного возраста, а лишь после женитьбы, холостой человек считался вроде даже и не вполне полноценным). Об этом великому князю стали говорить митрополит Макарий и дядья Глинские. Последние даже посоветовали племяннику поискать невесту в соседних странах, при королевских домах. Это укрепило бы международный престиж государства и возвысило московский престол.
В декабре 1546 года Иоанн собрал Боярскую думу, пригласил на нее духовенство во главе с Макарием и объявил присутствовавшим: «Милостию Божию и Пречистой его Матери, молитвами и милостию великих чудотворцев Петра, Алексия, Ионы, Сергия и всех русских чудотворцев, положил я на них упование, а у тебя, отца своего, благословяся, помыслил жениться. Сперва думал я жениться в иностранных государствах, у какого-нибудь короля или царя. Но потом я эту мысль отложил. Не хочу жениться в чужих государствах, потому что после отца и матери я остался мал. Если я приведу себе жену из чужой земли и в нравах мы не сойдемся, то между нами дурное житье будет. Поэтому я хочу жениться в своем государстве, на той, кого Бог благословит и митрополит Макарий». И добавил: «Хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов и сесть на царство и на великое княжение так, как прародители мои, цари и великие князья, в первую очередь Владимир Всеволодович Мономах, садились». Идея венчания на царство стала полной неожиданностью для бояр. Будучи еще почти ребенком, Иоанн говорил с боярами «так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображениями», что они даже «расплакались от умиления, что царь так молод, а уже так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись». В действительности инициатива коронации принадлежала не Ивану. Считается, большую роль в этом сыграл митрополит Московский и всея Руси Макарий. Древняя Византийская империя с ее правителями всегда была образцом для православных стран, однако она пала под ударами неверных. Москва в глазах православных должна была стать наследницей Царьграда — Константинополя, а сам царский титул имел огромное значение, он, в частности, позволял Ивану IV занять совершенно иную позицию в дипломатических отношениях с Западной Европой, ведь великокняжеский титул переводился просто как «принц» или даже «великой герцог», титул же «царь» в европейской иерархии стоял наравне с титулом «император».
После этого известных книжников отправили штудировать старые летописи и хронографы, чтобы выяснить, как осуществлялась церемония посажения на стол государей, им предстояло составить Чин венчания на царство. В то же время по всему государству были разосланы грамоты такого содержания: «Когда к вам эта грамота придет и у которых из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили. Кто же из вас девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни». Москвичи стали жить ожиданием грандиозных празднеств, которые были намечены на начало 1547 года. Шили новые красивые платья, готовили государю подарки. Не осталась в стороне и семья Захарьиных. Данила и Никита входили в свиту великого князя и должны были участвовать в церемонии венчания на царство. Анастасии предстоял смотр невест.
16 января 1547 года состоялось венчание Ивана IV на царство. Данила и Никита подробнейшим образом рассказали сестрам, как все происходило. «Утром Иван вошел в Столовую палату, где собралась знать. Все мы были одеты в лучшие свои одежды. Вскоре казначей принес на золотом блюде венец (шапку), бармы и животворящий крест. Государь все осмотрел и отдал своему духовнику, благовещенскому протопопу. Тот в сопровождении конюшего Михаила Глинского, казначея и дьяков понес все это в Успенский собор, где уже его ждал митрополит со всем высшим духовенством. Когда духовник вернулся и сообщил, что для венчания все готово, Иван также отправился в собор. Перед ним шел духовник с крестом и святой водой, которой он кропил людей, собравшихся на Соборной площади. Вслед за Иваном пошел его брат Юрий, а за ним все мы. В соборе великий князь приложился к чудотворным иконам, получил благословение от митрополита и отслужил вместе со всеми молебен. Затем он направился к специально приготовленному месту. Это был высокий помост с двенадцатью ступеньками, на котором стояли два покрытых золотой парчой стула и налой с царскими регалиями. Вместе с ним на помост взошел и митрополит. В торжественной обстановке он возложил на государя сначала венец, потом — бармы и, наконец, крест. После поучения митрополита все провозгласили многолетие теперь уже царю Ивану Васильевичу. Мы все бросились поздравлять государя. По обычаю, царь посетил Архангельский собор, где почтил память предков, и Благовещенский собор. Каждый раз при выходе из храмов Юрий обсыпал брата золотыми монетами, к радости москвичей, собиравших их потом. После церемонии им даже разрешили ободрать материи, которыми было обито царское место, на память о столь значимом событии. Завершил праздник великолепный пир в кремлевском дворце. Для народа на Соборную площадь выкатили бочки с медом и пивом. Словом, вся Москва гуляла и веселилась».
Анастасия с замиранием сердца ждала смотрины невест. После смерти мужа Юлиания Федоровна пошла с детьми к старцу Геннадию Любимскому и Костромскому, пожаловалась на свою горькую вдовью долю, а тот благословляя детей, посоветовал ей не печалиться, и глядя на Анастасию сказал: «Придет час – дочка-красавица царицею станет!" Девушка не стремилась стать государыней, но мечтала быть женой Ивана. Братья также хотели, чтобы сестра переселилась во дворец и помогла им приблизиться к трону. По сложившейся традиции родственники жены государя сразу повышались в чинах и занимали при дворе ведущие должности. Данила и Никита постоянно разузнавали, как проходил отбор невест и кто из них имеет наилучшие виды на успех. Большая часть претенденток была отвергнута еще государевыми наместниками: одни - не слишком красивы, другие — очень робки, третьи — недостаточно знатны. В конце концов в Москве собралось тридцать девушек, включая Анастасию.
В один из вечеров к Анастасии зашла подружка Магдалена. (Девушка с матерью бежали из Ливонии искать защиты от притеснений, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству с Захарьиными, у добрых людей, которые от веку были бездетными и только обрадовались приемышу. Окрестили по православному обряду Марией, назвали дочерью, и постепенно улица привыкла к ней, девушки зазывали Машу в свои светлицы, дружились с ней, секретничали. Матери, конечно, чистоплотно сторонились чужанки, особенно Юлиания Федоровна.) Девушки как раз рассматривали серьги, двойчатки с бубенчиками, подаренные Насте теткой, матерью пронского воеводы Андрея Михайловича Курбского, на Рождество, как во дворе началась суматоха. Залились вдруг лаем кобели у ворот, внизу по скрипучим половицам пробежали чьи-то всполошенные шаги, торопливо заговорила с кем-то мать, дом полнился гомоном и торопливыми окликами, раздался взволнованный голос брата Данилы, позвавшего Анастасию. Оказалось, это прибили царские послы: Анна Глинская, боярин Дмитрий Иванович Курлятев-Оболенский, царев дядюшка Юрий Васильевич Глинский и еще двое: молодой красавец Алексей Адашев и высокий монах, закрывавший лицо низко надвинутым куколем. Анастасия непослушными ногами повела себя вслед за матерью, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента была самая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы – надела бы шитую жемчугом. И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и сарафан синий, будничный, и душегрея абы какая, отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь. «Вот и хорошо, – подумала испуганно. – Авось не поглянусь смотрельщикам!»
Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена, и Анастасии стало чуточку легче при мысли, что подружка с ней.
Взгляды собравшихся так и прилипли к лицу. Стало враз и жарко, и тоскливо, и страшно, и стыдно, и жалко себя, но в то же время зло взяло. «Так разглядывают, будто и впрямь – в лавку пришли! Только что в жменю меня не берут да не щупают!» Анастасии часто говорили, будто она – красавица, однако сейчас чудилось, будто и тонкие, легкие, русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее – товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, и слова доброго жаль. Ну чего они все молчат?! Метала по сторонам настороженные взгляды, пугаясь воцарившейся вдруг тишины. На лице у Дмитрия Ивановича улыбка явного восхищения, Юрий Глинский смотрит вполне милостиво, Анна Михайловна, поджала губы, глаза сделались мрачными. Даже чернокудрый красавец Адашев не шныряет более глазами по углам, а уставился на Анастасию. Но отчего-то почудилось, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек. Уловив мгновенный проблеск его очей, Анастасия заробела до дрожи в коленках. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его воровато шмыгнул за спину Анастасии, где затаилась Магдалена. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу. Гости вставали, крестились, кланялись. Она вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где всех давил высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь – и уловила легкий смешок, который издал монах. Но Анастасии было уже не до насмешек – со всех ног бежала вверх по лестнице, в светелку. И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не пришла.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам. Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще толпились почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка Марьи - Магдалены…
– Дальше к кому? – спросил Юрий Васильевич Глинский, подсаживая матушку в возок.
– Возвращаемся. Хватит с меня! - ответил монах. - Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
– Помилосердствуй, друг мой, – усмехнулся Глинский. – А смотрины? Что же, отменять их? Полцарства твоего переполошилось, девки поумирают со стыда, если от ворот поворот дашь, даже не глянувши!
– Как приехали, так и уедут, – перебил «монах». – Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, и все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово! Все меня слышали? А коли так – к чему воздухи сотрясать словесами?
Анастасию Захарьину объявили царской невестой.
“Нас всех государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых. Ты, государь, нас ими теснишь, а теперь и того больше — у боярина своего дочь в жены взял… Рабу свою… И как нам теперь ей служить?» Подобные речи постоянно звучали в ходе подготовки царской свадьбы. (Род Захарьиных был не из самых знатных, происходил от Андрея Кобылы, боярина московского князя Ивана Калиты, правившего в 1325–1340 годах. У Андрея Ивановича было пять сыновей: Семен Жеребец, Александр Ёлка, Василий Ивантей, Гавриил Гавша и Федор Кошка. Они явились родоначальниками многих дворянских фамилий. Семен Жеребец стал основателем рода Коновницыных, Александр Ёлка — родоначальником Колычевых, Неплюевых и Боборыкиных, а от Федора Кошки пошли Романовы и Шереметьевы. Федор Андреевич Кошка умер в 1407 году, его сын Иван Федорович Кошкин — в 1427 году, а внук Захарий Иванович Кошкин — в 1461 году. Дети Захария Ивановича Кошкина стали Захарьиными-Кошкиными. От Юрия Захарьевича, умершего в 1504 году, пошли Захарьины-Юрьевы, а от его брата Якова Захарьевича, умершего в 1510 году — Захарьины-Яковлевы. Юрий Захарьевич Захарьин-Кошкин, боярин с 1483 года, был женат на боярыне Ирине Ивановне Тучковой. Михаил Юрьевич Захарьин, состоял советником при великом князе и, был прозван «оком Василия III», тот даже включил его в опекунский совет при своем маленьком сыне Иване. Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин-Юрьев, был окольничим при великом князе Московском Иване III, умершем в 1505 году. При дворе он появлялся нечасто, но лишь по той причине, что постоянно исполнял обязанности воеводы в каком-нибудь крупном городе. Анастасия была дочерей Романа Юрьевича от брака с княжной Юлианией Федоровной Литвиновой-Мосальской).
Тем не менее сама свадьба была отпразднована с большой пышностью …
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
Анастасия шла, не поднимая глаз, уверенная, что каждый ее взор будет замечен множеством народу, всеми этими плясицами и каравайницами, которые составляли невестин чин и сопроводили ее в церковь, а теперь так и ели глазами. Хотя, казалось бы, что в том особенного, если невеста посмотрит на своего троюродного брата и дружку? Решилась, взглянула – но не дождалась ответного взгляда. Курбский смотрел только на венец, стараясь держать его как можно более ровно, однако, когда Анастасия встала на свое место перед аналоем, она так явно ощутила жар ненависти, исходящий сзади, от князя Курбского, что невольно качнулась к молодому супругу, как бы в поисках защиты. Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Ведь только после окончательного сговора Захарьиных с Глинскими брат Данила проговорился, что князь к Анастасии еще год назад хотел заслать сватов, а Юлиания Федоровна поговорила с его матерью и заранее отказала. Видно, слова преподобного Геннадия крепко засели в ее голове. Но не Анастасия выбрала себе мужа – слыханное ли дело, чтоб девица сама мужа выбирала?! – а судьба. За что же князь Андрей Михайлович ее так ненавидит сейчас?! А впрочем, что за дело Анастасии до его любви и ненависти? Не о том сейчас надо думать… думать надо о том, что в покое летнем дворцовом, устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет ее брачное ложе. Исстари стелили молодым в сеннике, даже зимой, как бы ни было холодно в нетопленом помещении, потому что на его дощатом или бревенчатом потолке не была насыпана земля, как при устройстве теплого покоя. Не допускал обычай, чтоб над головами новобрачных была земля, нельзя во время радостей свадебных вспоминать о смерти, о могиле. Но отчего-то Анастасия казалась себе беспомощной покойницей, пока с нее снимали уборы и наряды, и ближние боярыни с песнями уносили душегрею, летник, ожерелье, запястья, чулки и башмаки из брачного покоя, показывая гостям, что молодая разоблачена перед новой жизнью и ждет супруга. Испуганная Анастасия ловила взор матери, однако лицо Юлиании Федоровны было суровым и до того усталым, словно она только и ждала, как бы поскорее покончить неприятное, утомительное дело, а самой отправиться домой. В это время ввели государя, и Анастасии почудилось, будто не семь перин под нею, а соломенная худая подстилка, будто не соболями и шелками покрыта она, а тоненькой ряднинкою. Необмолоченные снопы, на которых была постлана постель, кололи теперь во все бока. Дружка Курбский, вместе с Адашевым приведший новобрачного под руки, смотрел на нее с лютым, угрюмым проблеском в глазах, но Анастасии было не до князя Андрея, видела только супруга.
Какой он высокий! Как неприступно поджаты его губы! И когда сваха Ефросинья Старицкая с силой швыряет в него обрядным зерном, словно норовит попасть в лицо побольнее, он так хмурит свои и без того суровые брови… да увидит ли Анастасия сегодня рядом с собою хоть одно доброе, сочувственное лицо?!
Она вдруг уловила осуждающее покашливание матери и спохватилась, что неприлично этак в упор разглядывать будущего мужа. Забегала глазами по сторонам. В углах покоя воткнуто по стреле, а на стрелы накинуты собольи шкуры и нанизано по калачу. Над дверьми и окнами прибито по кресту. Образа Спаса и Богородицы задернуты убрусами. Анастасия вспомнила, что образа завешивают, если в покоях творится святотатство или нечто непристойное, и со страху так вонзила ногти в ладони, что едва не вскрикнула.
Наконец она ощутила тишину и обнаружила, что все дружки и гости вышли. Государь стоял напротив, в одной рубахе, задумчиво пощипывая едва-едва закурчавившийся ус. Анастасия невольно подтянула к подбородку одеяло, но он нахмурился – и руки ее упали. Сел рядом на постель, провел рукой по лицу девушки, по дрожащим губам. Анастасия поспешно чмокнула его худые, унизанные перстнями пальцы – и тотчас застыдилась. Он слабо улыбнулся: – Совсем позабыл спросить – люб ли я тебе?
Анастасия так и вытаращилась, не находя слов от изумления, и вдруг ощутила, как слезы подкатывают к глазам. Она боялась, до судорог боялась именно его первых слов. Боялась, что накричит или вдруг начнет хаять ее красоту. Мол, девка в уборе и без оного – это две разные девки! А то молча навалится, начнет шарить руками по телу. С трудом разомкнула пересохшие губы: – Люб, государь… господин мой. Люб!
– Боишься меня?
– Боюсь.
– А сладко ли тебе меня бояться?
Она заморгала, думая, что ослышалась, но на всякий случай выдохнула: – Да…
Он рывком перевернул Анастасию на живот и задрал рубаху до самой головы. От неожиданности девушка даже не противилась, но вдруг спину ожгло болью. Взвизгнула – и умолкла, словно подавившись. Да он бьет ее! Бьет плетью, которую только что, глумливо ухмыляясь, вручил ему Адашев! (согласно свадебному ритуалу: отец невесты ударял ее плетью в момент передачи жениху, после чего передавал плеть новобрачному, таким образом власть над женщиной символически переходила от отца к мужу; “учить” (бить) жену было обязанностью мужа, «бьет значит любит») — За что же так-то?!
– Кричи еще! – хрипло приказал муж. – А ну, громче кричи!
Анастасия уткнулась в подушку, глуша стоны, которые так и рвались из груди. Там, за дверью, ходит ясельничий с обнаженным мечом, для предохранения от всякого лиходейства. Там же дружки, среди них князь Курбский. Да ей лучше умереть от боли, чем допустить, чтобы чужой человек услышал ее крики! Муж опять перевернул ее, теперь уж на спину, грубо растолкал ноги. Анастасия зажмурилась, закусила ладонь – и как раз вовремя, не то уж точно завопила бы от боли, которая пронзила нутро. Царица небесная, да есть ли на свете что-то хуже?!
– Кричи! - хрипло потребовал муж, с силой защемляя пальцами нежную кожу на груди.
Анастасия выгнулась дугой, но смолчала, только широко открыла слепые от боли и страха глаза. Тяжелое мужское тело металось на ней и дергалось, словно царя била падучая. Его горячая щека была притиснута к похолодевшей от слез щеке Анастасии. Судороги вдруг прекратились, муж глубоко, со всхлипом вздохнул – и затих. «Помер! В монастырь меня сошлют? Или сразу на плаху? Да нет, лучше я сама удавлюсь от позора!» Анастасия перестала дышать, пытаясь уловить дыхание лежащего на ней человека, но кровь так стучала в висках, что она ничего не слышала. И вдруг морозом обдало тело – из-за двери донесся звучный мужской голос: – Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе? - дружка Курбский, по обычаю спрашивает – или издевается? Царь взвился, будто кнутом ужаленный. Подхватил с полу башмак, сильно швырнул в дверь: – Пошел вон! Все вон!
– А ведь тебе не сладко… – пробормотал Иван, задумчиво разглядывая нагие окровавленные чресла лежавшей перед ним женщины. – Почему?
– Бо-ольно, – всхлипнула она, пытаясь унять рыдания, сотрясавшие тело.
– Это и сладко, что больно! – упрямо сказал муж. – Разве нет?
Анастасия охнула, схватилась за сердце – и зарыдала пуще прежнего.
Иван осторожно повел ладонью по ее голове, поиграл кончиком косы:
– У тебя даже волосы промокли. Гляди, все покои затопишь. Ну, об чем ты так убиваешься? Больше не трону!.... Тут у меня была одна, так ей очень плетка нравилась!
– Так я у тебя не первая?!
От изумления молодой царь даже не решился засмеяться – только слабо улыбнулся, глядя в обиженное лицо жены: – Первая?! Да ты что, не знаешь, как мужи живут? Это вам, девам, затворничество от веку предписано, а муж, он… Грехи наши, конечно… Грешен я! Вот винюсь перед тобой, да и перед Господом надо бы повиниться. Давно собираюсь в Троице-Сергиев монастырь пешком сходить – пойдешь со мной?
Анастасия робко кивнула, приоткрыв заплаканные глаза. На сердце стало поспокойнее.
– Хотя тебе-то какие грехи замаливать? Невинная ты, белая голубица, – в голосе Ивана зазвенела нежность. – А ведь я знаю, что дева деве рознь! Помнишь, у тебя в дому, когда царские смотрельщики приходили, была такая – чернобровая, верткая, все глазами играла да перед Адашевым подолом крутила?
– Магдалена? То есть Маша? – Анастасия позабыла о боли. – Я ее с тех пор и не видела, и не вспоминала. До нее ли было, тут вся жизнь так завертелась! А что с ней?
– Да ведь Алешка ее к себе забрал, ту девку, – усмехнулся Иван. – Поглянулась она ему – просто спасу нет! Отдал откупное приемным родителям – и увез на коне. Грех, конечно, а все ж поселил в Коломенском – он там дом себе выстроил. Выдаст ее замуж за какого-нибудь дворянишку приближенного… Сам Алешка женится, конечно, на этой Сатиной, которую отец ему высватал, а для сласти будет в Коломенское наведываться.
– Погоди-ка, – Анастасия повернулась на бок, легла поудобнее, забыв даже рубашку одернуть. – Не пойму, откуда ж ты знаешь, как у нас в доме все было? Это он тебе рассказал?
– Или я слепой? – усмехнулся Иван. – Ну да, я там был – в монашеском облачении. – Иван явно наслаждался ее растерянностью. – Кота в мешке покупать не хотел, мне самому надо было на всякую-каждую посмотреть. Тогда и выбрал тебя! – Милая, – он осторожно взял ее за руку, прижал к своей щеке. – Ах ты, милая! Царица моя, приласкай меня, приголубь.
– Как? – сама себя не слыша, прошептала она. – Я ж не умею.
– Сердце научит…
Через некоторое время бледный, сдержанный Курбский вышел к гостям и сообщил, что доброе меж молодыми свершилось. Знаки девства царицына были предъявлены свахам и придирчиво осмотрены. Свадьба Ивана Васильевича и Анастасии Романовны состоялась.
Веселье продолжалось три дня. Затем молодые пешком отправились в Троице-Сергиев монастырь, где всю неделю Великого поста молились у гроба Сергия Радонежского. Они были очень счастливы и надеялись, что впереди их ждет долгая совместная жизнь. А когда вернулись, Анастасия постепенно начала осваиваться с новой жизнью.
В Кремле пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на печные лазы. Внешний вид дворца представлял чрезвычайно пеструю массу зданий самой разнообразной величины, разбросанных без всякой симметрии. Возведение каменного дворца в Кремле началось в 1487 году с закладки архитектором Марко Фрязином Грановитой палаты. Основная его часть, выстроенная в 1499-1508 годах архитектором Алоизио да Каркано, состояла из трех блоков: выходивших на Соборную площадь парадных Средней Золотой и Грановитой палат, предназначенных для торжественных собраний (тут проходили духовные и земские соборы, давались праздничные и свадебные государевы столы); жилого крыла – постельных (покоевых) хоромов - с северной стороны; второй этаж этого крыла представляет собой галерею из девяти каменных палат, которую со стороны Соборной площади замыкала Золотая Царицына палата; и Набережных палат - с южной стороны. Тут же размещались все хозяйственные постройки, которые также назывались дворцами: конюшие, житный, кормовой, хлебный, сытный. Великокняжеская казна, состоявшая из золотых и серебряных сосудов, драгоценных мехов, дорогих материй и тому подобных предметов, хранилась в подвалах каменных церквей. Внутри помещения украшали (наряжали). Существовало два вида наряда: хоромный и шатерный. Хоромный еще назывался плотничьим, стены и потолки оттесывали, а комнаты убирали столярной резьбой. Шатерный же наряд состоял из уборки комнат сукном и другими тканями.
Основными комнатами царской половины были: Передняя, Комната (кабинет), Крестовая, Опочивальня и Мыленка. Опочивальня имела самое богатое убранство. Главный предмет - кровать, служила кровом и имела вид шатра, расшитого золотом и серебром. Для молебна служила крестовая комната, которая выглядела как маленькая церковь из-за количества икон. В опочивальне же был только поклонный крест.
Жизнь женщины из царского дома проходила в отдельных помещениях, на женской половине – «тереме». Покидать терем она могла только для выполнения чрезвычайных религиозных или представительских обязанностей. Если у царской четы было желание вместе поесть или провести ночь, они осуществляли это желание как в его, так и в ее комнатах (“а когда случится быти опочивать им вместе, то царь посылает по царицу, велит быть к себе спать или сам к ней похочет быть”).
Золотая Царицына палата - была центром женской половины государева двора. Тут устраивались аудиенции с духовенством, представительницами высшей аристократии, родственниками, служителями из Царицыной Мастерской палаты и подвластных ей слобод. В престольной палате рассматривались челобитные и проводились приемы по случаю всех важнейших событий в жизни государства и царской семьи, а также в дни главных церковных праздников. Заранее подробнейшим образом был прописан регламент встречи гостей, малейшие детали чествования и порядок, согласно которому приглашенные боярыни занимали свои места за столом. Они участвовали в церемонии в строгом соответствии с иерархией старшинства, родства и приближенности к царским особам. Самые почетные места занимали родственницы царицы по мужу, затем ее собственные. Вместо мужчин, исполнявших чиновные должности на приемах у государя, на официальных церемониях в Царицыной палате те же функции возлагались на приближенных боярынь. Исключение делалось для мужчин, которые приходились близкими родственниками государыне: за поставцом сидел и распоряжался отпуском кушанья ее дворецкий, а с ним путные клюшники и стряпчие со всех столовых дворцов. К столу блюда и чаши приносили и есть ставили и пить носили царицыны стольники, малолетние дворянские дети. Обряд столования у царицы был сходен с официальными торжествами в парадных залах у государя, то же относилось к обильному и роскошно сервированному меню. Баранина, свинина, куры, тетерева, поросята. Зимою привозили из далеких мест рыбу, мерзлую и засоленную. Летописец так описывает царский стол: „Квас в серебряной братине, папорок лебединый, в шафранном взваре, рябчики, потроха гусиные, гусь жареный, поросенок жаренный в лимоне и в лапше, курник яичный, пирог с бараниной, пироги кислые с сыром, блюдо жаворонков, блюдо блинов, блюдо пирогов с яйцами, блюдо карасей с бараниной, кулич, кулебяки“. Жидкое кушанье иногда подавалось на два-три человека. Ели из одной миски, черпая деревянными ложками. Начинали застолья в "мясные" дни выносом жареных лебедей. Мясные блюда подавались в взваре — луковом, капустном, клюквенном или брусничном, с кислым молоком, солеными огурцами и сливами, приправляли уксусом, с добавлением соли и перца. Мясо нашпиговывали чесноком, луком, лимонами и маринованными огурцами. Чеснок шел к говядине, лук — к свинине, парення репа – к зайцу. Фазаны, петухи индейские, куры, перепелки и прочие пернате в перьях разноцветных. А оказывается, мясо-то и не птичье вовсе: все из рыбы (повара умели рыбным кушаньям форму птиц придавать и перьями их обволакивали с реалистичным искусством). Или, подавался цельный, нигде не распоротый и не сшитый молочный поросенок, а у него один бок жареный, а другой вареный (свинью убивали, делая в паху небольшую ранку, и когда кровь стекала, ее тщательно вымывали вином, а внутренности выпускали из горла. Затем брали колбасы и сосиски разные и пропускали их через горло, заливая время от времени вкусным питательным соусом. После этого обмазывали одну часть тела ее толстым слоем теста, замешенного на вине и масле, и ставили жариться в печи, когда жаркое было готово, тесто снимали). В постные дни к столу подавали вареные, жаренные в растительном масле и печеные рыбы: осетры, белую рыбицу, стерляди, лососи, щуки, лещи, судоки, окуни.
В меню праздничных столов обязательно присутствовали сладости: всевозможные фрукты и овощи, приготовленные в меду и патоке, сахарные пряничные закуски, коврижки и сладкие взвары. Кондитеры проявляли не только кулинарный талант, но и талант скульптора! Могли зготовить герб государства, два сахарных орла весом каждый по полтора пуда, утя — полпуда, попугая — полпуда, город — сахарный, Кремль с людьми, конными и пешими и с пушками. А кроме мучных, были фруктовые десерты: изюм, коринка, винные ягоды, чернослив и медовые пастилы. Свежие фрукты ели только летом и осенью: яблоки и груши.
Столы у царицы отличались более семейным, камерным характером. Гости поднимали заздравные чаши за государя, патриарха, царицу. Их угощали фряжскими, рейнскими и греческими винами, различными медами, настойками. Медовые настойки подавались с примесью разнообразных ягодных морсов и пряностей. Квас житный, медовый, ягодный. сбитень — горячий напиток из меда и пряностей, взварец - напиток из пива, вина и меда с пряными кореньями. Пиво варили из ячменя, ржи, овса и пшеницы. Особым было пиво, подваренное патокой.
Особой пышностью отличались приемы, дававшиеся в дни церковных праздников. На Пасху "славить Христа" в тронный зал к царице приходил патриарх в сопровождении высшего духовенства, одаривать государыню благословенными иконами и крестами. На Рождество, на Масленицу и на Пасху происходили особенные приемы женского чина, т.е. приезжих бояринь. На Масленицу "прощаться", а на Пасху "христосоваться" с приезжими боярынями приходил в Царицыну палату сам государь, оказывая гостьям особую милость. На первой неделе Великого поста царицу посещали стряпчие из наиболее чтимых государевой семьей монастырей и подносили ей по хлебу, кружке кваса и блюду капусты. Государыня, в свою очередь, щедро одаривали монастыри и принимали челобитные о пополнении монастырских ризниц. На женской половине справлялись престольные праздники храмов, которые входили в ансамбль государева двора. На храмовые праздники в дворцовых церквях литургию служил патриарх, а царица после службы принимала его в своем тронном зале в присутствии государя.
Выезды на гулянья в загородные дворцы, а том числе и Коломенское, выходы в церковь и на богомолье всячески поощрялись, но людям запрещалось нос на улицу высовывать, когда царица проезжала. Кареты были без окон, больше похожие на колымаги. Если царица желала пройтись пешком, Богу помолиться, рядом шли стрельцы и несли шест с шелковыми или суконными занавесями и этой ширмой царицу от людского глаза загораживали. А когда ей надо было узнать, что во дворце делается, то в комнатах существовали «тайники» — окошки, проделанные в стене с густой решеткою.
В женской половине размещалась мастерская, где в светлице до пятьдесяти девок мастериц-вышивальщиц золотошвеек и белошвеек искусно серебром и золотом вышивали иконы. Изображение ликов, рук, частей человеческого тела требовало величайшего мастерства вышивальщиц.
Царица держала внушительный собственный придворный штат. Была окружена придворными дамами знатного происхождения, состоящих с ней в родстве. По большей части это были вдовы, которые жили непосредственно в покоях царицы. Особое положение занимали те придворные дамы, которых назначали присматривать за царскими детьми. Получали они, как правило, в два раза больше по сравнению с остальными придворными дамами, но это была только половина того, что получали слуги высшего ранга из числа мужской знати. Кормилица царских детей могла быть любого происхождения. Она не считалась придворной дамой, жила только год в покоях царицы, после окончания работы ее (в первую очередь ее мужа, в соответствии с положением и родом деятельности) щедро вознаграждали. О царских детях заботилась нянька. До пятилетнего возраста они находились под началом воспитательницы. Затем мальчиков и девочек разделяли, мальчиков передавали под мужской надзор. Детям нельзя было ни выходить за пределы женских помещений Кремля, ни быть увиденными кем-либо. Даже при посещениях церкви никто не видел их непосредственно. Как легко можно было сглазить царских детей и принести несчастье всей правящей семье! Только наследник трона по достижении им 15 лет появлялся на публике. В случае с девочками в этом не было необходимости. Сочетаться браком с иностранными принцами не позволяли господствующие тогда нравы, выходить замуж за простых граждан считалось ниже их достоинства. И обрекались они на безрадостное одиночество, жизнь протекала в тихом уединении.
Первая по рангу бояриня — постельная, следила за царицыной постелью. Каждый вечер с несколькими девками она в опочивальне государыни спать укладывалась да царицу от злых духов и, не дай Бог, посторонних мужчин охраняла. Эта должность переходила из поколения в поколение. В большом почете были чесальщицы. Назначение в чесальщицы ценилось очень высоко, потому что наедине и во время ночных бесед, им представлялся удобный случай шепнуть на ушко царице нужное словечко и таким образом оказывать услуги, щедро вознаграждаемые. На втором месте по рангу стояла казначейша, которая управляла имуществом и всем придворным штатом. Она правила целой армией ремесленников – от золотых дел мастериц до белошвеек, прачек, помощников по кухне, т.д. (дворовых девок до 300–400 человек доходило, для них даже была построена в Москве специальная слобода — Кисловка). По положению казначейша приравнялась к наставнице царских дочерей.
Наряду с придворными дамами и женской прислугой царица держала переписчиц, псаломщиц, певиц, сплетниц, карлиц и шутих. В сплетницы попадали дамы, обладающие талантом оратора и балагура, хорошо знающие фольклор со множеством его пословиц и поговорок, владеющие сочностью и яркостью разговорного языка и, уж, конечно, хорошо знавшие события, происходившие при дворе и вне его. Шуты, большею частью дураки только по имени и наружности, бывали нередко полезнейшими, говоря в шутках сильным лицам, которым служили, истины смелые, развлекая их в минуты гнева, намекая в присказочках и басенках о неправдах судей и нерадивых чиновниках. Обязаны они были быть остроумными и обладать не только актерским талантом, но хорошо пародировать известных лиц, с честью выходить из любой затруднительной ситуации. Иногда шутом назначался вызвавший неудовольствие монарха вельможа. Приходилось бедолаге садиться на корточки в парадном зале дворца и в этой позе просиживать иногда по нескольку дней, то мяукая, как кошка, то кудахтая, как наседка, подбирая с полу брошенные ему крошки. Шутовство отличалось от представления скоморохов и фокусников. Скоморохи играли на гуслях, били в бубны, плясали, показывали медведей, собак. Стихотворцы-сказочники умели прибаутками и рассмешить, и потешить. Некоторые из них носили на голове доску с движущимися фигурками и забавляли зрителя сценическими действиями. Карлов держали как живую редкость, своеобразную игру природы, возбуждающую острое любопытство. Карлики и карлицы ходили в специальных одеяниях, в которых преобладали зеленые, желтые и лазоревые цвета. Царская чета каждодневное вечернее время до ужина проводила в увеселениях, на которых карлики и шуты мужского и женского пола кувыркались перед ним, пели песни, дрались. Говоря о разной челяди во дворце царицы, следовало бы упомянуть еще об одной, особо почитаемой части дворцового люда - это нищие: сирые, убогие и прочие разные попрошайки. Сирых и убогих царица жалела и привечала. И всегда щедрой милостыней их одаривала. Нищих на дворе было несметное множество. Спали они в подклетях, хозяевам очи не мозолили, а когда позовут, сказки рассказывали, на картах гадали, молитвы читали. Близко к нищей братии стояли и кликуши. Кликушество — это проявление своеобразной формы истерии, имеющей эротическую подоплеку. Кликуши бродили непременно в сопровождении проводника или проводницы. Некоторые из них были действительно припадочными, из эпилептиков, что наземь бросались в диких конвульсиях рвали на себе одежду, в кровь кусали губы, рвали волосы и с пеной у рта кричали коровами, жабами и волчицами и в невразумительных этих звуках будто бы и была вся суть (пророчества). Нищая братия, толпой навещавшая царицу, нередко приводила к ней различных колдунов. Колдун давал зелье, сопровождаемое наговором или нашептыванием, придающим ему таинственное значение, занимался разгадкой снов.
Царица являлась для своего двора и особом судьей, ответственной за мир среди многочисленных дам.
Среди царицына домашнего чина – ближних боярынь и боярышень – Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с этой просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка Григорий Юрьевич и брат Данила просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе для самых дальних родичей Захарьиных. Для себя желали новых и новых угодий и кормлений, а пуще всего – первенства перед Глинскими, которые прибрали к рукам своим и своих клевретов чуть не все верхние должности в стране. Захарьины же полагали, что времена сменились: Глинским пора если не вовсе на покой, то хоть потесниться на теплых местечках. Матушка Юлиания Федоровна тоже навещала дочь не для того, чтобы приласкать или подбодрить, а с особенным, заискивающим поджатием губ просила заступничества для тех же Захарьиных либо Тучковых. Анастасии же хотелось от матери совсем другого – совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего – как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…
Они спали каждую ночь вместе и с одинаковым рвением предавались плотским забавам – разве что Великий пост малость остудил взаимную тягу.
Окружение с любопытством ждало, как поведет себя царь дальше. (Будущий Иван Грозный узнал, что такое женщина, в тринадцатилетнем возрасте. Бояре, стремясь отвлечь наследника от более важных дел, наперебой устраивали ему «любовные контакты». Благодаря этому молодой человек менял любовниц чуть ли не каждый день. За три года бояре подложили под него несколько сот девиц, которые, по большей части, были весьма искушенными в любовных чарах. Рано сформировавшийся мужчина ни от кого и ни от чего не отказывался). Прошла неделя, другая, и бояре перестали узнавать Ивана Васильевича. Прекратились жестокие забавы, не было слышно «срамных» песен, исчезли девки, наполнявшие терема дворца. Царь был приветлив и щедро помогал нуждающимся, выпустил из застенков многих заключенных. После сиротского детства и разгульной юности Иван IV наконец-то обрел семейное счастье. С молодой женой, а потом и с ее братьями он отправлялся в загородные увеселительные поездки, забавлялся охотой. Эту удивительную перемену стали приписали воздействию молодой жены, отмечая, что она обладает всеми достоинствами супруги: целомудрием, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью, основательным умом и чарующей красотой.
В первых числах марта в государе вдруг произошла резкая перемена, и притом без всякой видимой причины. Однажды утром он позвал к себе в опочивальню одного из дежурных бояр. Анастасия кротко заметила ему, что негоже звать мужчину в опочивальню, когда она, царица, еще лежит в постели. Иван Васильевич цинично расхохотался и крикнул так, чтобы все слышали: — Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу, сегодня же тебя в монастырь заточу, а сам снова женюсь. Анастасия, не ждавшая от мужа ничего подобного, лишь всплеснула руками и разрыдалась. — Вспомни, государь, — сказала она, растирая слезы, — как мы с тобой до сей поры жили. Как у нас все было хорошо, тихо да ясно. — Да опостылела мне уже тишина эта, — резко ответил Иван, вставая с постели. — Каждый день одно и то же. Надоело. Буду теперь жить, как раньше жил. Молча одевшись, он вышел из опочивальни, не обращая внимания на ласковые уговоры Анастасии.
Страной продолжали управлять князья Глинские. Как-то царь отправился на охоту. Государь был не в духе. Доехали до Островка, никакой дичи не загнали, ягдташи тоже были пустые, и сердитый Иван велел остановиться передохнуть. Когда подъезжали к деревне, увидели у околицы около полусотни мужиков, стоявших на коленях. Они имели вид людей, долго пробывших в дороге, но, судя по одежде, это были не крестьяне, а купцы и посадские люди.
– Псковичи до твоей милости, – сообщили Ивану – С жалобой на твоего наместника, князя Турунтая-Пронского.
Появление псковичей царь воспринял как укор не Турунтаю-Пронскому (ближайшего приятеля братьев Глинских, пожаловаться на Пронского – все равно что на дядей государевых наябедничать), а всем Глинским – значит, и себе. Душевные раны детства, когда он знал одни только злоехидства и упреки, когда не был уверен в завтрашнем дне и поминутно боялся, что будет отставлен от трона, а вместе с ним страдали и терпели поношения ближайшие родственники его матери, – эти раны открылись с поразительной внезапностью. Довольно он в последнее время наслушался упреков по адресу Глинских! Родственники жены беспрестанно лезли на глаза, развеселый и удалой Алексей Басманов то и дело твердил, что дядья Глинские царю шагу самостоятельно ступить не дают, а бабка Анна, ведьма литвинская, не иначе, опаивает его, если он никак не может освободиться от опеки докучливых родичей!
Едва достигнув коленопреклоненных челобитчиков, Иван слетел с седла и дал волю своему гневу! Он топал ногами, кричал, зажег трут и стал им палить бороды и волосы псковичей. Затем приказал их раздеть и бросить на землю, намереваясь отсечь головы. Вдруг к Ивану подбежал гонец из Москвы с грамотой от митрополита Макария, в которой сообщалось, что с кремлевской звонницы упал большой колокол, это считалось предвестником огромной беды.
Иван бросил несчастных псковичей-челобитчиков и на всех парах поскакал в Москву, чтобы разобраться в причинах происшедшего. Действительно, падение колокола стало предвестником стихийных бедствий, обрушившихся вскоре на столицу.
В апреле начала гореть Москва. Лишь только полузимняя мартовская слякоть сменилась жаркими весенними суховеями, вздымающими пыль до небес и раздувающими всякую мало-мальскую искру, как заполыхало с беспощадной внезапностью. 12 апреля загорелся Китай-город. От десятков лавок с богатым товаром, Богоявленской обители и множества домов, лежащих от Ильинских ворот до самого Кремля и Москвы-реки, остались одни черные уголья. Во дворце приключилась суматоха. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец. Никому не хотелось срываться с места и тащиться в необжитые, на скорую руку слаженные, наполненные сквозняками палаты. Однако для беременной Анастасии настолько невыносимы оказались запах пепла, которым теперь был пропитан воздух Москвы, да вонь от шипящих под редкими, скупыми дождичками горелых бревен, что ехать пришлось не мешкая. Царицу насилу довезли до Воробьевых гор (бабки уже начали бояться – скинет дорогой!)
Затихшие было пожары возобновились 20 апреля. Слободы Гончарная и Кожевенная обратились в пепел – и тотчас хлынули дожди, словно Господь наконец смилостивился над перепуганной столицей. Потихоньку зашевелились на пепелищах люди, начался сбор милостыни для погорельцев. Боярыни Анастасьины потихоньку ныли о возвращении из Воробьева. А ей до того не хотелось трогаться с места, опять колыхаться на колеях, вытрясая душу! Царь, конечно, не вытерпел – сорвался в Москву, но Анастасии уезжать не велел: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице! Адашев, похудевший, сумрачный, мотался между Москвой и Воробьевым дворцом, привозя из Москвы новые новости – одна другой унылее. Приезжал проведать сестру брат Данила – хмурый и злой, долго отнекивался на вопрос, что гнетет, а потом пробурчал: Глинские, мол, вовсе распоясались, царь нарочно стравливает их с Захарьиными да Шуйскими, забавляется вспышками лютой вражды, но видит Бог, доиграется он себе на горе!.. и попрекал сестру, что никак не решается замолвить слово за своих, – значит, тоже предалась Глинским? Он оставил Анастасию в слезах. Адашев видел, что она плачет, спрашивал, чем озабочена царица, да Анастасия, боясь, что царь разгневается на брата (Адашев каждое слово переносил государю!), отмолчалась, вновь подавив желание спросить, как там Магдалена.
Дни тянулись медлительные, сонные, тягота подкатывала под сердце… Настал июнь. И тут опять загорелась Москва! Самый страшный пожар бушевал 24 июня. Во время грозы от молнии запылала церковь Воздвижения на Арбате. При сильном ветре огонь перекинулся на стоящие рядом здания, потом ринулся к Кремлю. От искр вспыхнула деревянная кровля царского дворца. Потушить огонь не удалось. Остальные деревянные постройки вскоре занялись пламенем. Поскольку до грозы несколько дней стояли жара и сушь, то все горючие материалы вспыхивали, как порох, тушить что-либо было бесполезно. Жителям приходилось бросать все свое добро и спасаться бегством. Он нанес большой урон и царскому имуществу. В Казенной палате сгорела казна, в Оружейной палате — оружие, в Постельной палате — царская одежда, в Конюшенной палате — конская сбруя, кареты, сани и все повозки. В глубоких погребах выгорели большие запасы продовольствия. Пострадал даже каменный Благовещенский собор — многие иконы письма Андрея Рублева и Феофана Грека превратились в головешки. В Успенском соборе митрополит Макарий надеялся с помощью горячей молитвы остановить огонь, но едва не задохнулся от дыма. С трудом он вынес самую ценную икону Богоматери, писанную митрополитом Петром, а протопоп — книгу с церковными правилами. Огонь бушевал всюду, и Макарий решил спастись на кремлевской стене, выходящей к реке. Однако и там дышать было нечем. Тогда церковнослужители предложили митрополиту спуститься вниз на канате, но тот оборвался, и Макарий сильно расшибся. Едва живого его отвезли в Новоспасский монастырь. Между тем в Кремле выгорели Чудов и Вознесенский монастыри, огонь не пощадил и Занеглинье. Всего в городе погибло 1700 человек.
Царь вернулся в Воробьево. Стоял на крутояре, глядя на сплошное дымное марево, из которого там и сям вздымались столбы огня. Тихо плакала рядом царица, привычно прикрывая лицо от мужчин; жался к ногам и против обыкновения помалкивал младший брат.
Сверху видна была горстка людей, вырвавшихся из огненного капкана и бесцельно тащущихся куда глаза глядят. Если кто намеревался приблизиться к Воробьеву, стража таких заворачивала.
– Государь! – снизу, из-под горы, вырвался закопченный, Вешняков; пал на колено. – Дозволь… сказать… Там до тебя человек, святой человек! Вели пропустить!
Царь растерянно оглянулся: – Какой еще святой? Зачем мне?.. – и осекся при виде высокой фигуры с воздетой рукой. Незнакомец поднимался на холм так легко, точно его несли святые небесные силы. Черные долгополые одеяния вились за спиной, и чудилось, извергали клубы того самого дыма, который заволок всю низину и сам город. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо… Трепет прошел по толпе, и Анастасия ощутила, как вздрогнул Иван, словно у него вдруг подкосились ноги, когда его ожег взор этих неистовых очей, а указующий перст вонзился в него, подобно стреле:
– Ты… сын греха, грешник! Вот твоя расплата! Гнев Господень опять возгорелся. Ведь твой отец и мать – всем известно, скольких они убили. Через попрание закона и похоть родилась жестокость. Точно так же и дед твой с бабкой твоей гречанкой. Посеял Господь скверные навыки в добром роде князей с помощью их жен-колдуний. Так ведь было и с царями Израилевыми, когда они брали жен из других племен. Кровь гнилая ударяет в голову потомства и лишает милосердия и здравого смысла, как лишила тебя. Вознеслось твое сердце до тщеславия, возгордилось на погибель твою! Не о тебе ли и не о таких ли, как ты, сказано в Писании: «Вы разожгли огонь и ходите в пламени огня вашего, который сами на себя разожгли!»
У Анастасии обморочно закружилась голова. Она уже успела узнать: среди многих способов заставить царя моментально лишиться рассудка и впасть в нерассуждающую ярость наивернейший – намекнуть на его происхождение и грехи его предков. Все эти разговоры о том, как дед Иван III Васильевич уничтожил сына своего от первого брака, Ивана Молодого, а потом и сына его Димитрия, законного наследника престола; о пагубном влиянии жены-иноземки Софьи Палеолог; об отце его Василии Ивановиче, который ради брака с Еленой Глинской отверг законную супругу свою Соломонию – якобы из-за ее бесплодия; о самой Елене, не щадившей ни близких, ни далеких, ни врагов, ни друзей, ни даже собственной родни, когда слышала от них хоть слово осуждающее и противное… Если незнакомец сейчас поведет такие речи, раздраженный, потерявший последнее самообладание Иван удавит его своими руками!
Выскочил вперед Глинский: – Придержи язык! Вспомни, с кем говоришь?! На кол захотел?
Черноризец едва удостоил его взглядом: – Льстецы и угождатели – нет ничего в царстве заразнее, чем они. Меду царь от вас вволю напился, только в меде том – яд щедрою рукою растворен. Чем пугаешь меня, злосильный? Милость Бога всегда со мной. А злой не имеет будущности, и светильник нечестивых угасает. - И вновь повернулся к царю: – Не мною сказано: «Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь твой, тогда не научись делать мерзости!
Иван не сделал ни шагу, не сказал ни слова, только два или три раза подряд сильно отер лицо, словно его прошибло болезненным потом. Анастасия, чтобы не упасть, вцепилась в рукав какого-то человека, стоявшего рядом. В этих словах было нечто большее, чем простые слова, в голосе – нечто большее, чем обычный звук голоса. Когда незнакомец говорил, чудилось, толпу прошивают молнии, и качались, что деревья под ураганом, не только те, к кому направлены были его гневные слова, но и все присутствующие. Вот уж воистину – Господь дал ему глас свой!
– О нет, не токмо лишь от злокозненной руки загорелась столица твоя. Вспомни священные слова: «Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь повядающий; горящие угли сыпались от Него; наклонил он небеса и сошел; и мрак под ногами его…» Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом, когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице? Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя! Сердце царя – в руке Господа. Что город разрушенный без стен – то человек, не владеющий духом своим. Жертва Богу – дух сокрушенный. Да живет душа твоя, сын мой!
Черноризец вещал, как пророк Нафан вещал в свое время Давиду, однако голос его уже не сек огненным мечом, а окроплял благодетельной влагою. Сморщенное от ужаса и потрясения лицо Ивана смягчилось, разгладилось. Анастасии тоже стало легче дышать. Она спохватилась, что ее по-прежнему поддерживает кто-то, покосилась, рядом стоял князь Курбский, и сердце Анастасии вдруг сжалось, она чинно отстранилась, сохранив на лице спокойствие, которого отнюдь не было в душе. Мгновение Иван смотрел на монаха с детским слепым восторгом, потом прошелестел пересохшими губами: – Кто ты?
– Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в трудный час, в годину испытаний.
– Служить, вразумлять, вдохновлять! Станешь моим духовником! Погоди, отче, – спохватился вдруг Иван. – Ты сказал, что Москва сгорела не токмо лишь от злокозненной руки. Что значит сие?
– Не слушай меня, государь, – покладисто кивнул Сильвестр. – Послушай народ. Поезжай сам в Москву или бояр пошли – там и узнаешь.
Когда на следующий день пожар утих, Иван с боярами отправился навестить больного Макария. В Новоспасском монастыре его встретили духовник протопоп Федор Бармин, князь Федор Скопин-Шуйский, Григорий Захарьин. Царь велел произвести расследование. Но бояре искать не стали, они уже знали имена «виновных»; Шуйские собрали на Соборной площади чернь и стали спрашивать: кто зажигал Москву? — Княгиня Анна с детьми, — последовал ответ. — Она волхвовала, вынимала сердца человеческие да клала их в воду, да тою водою, разъезжая по городу, кропила — оттого Москва и выгорела.

Продолжение следует

@темы: стилизация, одежда, верхняя одежда, Россия, фото, информация, парадный костюм

Comments

[oleksbuh]

Продолжение:
(Указав на бабку царя как на главную виновницу пожара, москвичи даже не удосужились узнать, а была ли она в то время в городе. На самом деле Анна Глинская с сыном, конюшим Михайлом Глинским, находилась в Ржеве, полученном от государя в кормление). Находившийся при этом Юрий Глинский, видя, что назревает беда, спрятался в Успенском соборе. Однако разъяренная толпа бросилась вслед за ним, вытащила его из церкви и растерзала. После этого началась вакханалия — три дня разгула толпы, который никто из находившихся в Москве бояр и не думал прекращать. Разграбили дом убитого и жилища других Глинских, перебили всех холопов Глинских, какие подвернулись под руку. Сгоряча порешили и нескольких совершенно посторонних людей — “детей боярских из Северской земли”, которых кто-то назвал приближенными Глинского. Совершенно обезумевшая чернь, не удовлетворенная убийством Юрия, на третий день явилась в Воробьево к дому, где жила царская семья, и стали требовать выдачи Анны Глинской. Люди почему-то думали, что «виновники пожара» были спрятаны в покоях Ивана Васильевича. Но будущий Иван Грозный подобного обращения с собой не любил. В ответ он приказал схватить и немедленно казнить зачинщиков, а все остальные разбежались по домам.
(Что стало с Анной Глинской и ее вторым сыном, точно неизвестно. Они пережили восстание 1547 года, но потом следы их потерялись. По одной из версий, бабушка Ивана Грозного умерла примерно в 1553 году, приняв до этого постриг под именем сестры Анисьи. Что касается Михаила Глинского, то он бежал в Литву, потом вдруг оказался новгородским наместником и принялся разорять соседнюю Псковскую область, за что его поймали, отобрали все награбленное и отправили в отставку. Примерно в 1559 году, его не стало).
После падения Глинских на первый план выходят новые люди. В Боярской думе с 1547 года начали заседать Захарьины-Юрьевы, двоюродный брат и дядя царицы Анастасии. Уже в 1549 году ее брат Данила Романович становится боярином и дворецким. Также Иоанн выделяет Алексея Адашева, сына незначительного по происхождению служилого человека Федора Григорьевича. Впервые его имя упоминается в связи с царской свадьбой, где он был ложничим, то есть стелил брачную постель государя и сопровождал новобрачного в баню. В 1550 году царь пожаловал Адашева в окольничие. Окольничим стал также брат Анастасии Данила Романович. Представители рода Адашевых никогда не входили в Думу, но для отца Алексея Адашева было сделано исключение. Захарьины возглавили Большой и Тверской дворцы, а Федор Адашев — Угличский дворец, что было весьма высоким назначением. Начался период господства благовещенского протопопа Сильвестра. Потрясенный до глубины души целым рядом несчастных событий, дерзкий и кровожадный в силе, малодушный и трусливый в одиночестве, суеверный и мистик, Иоанн всецело отдается в руки человека с железною волею, твердым умом, строгими и определенными убеждениями и непреклонным характером. Впоследствии государь не раз сетовал: «При Сильвестре мне ни в чем не давали воли: как обуваться, как спать — все было по желанию наставника, я же был как младенец».
Под влиянием наставников: митрополита Макария и Сильвестра Иван решил собрать представителей народа, покаяться перед ними за свои прежние грехи и пообещать впредь быть защитником всех сирых, обездоленных и повести борьбу с беззаконием и неправдами «сильных мира сего». В воскресный день он вышел в сопровождении духовенства на Лобное место и обратился к собравшимся там людям: «Вы знаете, что после отца остался я четырех лет, после матери — восьми. Родственники обо мне не заботились, сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и были самовластны. Сами себе моим именем присваивали саны и почести, упражнялись в хищениях и корысти. По молодости и беспомощности я был глух и ничего не слышал. Теперь же я потребую ответа от всех лихоимцев, хищников и неправедных судей. Люди Божии, дарованные мне Богом! Молю вас о любви ко мне. Оставьте вражду друг к другу. Теперь я буду ваш справедливый судья и защитник. Буду неправды разорять и похищенное возвращать. Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, а я все не каялся. Наконец Бог послал великие пожары, и только тогда вошел страх в душу мою и трепет в кости мои, смирился дух мой, умилился я и познал свои согрешения. Прошу теперь прощения у духовенства и свое прощение даю князьям и боярам».
Вскоре в царской семье появился первый ребенок — дочь Анна родилась 10 августа 1549 года, очень скоро малютка умерла.
Вторая дочь, Мария, появившаяся на свет 17 марта 1551 года, прожила еще меньше. Для молодой царицы это стало большим ударом. Она решила, что Бог за что-то наказывает ее семью. Чтобы замолить грехи, Иван и Анастасия начали предпринимать длительные богомольные поездки по монастырям и делать щедрые вклады. Их обычно сопровождал младший брат царя Юрий, в ноябре 1547 года обвенчавшийся с княжной Ульяной Дмитриевной Палецкой. В семье Юрия также не было детей, что объяснялось и слишком юным возрастом супругов (Юрий женился в четырнадцать лет, а Ульяне было и того меньше), и слабостью здоровья младшего государева брата. Хотя Юрий и являлся угличским удельным князем, но жил в Кремле под опекой царя. Анастасия считала Ульяну подругой и часто проводила с ней свободное время. Вскоре к ним присоединилась и жена двоюродного брата царя Владимира Старицкого Евдокия. Их свадьба состоялась в 1551 году. Три супружеские пары были почти ровесниками, жили рядом и вместе отмечали все семейные праздники, ездили развлекаться в загородные резиденции. Царь Иван в официальных грамотах указывал братьев как своих первых помощников.
Евфросиния Старицкая, мать Владимира, покровительствовала невесткам и обучала их всякому рукоделию. Царица сама была искусная вышивальщица. Под ее началом трудилось множество девушек — вышивальщиц, изготавливавших очень красивые покровы, плащаницы, пелены и воздухи для подарков монастырям и церквям. В 1550 году она подарила переяславскому собору покров с изображением Никиты Столпника. В житии этого святого подробно описано, как был изготовлен этот покров: «Царица Анастасия своими руками, своим боголепным трудом вышила на плащанице из дорогой камки венедитской (на шелке) образ великого чудотворца Никиты и золотой каймой обложила и слова серебром по кругу вышила, а имя чудотворца дорогим жемчугом и каменьями, и бисером многоцветным украсила. Потом сама положила на его раку свой подарок». Немного позднее под ее руководством на голубом атласе был вышит покров на раку митрополита Ионы в Успенском соборе. На нем митрополит изображен в полный рост, руки подняты к груди, левая держит Евангелие с Голгофским крестом на окладе, пальцы правой сложены для благословения. На митрополите саккос с вышитыми в кругах крестами, на голове круглая шапочка с херувимом в центре. Нимб золотой и украшен жемчугом. Лик Ионы широкий, с длинной седой бородой, взгляд спокойный и глубокий. В целом все изображение яркое и живописное. Шелковые нити — самых разнообразных оттенков, использование сложных швов, все особенности покрова говорят о том, что это творение очень искусных мастериц.
Царь Иван, окончательно укрепившись на престоле решил заняться ратными делами. В то время наибольшую опасность для государства представляло Казанское ханство. Часто менявшиеся ханы совершали набеги на Нижний Новгород, Муром и другие восточные земли, грабили купеческие караваны и препятствовали весьма доходной торговле со странами Востока, уводили с собой в рабство толпы пленников, убивая всех, кто осмеливался оказать им малейшее сопротивление. Старикам, которые не могли выдержать долгого пешего пути, они отрубали руки и ноги, бросая тела истекать кровью при дороге, а младенцев поднимали на копья или разбивали их головы о стены. В Казани тех пленных, которые отказывались принять басурманскую веру, жестоко убивали, а остальных продавали в рабство.
Еще когда Иван только заявил о своих правах на престол и эта весть разнеслась по всем землям, он получил письмо от казанской царевны Горшанды, сестры царя Мухаммед-Амина, кое было ему перетолмачено сведущими в татарской грамоте людьми. Оказывается, когда Мухаммед-Амин был изгнан из Казани Сафа-Гиреем, Горшанда увидела сон, который ее очень встревожил. Она была научена волхвованию и сразу отправилась в некий улус на берегу Камы-реки. Еще при старых булгарах было здесь капище, а на развалинах мечети обитал бес, оттого место и звалось Бесовым городищем. Собиралось сюда множество людей с просьбами и мольбами: пожаловать богатства или исцелить от болезни, извести недруга или причаровать любовь, и тем, кто приносил хорошие жертвы, бес помогал, а явившихся с пустыми руками топил в реке. Принеся богатые дары, Горшанда вместе со своими мурзами девять дней и ночей пролежала на земле, слушая, не заговорит ли бес. Уже не чаяли дождаться ответа, как на десятую ночь раздался голос – тихий, едва слышный, а ведь раньше, бывало, он ревел и рычал так, что деревья клонились к земле и глохли испуганные кони!
– Зачем терзаете меня и досаждаете мне просьбами? – простонал подземный глас. – Нет вам больше от меня помощи, нет мне больше здесь жизни. Изгоняет меня сила Христова! Грядет московский царь, который воцарится в земле этой и просветит ее святым крещением.
И в то же мгновение из развалин мечети повалил страшный черный дым, а вместе с ним вылетел огненный змий и сокрылся во черном небе. Вернувшись в Казань, Горшанда немедля отрядила гонца с письмом к молодому московскому правителю, а сама бросилась в озеро Кабан.

[oleksbuh]

Продолжение:
Дважды, в 1548 и 1550 годах, ходил Иван Васильевич на Казань. Он выступал поздно осенью, и его заставала зима. Войско вязло в снегу. Пушки тонули в Волге. Служилые люди спорили из-за первенства перед царем и забывали, зачем вышли в путь: не богатства нажить, а разбить поганых татар! Анастасия, провожая мужа в оба похода, недоумевала: зачем идти в заведомую распутицу? Даже родня к родне в такую пору не ездит, ждет либо твердого санного пути, либо летней суши. А уж на врага – и подавно нельзя трогаться по непролазной грязи! Вообще-то сборы начинались ранним летом, когда дороги были хороши. Царские гонцы извещали бояр, чтоб выходили из вотчин с полками и двигались в Москву. Но… долго рать собиралася! Пока почешут бояре в затылках, пока обмозгуют да разжуют царев указ, да с соседями посоветуются, да с женами наплачутся, да пригонят палками холопов сперва к боярскому двору, а потом, заплетаясь нога за ногу, доберутся до Москвы, – тут не только вязкие осенние дожди пойдут, но и белые мухи полетят!
Дважды, чуть ли не со слезами бессилия, царь приказывал своему войску отступить.
Поговаривали в Москве, что третьего похода не будет, однако весной 1552 года сборы начались. Выступать намечено было на июль месяц. Также приняли решение недалеко от Казани на крутом берегу Свияги, впадающей в Волгу, построить опорную крепость Свияжск. Для ее возведения отправили несколько знатных воевод, в том числе и брата Анастасии Данилу Романовича. Вскоре в Москву пришло сообщение, что задание царя выполнено. Причем невероятно быстро — все составные части крепости были изготовлены в Угличе и по воде сплавлены к Свияге. Руководил постройкой зодчий и инженер Иван Выродков.
Хотя Анастасия уже привыкла к частым отлучкам мужа, это прощание с ним оказалось очень тяжелым: царица была беременна и со страхом и надеждой ждала родов. По всем приметам выходило, что на сей раз родится сын. Первое дело, не тошнило ни минуточки, не то что когда дочерей носила! В те поры все нутро наизнанку выворачивало. Теперь же только оттого, что месячные дни прекратились, и поняла, что снова сделалась непраздная. Ела она много и охотно. Кроме того, бабки щупали царицу и сообщили: плод лежит на правой стороне, и когда государыня сидит, она правую ножку вперед протягивает. Мальчик будет наверняка. Если бы левую протягивала, была бы девочка. И плод лежал бы на левой стороне. Но Анастасии этих примет показалась мало. Преодолев свой страх перед медведями, которыми так любил забавляться ее супруг, она велела одного привести на двор. Конечно, зверя держал десяток ловчих и псарей, однако ближние боярыни обмерли со страху, когда царица осмелилась подойти к зверю и протянула ему блюдо, на котором лежал ломоть хлеба, густо намазанный медом. Издав странный звук, напоминающий восторженное мычание, медведище одним махом проглотил лакомый кусок, и бабки вновь закудахтали:
– Мальчик, мальчик! Царевича родишь, матушка-государыня! Это уж была самая наивернейшая примета. Другое дело, если бы медведь, забирая свой кус, рыкнул: тогда снова жди девку, а девки в царской семье что-то не велись…
Очень скоро в Москву пришла тревожная весть о том, что из Крыма прямо на север движется ханское войско. Столицу защищать было некому. К счастью, и царь Иван узнал об этом и отправил навстречу крымцам своих боевых воевод. Около Оки враги были с позором отогнаны. Удалось даже захватить ханский обоз с различным добром. В Москву отправили табуны коней, верблюдов и множество пленников.
В сентябре разразилась страшная буря. Шатры в лагере разбросало по земле. На Волге поднялся настоящий шторм и разбил лодки с провизией для войска. Осажденные ликовали и с высоты своих укрепленных стен насмехались над «белым царем». Поднимая одежды, они поворачивались спиной и с непристойными телодвижениями вопили: «Смотри, царь Иван! Вот как ты возьмешь Казань!» Как-то раз все войско отошло от города, как если бы решило снять осаду. Татары вздохнули с облегчением и устроили огромный пир. В это время взрывщики, руководимые князем Михаилом Воротынским, засыпали во рвы под крепостными стенами порох. Загрохотал подземный гром и вырвался огонь. Городские стены сокрушились. Защитники, находившиеся на стенах, почти все были убиты, а жители падали на землю без памяти, думая, что уже настал конец света. Шесть тысяч татар напрасно пытались спастись, бросившись вброд через речку Казанку. Все они погибли. Живыми остались только женщины и дети, но их ждал плен.
Князь Андрей Михайлович Курбский, командовавший при взятии Казани правой рукой армии и стяжавший себе большую славу, вдобавок разогнал луговую черемису, враждебную к московитам, был назначен боярином. Его полк двинулся в Москву в сопровождении заваленных добром подвод. Позади обоза тянулась вереница пленных татар. Особо жалостливые охотно тетешкали детей, а заядлые бабники уже благосклонно поглядывали на красивых татарок. Однако некоторых воинов еще пьянил угар боя, они не вполне насладились местью, злы были потерявшие в бою братьев, отцов или сыновей. Особенно лютовал конный ратник Тимофей Челубеев. Во время татарского набега много лет назад у него угнали в полон молодую жену и до Тимофея доходил слух, что она в Казани, у какого-то богатого татарина. Именно Челубеев оказался среди храбрецов, первыми пробравшихся сквозь разрушенные укрепления, взявших Арскую башню и ворвавшихся в Казань! Как сумасшедший, валил он врага направо и налево, кликом выкликая не имя Господне, а имя жены:– Василиса! Василиса! Когда дым боя рассеялся удалось найти в развалинах нескольких пленников. Каким-то чудом оказалась среди них женщина, знавшая Василису. Плача, поведала она Тимофею, что его жену, бывшую редкостной красоты, сразу купил на торгах знатный бек. Спустя год она умерла, родив господину дочь. Ничего о судьбе этого ребенка рабыня не знала, поскольку ее продали другому хозяину. В каждом мужчине он видел похитителя Василисы, а в каждой девочке – ее дочь, наполовину татарку. Среди пленных и впрямь было много детей-полукровок.
Когда дошли до озера Кабан, попалась Тимофею на глаза Фатима – девушка лет четырнадцати, необыкновенной красоты. Чернобровая, смуглая, с тонкими чертами лица, она обладала ярко-синими глазами и роскошной светло-русой косой. Ни о матери своей, ни об отце Фатима ничего не знала: подобрала ее из милости и воспитала богатая вдова, которой Аллах не дал своих детей. Остановились напоить коней, и тут Тимофей вдруг кинулся к веренице пленников, схватил на руки Фатиму и бросился к озеру. Мало кто понял смысл его отрывистых криков, однако князь Андрей Михайлович так и ахнул. Он отлично знал о пророчестве Горшанды, и о том, что она утопилась в озере Кабан, и с тех пор оно стало губительным для московитов. Не раз жестокие татаре развлекались, сталкивая пленных в воду, – и их сразу тянуло ко дну. Сами казанцы могли прыгать в воду сколько душе угодно и беспрепятственно выходили потом на берег. Ратник уже по пояс погрузился в воду и никто не осмелился прийти на помощь Фатиме, которая сначала кричала, а потом лишилась сознания от страха. Люди на берегу опускались на колени, молились. Все понимали, что Тимофей решил погубить Фатиму и умереть. И тогда Курбский направил коня в воду. Он сам не знал, почему отважился на этот отчаянный поступок! Потом, год спустя, Сильвестр скажет, что на это его надоумил Бог. «А может быть, и дьявол», – ответит ему князь. Вздымая брызги, с отчаянным ржанием, конь ринулся в волны, и Курбский вырвал девушку из рук Тимофея. Перекинув Фатиму через седло, он хотел протянуть руку ратнику, однако не смог справиться с конем. Обуянный ужасом скакун рванулся в сторону и вынес хозяина из воды как раз в то мгновение, когда пенистые омуты начали подступать к нему.
Девушка скоро пришла в себя и стала спрашивать, каким образом спаслась; все указывали на Курбского. В легкой кольчуге, без шелома, князь стоял на взгорке и задумчиво смотрел на коварное озеро. Высокий, могучий, с открытым лбом, гордым взором и величавой повадкой, Андрей Михайлович был необычайно красив. Несчастной Фатиме он показался воплощением Бога на земле. Она глаз не осмеливалась поднять выше гривы серого, в черных яблоках, его жеребца под красным сафьяновым седлом с позолоченной лукою. Фатима припала к серебряному стремени, покрывала сапоги князя слезами и поцелуями, клялась служить ему отныне и вовеки и отдать за него жизнь по первому его слову. Курбский взял Фатиму двумя пальцами за подбородок и долго смотрел в восхищенное полудетское лицо. Что увиделось ему в этих синих, наполненных слезами глазах? князь вдруг сказал: – Я окрещу тебя и подарю царице. Служи ей и люби ее, как ты хочешь служить мне. Фатима не понимала. Когда ей перетолмачили слова князя, она склонилась в знак того, что покоряется его воле, однако в голосе звучало упорство: – Отдай меня кому хочешь, но служить я буду только тебе!
Решено было, что в Казани останутся правители Александр Борисович Горбатый и Василий Семенович Серебряный, а государь поспешил в Москву.
Не дождавшись возвращения мужа, царица разрешилась от бремени и родила сына Дмитрия. К Ивану Васильевичу тут же отправили гонца с сообщением, которое тот получил у Судогды.
К Анастасии с самыми теплыми поздравлениями и дорогими подарками немедленно отправили ее брата Никиту, а Иван по дороге домой воздавал хвалу Богу во всех стоявших на пути храмах и делал щедрые вклады в монастыри. На 1 ноября был назначен триумфальный въезд в столицу.

[oleksbuh]

Продолжение:
В этот день рано утром Иван IV надел платье из золотой парчи, на голову — золотой венец, украшенный самоцветами и крупными жемчужинами, на плечи накинул царскую порфиру, отороченную горностаями, и сел на богато убранного аргамака. За ним выстроилась свита из бояр и дворян в светлых дорогих одеждах с золотыми цепями и ожерельями на груди. Уже за десять верст до столицы появились первые встречающие, а далее вообще приходилось ехать через плотно обступившую дорогу многотысячную толпу. Люди тянулись к государю, целовали ему ноги и руки и постоянно повторяли: «Многие лета царю благословенному, победителю варваров, избавителю и защитнику христиан». У Сретенского монастыря победителей ожидал митрополит со всем духовенством. В руках священники держали чудотворный образ Владимирской Богоматери. Митрополит Макарий сказал: «Веселись, о царю, любезный Богу и Отечеству. Даровав победу, Всевышний даровал тебе и вожделенного первородного сына! Живи и здравствуй с добродетельной царицей Анастасией и юным царевичем Дмитрием, с братьями, боярами и всем православным воинством в богоспасаемом царствующем граде Москве и на всех царствах, в сей год и в предыдущие многие, многие лета. А мы те, государю благочестивому, кланяемся». После этого митрополит и все духовенство вместе с народом упали на колени и до земли поклонились Ивану. В ответ тот надел на шею животворящий крест, на голову — шапку Мономаха и въехал в Кремль. Там он посетил все соборы и поклонился гробам предков. Наконец вошел во дворец, где его с нетерпением ожидала Анастасия. Она еще не оправилась от родов и лежала в постели. Оба плакали от радости. Для царской семьи это, пожалуй, были самые счастливые дни. Целую неделю Иван не желал никого видеть, кроме жены и малютки-сына.
Тем временем двор готовился к праздничным пирам, назначенным на 8 ноября и последующие два дня. На пиру многие из отличившихся под Казанью воинов получили щедрые подарки: одни — шубы, другие — драгоценные кубки, доспехи, соболиные меха, дорогие ткани, коней, деньги. Самых выдающихся полководцев наградили большими земельными владениями. В ознаменование взятия Казани у Фроловских (Спасских) ворот был построен замечательный храм Покрова Богоматери, прозванный современниками за свою необычную красоту Иерусалимом. Ныне он известен как храм Василия Блаженного — московского юродивого, похороненного в 1552 году на месте собора.
После многодневных пиров царственная чета отправилась в Троице-Сергиев монастырь, где, по обычаю, крестили маленького Дмитрия. Крестным отцом стал ростовский архиепископ Никандр. Там празднества продолжились, но теперь они уже были посвящены сыну-наследнику, а значит, и его матери Анастасии. Когда дозволено было посетить молодую мать, поздравить ее и преподнести богатые подарки, князь Курбский среди всего прочего подарил царице очаровательную синеглазую и золотоволосую смуглянку по имени Настя. Это была Фатима, окрещенная после рождения царевича в честь святой мученицы Анастасии и самой царицы. Анастасия Романовна всплакнула над печальной историей Тимофея Челубеева, поблагодарила князя Курбского – и отдала девушку в помощницы мамкам и нянькам маленького царевича.
В конце 1552 года из Пскова пришла весть, что там началось моровое поветрие, названное в народе «железой». Первым ее симптомом был сильный жар, затем распухали все железы, и болезнь заканчивалась смертью. Меньше чем за год в городе умерло 25 тысяч человек. Вскоре болезнь перекинулась в соседний Новгород и там начала косить людей безжалостной рукой. Еще одна скорбная весть пришла из бывшего Казанского ханства. Поволжские народы, подстрекаемые татарами, не желали платить дань, сопротивлялись царским войскам и грабили купцов на Волге. Недалеко от Казани мятежники построили крепость и из нее совершали разбойничьи набеги. Против них отправили отряд, но он увяз в глубоких снегах и был уничтожен противником, надевшим легкие лыжи. Неудачей закончился поход и другого воеводы, все восемьсот человек, находившихся под его началом, были перебиты. Наиболее осторожные члены Боярской думы стали советовать царю отказаться от победы над Казанью и вывести оттуда гарнизон, то есть признать походы на ханство бессмысленными, а триумф — напрасной тратой сил и средств. Анастасия чувствовала себя плохо. Нет, сама-то она была здорова, а если и затаились в теле какие-то хвори, то при встрече с государем-Иванушкой все сразу исцелялось. Сердце по ребеночку болело и тревожилось. Царевич рос медленно, был маленьким, болезненным, а уж до чего крикливым – просто не описать словами. Порою Анастасия срывалась с постели среди ночи и через все покои, сопровождаемая переполохом ночных боярынь и прислужниц, а также недовольством царя, бежала посмотреть – жив ли еще сын. Сначала кормилицы и нянюшки на стенки лезли, когда царица отдала им Настю-Фатиму, и нипочем не подпускали ее к царевичу. Держали на грязной работе. Но вот как-то раз в тяжелую минуту, когда все уже с ног падали от усталости, а Митенька-царевич никак не унимался (Анастасия строго-настрого запрещала давать ему маковый сок для утишения крика, опасаясь, что сын слишком слаб и может не проснуться), позволили-таки басурманке взять на руки царево дитя. И в то же мгновение оно перестало плакать, словно по волшебству! Митя уснул и крепко спал до утра. Решили, что это случайность; однако и в другой, и в третий раз младенчик успокаивался на руках у Насти. Вдобавок ко всему, новая нянюшка рассказала старшей мамке о том, что в Казани болезненных ребятишек прикармливают козьим молоком разведя его теплой водой. Дали такого молока Мите – и он поздоровел на глазах. Старшая мамка не замедлила рассказать все царице, и Анастасия осталась очень довольна.
Или сделала такой вид?.. На самом-то деле ей не очень нравилась Настя, только никто об этом даже не подозревал. Очень хорошо помнила царица ту минуту, когда она стояла рядом с девушкой, благодаря Курбского за подарок, а он переводил взгляд с одного лица на другое. Анастасии казалось, что князь Андрей Михайлович сравнивает одну Настю с другой – и это сравнение было не в пользу царицы. Три раза она рожала, и это не могло не оставить следов на ее теле и некогда лилейном, безупречном лице. И затянувшееся нездоровье, и горе от потери детей, и разлука с мужем, и ежеминутная тревога за него, и каждодневные печали – мало ли печалей у женщины, о причине которых мужчины даже не подозревают! – все это испещрило ее лоб, щеки и подглазья мелкими морщинками, которых не могли скрыть даже белила и румяна. Царице сравнялся двадцать один год, а Насте-Фатиме – четырнадцать. Она была почти в том же возрасте, что и Настя Захарьина, когда пронский князь сватался к ней и получил отказ от честолюбивой Юлиании Федоровны. Теперь-то Андрей Михайлович тоже стал семейным человеком, у него рос сын, однако же Анастасия доподлинно знала, что в ту минуту он вспоминал ее юную красоту и размышлял, куда она подевалась. Эх, если бы какая-то женщина знала ответ на этот вопрос!..Словом, царица недолюбливала Настю, однако с ней теперь приходилось считаться – из-за царевича.
Шло время. Вот и Рождество осталось позади, зима катилась к закату. Мужа Анастасия видела теперь мало, только ночью на супружеском ложе, которое он продолжал делить с ней, почти не отдаляясь в свою опочивальню. Целые дни царь проводил в Малой избе, которую отдал Адашеву: «Алексей, я взял тебя из нищих и из самых молодых людей. Я тебя пожелал, и не одного тебя, но и других таких же, чтобы вы утолили мою печаль. Поручаю тебе принимать челобитные от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных, губящих своим насилием бедных и немощных. Не смотри и на ложные слезы бедных, клевещущих на богатых, но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь одного лишь суда Божия», и в которой тот принимал народные прошения, разбирал жалобы и давал ответы, либо в Благовещенском соборе у Сильвестра, либо в своей приемной комнате, беседуя с Курбским. Тот совсем забросил и свой старый Пронск, и Ярославль, дарованный ему в вотчину, – безвыездно жил в Москве и так же, как царь и его окружение, казался озабоченным одним вопросом: воевать Ливонию в будущем году или погодить немного, чтобы служилый народ отдохнул после Казани. А может, пойти на Крым?
Как-то занимаясь вышиванием Анастасия выслушивала человитные. Вдруг дяк умолкл…– Прости, матушка-государыня, не пойму…бес попутал, подсунули мне сие, … не вели казнить! – дьяк мученически завел глаза, плюхнулся в ноги. Анастасия выхватила лист бумаги и с трудом начала разбирать корявую скоропись. Какой-то человек, забывший назвать свое имя, просил у царицы заступничества. Он убил слугу своего за то, что тот «лаял царя и называл оного трусом». Оказывается, слуга был при Казани в полку Курбского и теперь болтал языком направо и налево, что царь при воинском деле молитвами ограничивался да поклоны бил. Курбский есть истинный герой, а вовсе не государь-полководец! Дескать, Курбскому пришлось чуть ли не умолять царя, чтобы прервал он молебен и дал позволение на подрыв казанских укреплений. Уже бой кипел в городе, войскам необходимо было видеть впереди царя, а он все молился. Чуть ли не начали опамятовавшиеся татары вытеснять наших за пределы стен, когда бояре взяли царского коня под уздцы и повлекли его на поле боя! Увидав своего вождя, воины обрели новые силы и вырвали победу у врага. «Больно мне было слушать наветы на царя, и я зарезал своего раба, за что попал под суд и расправу, а ты, христолюбивая царица, прими за меня заступу и оборони», – заканчивал челобитчик.
Анастасия вскинула голову. Боярыни по-прежнему дремали за пяльцами и вряд ли заметили, как встревожилась царица, дьяк поскуливал у ног.
– В печку брось! – шепнула она. – С глаз моих! И молчи об сем. И я смолчу. Но ежели хоть слово вякнешь – сразу доложу государю про твою оплошку.

[oleksbuh]

Продолжение:
Вот, значит, как! Незнакомая прежде ярость подкатывала к сердцу, мешала думать. С трудом удалось Анастасии взять себя в руки, успокоиться. Уж наверняка не один слуга лишь этого челобитчика распространяет лживые слухи. И не с печки же он упал, что вдруг начал оговаривать царя. Наверняка все наветы исходят из уст самого Андрея Михайловича, неуемное тщеславие которого не удовлетворено полученными почестями. Ему хочется больше, больше… ему хочется всего! Если дело этак дальше пойдет, он не замедлит приписать себе всю заслугу взятия Казани. Мыслимое ли дело, чуть что где не так – на кого попреки? На государя. И суров-де он, и немилостив. А разве это справедливо? Алексей Федорович Адашев слывет в народе заступником добреньким, он всякую жалобу досконально рассматривает и примерно наказует неправедных обидчиков, помогая обиженным. Конечно! Помогает как бы от себя, а наказует-то именем царя! Он даже на пиры не ходит – дескать, ни минуты лишней не может урвать у обиженных и жалобщиков, просто-таки поесть некогда: лишь одну просвирку за день употребит – и то хорошо. Как находит время и силы держать у себя дома десять тяжелобольных, с тел которых он своими руками смывает гной? Ангел Божий, да и только! А в Коломенском Магдалена родила ему сына…Пусть и значится он под какой-то там благопристойной фамилией. Вот уж где грех так грех! Однако же Адашеву все сходит с рук. Ни о какой Магдалене и грехах молодости никто не молвливал: якобы в доме у него живет милосердно пригретая честная вдова его верного слуги Мария с детьми, и о ней упоминают с почтением. И Сильвестр его не попрекает, а царя кусательными словами просто-таки изгрыз: потому, дескать, погибло твое первое дитятко, что зачато оно было в те дни, когда зачатие запрещено и блуд греховен. Сильвестр уверяет: по воскресеньям, в праздники Господни, и в среду, и в пятницу, и в святой пост, и в Богородицын день следует пребывать в чистоте и отказываться от блуда. Однако же свадьбу государя с Анастасией играли в субботу, и мыслимо ли было им «воздерживаться от блуда» в воскресенье – то есть на другой же день после свадьбы! Для чего тогда стелили им постель на снопах и семи перинах, как не для чадородия? Она высказала это мужу, а тот лишь печально усмехнулся и вновь ответствовал словами Сильвестра: – Ум женский не тверд, аки храм непокровен; аки оплот неокопан до ветру стоит, так и мудрость женская до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть!
Анастасия так и дрожала от гнева, который все чаще и чаще охватывал ее при одной только мысли о том, как искусно сложилось мнение: воображает себе народ молодого царя, вздорное дитятко, способное сделать что-то толковое, лишь находясь под присмотром Адашева, князя Курбского да попа Сильвестра, который чуть что – сразу сечет царя словесными розгами. И разве только наши люди так думают? Князь Андрей Михайлович общается с ливонскими да аглицкими заезжими людьми и купцами, с поляками да немцами – можно не сомневаться, что и перед ними он клевещет на господина своего! А Сильвестр и Адашев его медоточиво поддерживают. Эти-то, безродные, уж вовсе молчали бы.
Какая жалость, что она так поспешно и необдуманно велела сжечь письмо! С другой стороны, что такое письмо? Нет, надо придумать что-то похитрее! А вечером возникла новая тревога: заболел муж.
Иван Васильевич поранил ногу на охоте, напоровшись на сук. Нога болела, пораненная голень распухла и покраснела. Место вокруг раны сделалось сине-багровым, при небольшом нажатии сочился гной. Немец Арнольф Линзей, придворный архиятер, выговаривал царю: коли вспыхнул в теле антонов огонь, зачем государь пренебрегает разумными медицинскими наставлениями, слушает своих невежественных врачевателей? Рану следует вскрыть и хорошенько прочистить, удалить из нее гной и приложить целебную мазь его, Линзеева, рукомесла. А то начнется жар, или того хуже.
Лечиться царь смерть как не любил и болеть не умел, становясь бессилен не перед физическими страданиями, а перед той суматохой, которую поднимали вокруг захворавшего царя окружающие, разозлившись он выгнал архиятера за двери. Позвал Анастасию.
Линзей бестолково затоптал в сенях, не зная, куда податься и что делать, страшно жалея, что не может хоть краешком уха подслушать разговор царя и царицы.
Анастасия нерешительно заговорила: – Вспомнилась мне старая сказка, как кот решил объявить мышам, что помирает? Лег возле их норок и лежит, прикинувшись дохлятиной. Неразумные мыши осмелели и ну баловать на его неподвижном теле! Кто за усы Котофея дергает, кто с его хвостом забавляется, а самая большая мышь забралась на голову и, приплясывая, объявила себя властительницей всех мышей… Ой! – Анастасия испуганно вскрикнула, потому что царь схватил ее за руку – так же внезапно, как кот – дурочку-мышку.
Приподнялась. Иван смотрел на нее блестящими глазами, вскинув брови, как бы спрашивая все ли и верно ли понял. Анастасия кивнула.
На следующий день царь составил “духовную грамоту”, которой объявив наследником престола сына Дмитрия и передал регентские полномочия царице Анастасии и ее ближайшим родственникам, боярам Захарьиным-Юрьевым. Это был логичный шаг: оба в данном случае защищали бы не просто царицу и родственницу, а еще и свое собственное благополучие. Тут-то и началось… Общая присяга всех членов Думы была назначена на 12 марта 1553 года. Церемонию проводили в передней избе царского дворца, куда царь выслал князя Владимира Ивановича Воротынского и Ивана Михайловича Висковатого с крестом. Торжественное начало омрачилось тем, что старший боярин Думы князь Иван Михайлович Шуйский отказался от присяги. «Целовать крест невозможно, да и перед кем его целовать, коли государя тут нет?» Протест князя носил чисто формальный характер. Руководить присягой мог либо сам царь, либо старшие бояре. Вместо этого церемония была поручена князю Воротынскому, который был простым боярином. Потом выступив Федор Григорьевич Адашев: «Ведает Бог, государю и сыну его царевичу Дмитрию крест целуем, но Захарьиным нам не пристало служить». Это означало, что Адашев-старший недвусмысленно высказался за присягу законному наследнику, но при этом выразил недоверие новым родственникам царя, а значит высшая знать вовсе не собиралась уступать власть царице и ее родне.
К вечеру верные слуги донесли царю, что многие бояре подписали духовную. Однако нашлись и такие, которые во дворце и на Соборной площади откровенно говорили: «Лучше служить старому, чем малому, и раболепствовать перед Захарьиными», — и без стеснения прославляли мужество и государственный ум Владимира Старицкого. Сам же претендент на царский венец отказался поставить свою подпись под духовной царя и вместе с матерью собирал у себя в доме воинских людей и раздавал им деньги, как бы заранее вербуя в свои помощники и сторонники. Сильвестр также стал склоняться в сторону Владимира Старицкого, а потом и вовсе примкнул к боярской группировке, оппозиционной царю. Тесть царева брата Юрия, Д. Ф. Палецкий, хоть и целовал крест Дмитрию одним из первых, но на всякий случай сообщил Старицкому, что готов ему служить, если его зять получит завещанный отцом Угличский удел. Хитрый князь знал, что Юрий недееспособен, и надеялся обогатиться за его счет. И таких дельцов среди знати в то время появилось немало. Каждый стремился извлечь для себя выгоду из несчастья в царском дворце.
Поведение двоюродного брата глубоко возмутило Ивана. Ведь, начав царствовать самостоятельно, он освободил родственника из темницы (где Владимир содержался по указанию Елены Глинской), приблизил к себе, осыпал почестями и дарами, позволил жениться (Василий III своим братьям жениться запрещал) и обустроить дом в столице (хотя, как удельному князю, тому полагалось жить в Старице). Удивило царя и поведение, казалось бы, верных соратников и участников всех его реформ: Алексея Адашева и Сильвестра. Первый вроде бы подписал духовную грамоту, но его отец баламутил бояр и убеждал их не служить Захарьиным. Второй вообще выступил ходатаем за Владимира Старицкого и убеждал Ивана помириться с братом, несмотря на то что тот явно замышлял недоброе против царевича Дмитрия и Анастасии (в случае воцарения другого претендента Анастасию ждало пострижение в отдаленном и убогом монастыре, а Дмитрия — скорая и безвестная кончина в темнице, такой всегда была судьба нежелательных соперников) и мечтал о скорой смерти его самого. Как бы то ни было вскоре присяга была подписана.
Самочувствие Ивана Васильевича улучшилось. Через несколько дней он встал с постели и, к неудовольствию тайных и явных недругов, вновь взошел на царский престол.
Анастасия, была убеждена, что не все так чисто в деле с присягой царевичу; мягко, опасаясь раздражить государя, пеняла ему, что ни один из отступников и колеблющихся не понес примерного наказания. Но где ей было понять то, чего толком не понимал и сам Иван! Лежа на «смертном одре» и наблюдая, как один за другим отступаются самые, казалось бы, верные и преданные, он чувствовал не злобу, а бессилие и страх. Тайный, глубоко запрятанный в душу страх. Ну-ка озлись он на всех этих людей, что восшаталися, как пьяные, в трудную для царя минуту, ну-ка разгони их – с кем останется? Не выйдет ли так, как в старинной притче о человеке, который облачился в царские одеяния и провозгласил себя царем, а когда умные люди сорвали с него одежды, он оказался наг и глуп, ибо все его достоинство было лишь в нарядах и облачениях? Эти мысли до такой степени измучили Ивана Васильевича, что он почти с тоской вспоминал прежнюю жизнь – до «болезни», и сам себе казался тогда доверчивым, счастливым ребенком. Теперь же он порою был несчастен. По старой привычке искать виноватых где угодно, только не в зеркале, он втихомолку затаил злобу на Анастасию. А в самом деле! Она со своей бабьей подозрительностью наущала царя против верных бояр и советников, она повинна в том, что сейчас он чувствует себя как человек, которому даже присесть некуда: из всех седалищ торчат иглы да острия. Конечно, она хотела лучшего для «государя-Иванушки»… ему все лучшего хотят, что ж выходит неладно да неладно?!

[oleksbuh]

Продолжение:
В знак благодарности Богу за исцеление от болезни царской четой был дан обет посетить обитель святого Кирилла Белозерского. Было решено не откладывать исполнение обещанного и уже ранней весной поехать на Север. Сильвестр и Адашев отговаривали царя от поездки: в пути неокрепшего после болезни Ивана и младенца Дмитрия могли подстерегать всякие опасности (на самом деле вельможи боялись возрастания влияния Анастасии). Но на их слова не обратили внимания.
Первую большую остановку сделали в Троице-Сергиевом монастыре. Там Иван Васильевич навестил опального Максима Грека. Тот стал отговаривать царя, заявив, что «Господа не нужно искать в пустынях, он вездесущ, как и его святые. Если хочешь изъявить ревностную признательность Богу, то твори милость и правду на престоле. Ты знаешь, что во время казанского похода много христиан погибло. Их матери, вдовы и сироты льют слезы. Утешь их своей милостью. Это будет истинно царским делом». Слова Максима заставили Ивана задуматься. Но Анастасия была так счастлива, что муж выздоровел, что все беды и невзгоды остались позади, что была готова ехать хоть на край света. Кроме того, она опасалась, что невыполнение обета может прогневить Христа и Он накажет их снова. Поэтому, помолившись у гроба святого Сергия, бьшо решено ехать дальше. В напутственных словах ученый грек снова попытался остановить царя и пророчески сказал ему, что царевич Дмитрий может стать жертвой необдуманного проступка родителей. Но те постарались его не услышать.
Анастасия часто размышляла о природе мужской и вековечной жажде испить «воды из реки с этой и другой стороны судна». Они все греховодники, конечно, но ее Иванушка… Она и помыслить не могла об измене супруга и заранее знала, что погибнет, изведется от ревности, услышав о таком. По счастью, либо Иван оставался ей верен, либо молва была милосердна к царице. Однако муки ревности ей все же приходилось испытывать: и ревновала она ни к чему другому, как к тому влиянию, какое имели на ее супруга Сильвестр и Алексей Адашев. Духовник Ивана, благовещенский протопоп Сильвестр осмеливался поучать царя, как править страной, какие издавать законы, кого миловать, кого наказывать. Он попытался влезть и в его семейную жизнь. Желая охладить любовь царя к жене, уверял, что Бог требует от своих чад умеренности во всем. Анастасия понимала что Сильвестр пытается рассорить ее с Иваном, чтобы только самому влиять на него и заставлять действовать в собственных интересах, прикрываясь именем Бога. Поэтому стала советовать мужу поменьше делиться с протопопом сокровенными мыслями и выбрать в духовники более достойного человека.
Иван и сам чувствовал, что благовещенский протопоп излишне любопытен и назойлив. Не забылось и его двуличное поведение во время болезни. Вскоре царь перестал приходить к Сильвестру на исповедь. Протопопу не стоило большого труда узнать, в чем причина охлаждения к нему царя. В отместку коварный Сильвестр принялся строить козни против царицы. Он даже осмелился порочить ее доброе имя, называя блудницей и сравнивая с женой византийского императора Евдокией, гонительницей Иоанна Златоуста. Под Иоанном он «скромно» подразумевал самого себя. Желая всех убедить в порочности Анастасии, Сильвестр написал трактат под названием «Домострой», в котором представил идеальный образ покорной супруги, во всем послушной мужу: «Жены у мужей своих должны спрашивать и о благочестии, и о порядке всяком: как душу спасать, как Богу угодить, как домашнее хозяйство хорошо вести. Мужу надо во всем покоряться, что муж скажет, то с любовью принимать и со страхом слушать. Делать все по его наставлению». Анастасия не была похожа на идеал Сильвестра.
Курбский задумался....Едва ли Сильвестр способен вразумить Анастасию с помощью разбушевавшихся небесных стихий. И если для того, чтобы найти путь к душе царя, ему и присным его, среди коих первейший – Адашев, некогда пришлось поджечь Москву, теперь Сильвестр явно постарел, привык к спокойной жизни, и на такие подвиги уже не способен. Адашев тоже злится, а ведь зло – дурной советчик. Оба этих высокоумных мужа в упор не видят то, что мгновенно открылось перед остроглазым Курбским. Именно в словах Максима Грека заключается безошибочное средство низвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое, горькое, злое, может быть, ядовитое.....(Адашев улыбнулся, забавно было нынче Алексею Федоровичу вспоминать того молодого князя, который бесился от ревности, ловя настороженным ухом малейший стон, доносившийся из сенника, где царь Иван первый раз восходил на ложе к царице Анастасии – к Насте Захарьиной, столь любимой Курбским. Шесть лет минуло. Всего шесть лет – и куда что подевалось?! Поистине, чудны дела твои, Господи!)
Следующую остановку сделали в Дмитрове, потом — в Песношском Николаевском монастыре. Оттуда следовало плыть по рекам Яхроме, Дубне, Волге и Шексне до Кириллова. Казалось, путешествие не должно быть опасным: реки — небольшие, со спокойным течением, суда — надежные и устойчивые. День выдался прозрачный и солнечный. Митя играл на руках у Насти, тянулся к облачкам, повисшим в небе и причудливо менявшим под ветром свои очертания. Потом пенные гребешки привлекли его, и Фатима подошла ближе к борту расшивы. Вдруг Настя-Фатима покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом – и не успели стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, как она перевалилась вниз и канула в воду вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе. Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.
Для царской четы гибель сына стала большим ударом. Но винить во всем приходилось только себя. Обратный путь был печален и короток.
Через год Иван и Анастасия смогли утешиться после безвременной кончины Дмитрия. 28 марта 1554 года появился на свет царевич Иван. Чтобы закрепить за сыном престол, Иван Васильевич составил завещание, назначив опекуном царевича Владимира Старицкого, который дал клятву верно служить маленькому государю. К этому обязывал не только долг, но и то, что в духовной были учтены и его собственные интересы: в случае кончины маленького Ивана именно он становился наследником трона.
В целом 1554 год оказался очень удачным для царя. Была взята Астрахань. Прежний хан бежал. Московский ставленник обещал платить дань в 40 тысяч алтын и поставлять в большом количестве рыбу ценных пород. Взятие Астрахани имело и другие благоприятные последствия: купцы из восточных стран могли беспрепятственно привозить свои экзотические товары в Москву. Царь разрешает основать в Москве английский торговый дом. Сношения между двумя странами заметно оживились. Прибыл английской посол - капитан Ченслер, который первым открыл Северный морской путь в Московию через Архангельск. Архангельский порт открыл доступ голландцам, французам, датчанам. На дороге из Вологды до столицы устроили четырнадцать почтовых станций, которые позволяли часто менять лошадей и быстро добираться до цели путешествия. В государство стали приезжать различные иностранные мастера: ювелиры, рудознатцы, часовщики, зодчие, лекари. С этого времени именно Москва становится главным центром торговли, а не Новгород и Псков.
В феврале 1556 года Анастасия родила дочь, названную Евдокией, но, как и остальные девочки, она вскоре умерла.
Третий сын в царской семье, царевич Федор Иванович, появился на свет 31 мая 1557 года. Однако ребенок, оказался хилым и слабоумным, впоследствии его прозвали Блаженным.
В январе 1558 года царь Иван начал ливонскую компанию. Но на этот раз сам он не повел полки, надеясь на опытных воевод.
К 1559 году отношения Ивана Васильевича и Анастасии Романовны заметно ухудшились. Одна из летописей упоминает о начавшихся изменах царя («царице Анастасии нача царь яр быти и прелюбодействен зело»). Поведение Ивана Васильевича делалось день ото дня все невыносимее: было достаточно малейшего повода, чтобы привести царя в ярость, во всех своих действиях он руководствовался лишь капризами. Однажды Анастасия, улучив хорошее настроение супруга, попросила определить на придворную службу одного из своих родственников. Эта в общем-то невинная просьба вдруг показалась царю подозрительной. Он бросился на жену с кулаками, несколько раз ударил ее и потом ушел, многозначительно сказав: «Хорошо, сделаю по-твоему». На другой день родственника царицы привезли во дворец и одели в наряд шута.
— Глумишься, государь, — только и успел сказать он.
Но тут появилась ничего не подозревавшая царица. — Вот, посмотри-ка, — весело обратился к ней Иван Васильевич — Только вчера ты просила меня определить во дворец своего родственника, а сегодня он уже здесь. Анастасия изумленно оглянулась.
— Эй, Захарьин! — возвысил голос царь. — А ну, подь сюда!
Только теперь царица узнала в шуте родственника.
— Благодари царицу за милость, — крикнул ему царь. — Это она меня упросила.
Захарьин поднял глаза, в которых светился укор, смешанный с ненавистью. Он сделал несколько шагов вперед, остановился и заговорил: — Спасибо тебе, матушка-царица! Пожаловала ты меня! Весь род Захарьиных возвысила! На том бью тебе челом. Только напрасно ты меня шутом поставила, ведь и сама шутить горазда. Уместнее пристало бы тебе шутихой быть.
Царь хохотал, а Захарьин продолжил: - Да и государь-батюшка, шутить дюже любит. И ему шутовской кафтан пошел бы…
От таких слов Иван Васильевич подскочил, как ужаленный, и лицо его свело судорогой, прохрипел: — Федька! Басманов! Сейчас же готовь медведя!
Захарьина схватили и увели.
— А тебе, душа моя, — обратился царь к Анастасии, — я давно обещал показать игру. Сегодня ты ее увидишь.
— Нет, не увижу, убить меня ты можешь, но заставить глядеть на подобные бесчинства — это не в твоих силах, выкрикнула Анастасия и повалилась без чувств.

[oleksbuh]

Продолжение:
А через два часа на царскую площадку, огороженную высоким частоколом, вытолкнули несчастного Захарьина. Не успел тот встать на ноги, как поднялась решетка, и к нему двинулась черная тень. Бурый медведь! Огромный! Утробно заревев, зверь легко вспорол лапой землю и широко разинул пасть, показав страшные зубы. На безоружного человека пахнуло горячим смрадным дыханием. Он попятился…Медведь играючи подмял человека под себя. Холод охватил его с затылка до ступней, а ум захватила одна только мысль — как выбраться из-под зверя. Напряг все силы, резко, до хруста в суставах, дернулся вбок и выскользнул из-под мохнатой туши, откатившись в сторону. Но медведь не дал ему передохнуть. Рассвирепев, поднялся на задние лапы и навалился снова, крепче сжимая челюсти. Через минуту то, что еще совсем недавно было человеком, лежало пластом в луже крови с неестественно вывернутой сломанной ногой и глубокой рваной раной на боку.
Иван, по обыкновению сидевший на Красном крыльце, залился хохотом и крикнул: «Хорош у меня новый шут! Вот распотешил, так распотешил!»
Дни шли за днями. Анастасия болела… Когда Арнольф Линзей являлся к царице по утрам и, низко склонясь, начинал занудливо и однообразно выведывать, что у матушки нездорово, царица то отмалчивалась, то отделывалась односложными ответами, то, потеряв терпение, начинала кричать на Линзея и гнать его прочь. Она все чаще теперь выходила из себя, слезы и крик всегда были рядом. Бесила всякая мелочь, а пуще всего, что не может же она на вопрос запуганного архиятера: что, мол, болит? – ответить просто и правдиво: «Душа». Что сейчас происходило между мужем и ею? Жизнь, страсть, раньше приносившие нетерпеливое и радостное ожидание каждого дня, теперь сделались мелко просеянным песком – вроде того, что сыплется бесконечно и уныло в песочных часах. Каждый день ощущала Анастасия, что она – жена опальная. Может быть, даже и разлюбленная. Ведь, бывало, они теперь по нескольку дней не видались, царь спал один и отдельно трапезничал, якобы за неимением времени рассиживать с женой. Придворный врачеватель составлял для себя картину болезни, похоже, очень далекую от действительности, судя по тому, что лечение его оставалось безрезультатным.
Чего сильнее всего боялся Адашев так жалости царя к жене. Слишком уж сражена она смертью первого сына, слишком больна после тяжелых родов, чтобы вызывать в муже ту неприязнь, которую тонко пробуждали в нем советники. Приходилось помнить и о христианском милосердии к больной, поверженной женщине, хотя бы внешне выказывать его признаки. Князь Андрей, конечно, чего-нибудь измыслил бы, но его нет. Впрочем… впрочем, был, оставался еще один человек, столь же хорошо знавший и понимавший Анастасию. Что удивительно, человек этот находился все время рядом с Алексеем Федоровичем, и раньше они почти не расставались. Теперь, по прошествии стольких лет, привязанность между ними значительно ослабела, и все же она существовала до сих пор! Трудно, невозможно было забыть тот зимний вечер, когда молодой царь Иван остановил свой выбор на Анастасии Захарьиной, а маленькая полька Магдалена самозабвенно отдалась черноглазому красавцу Алешке Адашеву. Пусть Алексей Федорович в последнее время был слишком на виду, пусть они почти не виделись целыми месяцами,– сегодня ничто не должно помешать ему побеседовать с благочестивой вдовой Марией!....
И вот к Анастасии Романовне явилась неожиданная гостья в вдовьем одеянии. Челобитчица! - подумала царица. – Не кручинься, милая сударыня, – ласково сказала Анастасия. – Скажи мне твою беду, а уж я погляжу, нельзя ли помочь.
– Матушка-царица… – пробормотала женщина, – Стася! Ты меня не узнаешь?
– Магдалена? Маша?!
Магдалена попыталась было пасть к ногам, однако царица удержала ее, и обе так и замерли, не сводя глаз друг с друга. Анастасии почудилось, будто они с Магдаленой, как придирчивые дьяки, наводят счет урону, который причинен хозяйству и имуществу неким стихийным бедствием. У Магдалены жгуче-черные очи окружены темнеющими, провалившимися подглазьями, что придает ей не то весьма печальный, не то осуждающий вид. Нос на похудевшем лице чудится слишком большим, щеки запали. Кожа приняла желтоватый оттенок. Но по-прежнему нарядны длинные ресницы, по-прежнему свежи губы. И сразу так остро, так пряно вспомнилась их последняя встреча, что царица вздрогнула от непрошеных слез. Теперь черные глаза Магдалены бегали по лицу Анастасии, и та невольно вздрагивала. Что видит Магдалена? Ну, морщинок вокруг глаз у царицы не меньше затаилось, и печальные складочки протянулись к губам, зато щеки не приросли к костям, а приятно полны и свежи, радуют взор. Анастасия порадовалась, что убрус на ней нынче из самого тонкого белого шелка и не скреплен под подбородком, а, сдерживаемый кокошником с жемчужной пронизью, развевается за плечами, оставляя открытыми тяжелые драгоценные серьги и главное – шею. Она чрезвычайно бела, нежна, без единой морщинки. У Магдалены под подбородком черный убрус заколот рубиновой булавкой, однако шея ее небось столь же морщиниста и желта, как лицо!
– Ах, как же прекрасна ты, государыня! – тихо, восхищенно проговорила вдруг Магдалена,– Свежа, что цветок на заре. Словно только вчера…
Она глубоко вздохнула, не договорив, и перед глазами Анастасии пронеслись в единый миг одиннадцать лет, минувшие с их последней встречи. Свадьба, рождения и смерти детей, войны, тревога за мужа, отравляющая душу ненависть к его недругам, среди которых…
Она мгновенно подобралась. Магдалена – полюбовница Адашева, выданная им за управляющего только для сокрытия греха. Дети ее – наверняка дети Адашева, все они по-прежнему живут в его доме. Зачем старинная подружка вдруг заявилась по истечении стольких лет? Неужели по наущению Алексея Федоровича? Но что ему надобно? Или… или Адашев с Сильвестром и прочими «избранными» признали наконец силу влияния Анастасии на государя и заслали Магдалену просить мировую? Эта мысль враз обрадовала ее и огорчила. Приятно было бы, начни советники царя наконец-то с ней считаться. Но лучше бы Магдалена появилась просто так, оттого лишь, что все эти годы думала о ней, не забывала, огорчалась, что жизнь бесповоротно разлучила бывших задушевных подружек!
– Прости, матушка-государыня, что осмелилась докучать тебе. Однако здоровье мое настолько плохо, что не чаю встретить новую зиму, а совесть покою не дает.
– Ты больна? – растерялась Анастасия. Ну конечно, она больна, вот от чего так пожелтела и иссохла!- Не худо бы прислать к тебе царского врачевателя. Он человек искусный во всех хворях!
Магдалена наклонила голову – Благодарю за милость, но… измерены часы мои и мучить себя излишне просто не желаю. Оставим это. Хочу вернуть кое-что. Ты меня небось в воровках числишь!
Анастасия нахмурилась недоумевая, а Магдалена достала из складок одежд малую коробчонку – и Анастасия ахнула, увидав лежащие на бархате серьги.
«О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками! Новые?» – словно бы прозвенел в ее ушах возбужденный девичий голосок, и она тихо, растроганно засмеялась:
– Неужели те самые?
– Они,– смущенно кивнула Магдалена. – Помнишь тот вечер? Я их как раз примеряла, когда сообщили, что пришли царские смотрельщики. От волнения забыла серьги снять, а потом мы с тобой больше не виделись…
Анастасия осторожно вынула из ушей свои тяжелые трехъярусные серьги, на которых золотые бубенчики чередовались с изумрудными кругляшами и жемчужными низками, а вместо них вдела принесенные Магдаленой. Руки у нее дрожали от волнения, Анастасия даже слегка оцарапала мочку, но не ощутила боли под восхищенным взглядом Магдалены.
– О, Стася… – выдохнула та. – До чего же ты хороша! Ну совсем как прежде! Анастасия поразилась своей цветущей красоте. Куда пропали хвори последних месяцев? Неужто серьги вернули былую молодость и здоровье? Спасибо тебе, Магдалена!
Анастасия тряхнула головой. Серьги, минуту назад вызывавшие столько приятных чувств, показались вдруг нестерпимо тяжелыми. Она совсем забыла: ведь это подарок матери Курбского – все равно, что его самого! Нахмурилась и уже подняла руку, чтобы снять серьги, которые вдруг стали немилосердно оттягивать уши, да застыдилась. Так и проходила в них до вечера. А поутру вспомнила, какой красавицей гляделась в них, – и надела снова.
Чем дальше шло время, тем дальше в прошлое отходили прежние нелады у царской чете.....Анастасия улыбнулась и ласково погладила по голове государя-Иванушку, словно любимое дитя. Он перехватил ее руку и прижал к губам. Анастасия задрожала, когда жаркие губы коснулись ладони, усы щекотнули запястье. Заметила знакомое нетерпение во взгляде мужа и хотела остановить его, что-то сказать, но не успела. Мгновенно были забыты все дела, все заботы и печали. И она тоже забыла обо всем, счастливая властью, которую получала в такие минуты над этим человеком. Но блаженное ощущение внезапно переросло в боль – да такую, что Анастасия впилась зубами в ладонь, глуша крик, рвущийся из груди. Муж решив, что она вместе с ним ловит самоцветные брызги плотского наслаждения, прижался еще крепче, и тут она лишилась сознания. Очнувшись, долго смотрела на трепетанье свечей, недоумевая, зачем их зажгли. Когда царь пришел к ней, на дворе стоял белый день… Неужели они столь долго любились? Все тело затекло, но, когда Анастасия попыталась повернуться, боль рванула низ живота, да такая, что царица не сдержала крика. В то же мгновение нависло над ней испуганное, бледное, съежившееся лицо Линзея, а рядом – столь же бледные лица Юлиании и Ивана Васильевича. Внизу живота лежал студеный ком.

[oleksbuh]

Продолжение:
– Государыня потеряла много крови, – тряся губами, словно и его бил озноб, вымолвил Линзей. – Ни в коем случае не следовало…Он осекся…, принялся несвязно бормотать, что Анастасия Романовна после родин тяжко хворает по женскому своему естеству, наросла-де в царицыном теле некая зловредная опухоль, коя и понужает крови отходить постоянно, для облегчения состояния государыни крайне нежелательно посещение ее ложа супругом..., ну а коли посещение такое все же состоялось, стало быть…
– Что-о? – прошипел Иван. – И ты мне еще будешь указывать, когда с женкой, ребром моим, еться можно, а когда нельзя? Сначала Сильвеструшка со своими правилами и Божьими неугодствиями, а теперь еще и ты?! А почем тебе, курья душонка, погань иноземская, знать, что наросло у царицы внутри? Ты это самое нутро у нее щупал? А? Признавайся! Трогал государыню своей немецкой лапою? Говори, сволочь!
Линзей вконец перепугался и завопил что пользовался лишь опросами царицы и осмотрами, кои проводили ближние боярыни, в числе их – государева невестка.
– Что-о?! – опять выкрикнул царь. – Бабьи сплетни собирал, значит? Юлианию слушал? А может, не токмо бабы перед тобой языками мели, но и ты перед ними?! Сказывай, кому тайны царевых хворей доверял? Не ты ли Курбскому с Адашевым да Сильвестром про антонов огонь сказывал? А? Помнишь про антонов огонь, сучье вымя?!
Несчастный немец простерся ниц и принялся биться головой об пол, выкрикивая в совершенном безумии, что доверительную беседу царя с царицею подслушала нянька покойного царевича, Фатима, а потом Линзей сам видел, как она шептала что-то Курбскому на ухо в укромном дворцовом закоулке, а потом князь направился прямиком в Малую избу, откуда все трое, он, Адашев и Сильвестр, явились в опочивальню цареву – крест целовать и клясться в верности!..
– Чего ж ты об сем раньше-то молчал? – яростно выкрикнул Иван Васильевич. Сгреб злополучного лекаря за шкирку, без всяких усилий оторвал от земли, в три шага пересек просторный покой, выскочил в сени – и тут, на глазах у стражника, держа Линзея левой рукой, а правой сжимая свой остроконечный посох, с силой приколол архиятера к стене.
Совсем еще молодая (Анастасии было не больше двадцати восьми лет) и цветущая женщина стала чахнуть буквально на глазах. Все больше и больше она походила на тень, а в июле 1560 года совсем слегла. В это время стояла сильная жара, дождей давно не было, поэтому, когда на Арбате случился пожар и тучи дыма с искрами полетели к Кремлю, от них тут же вспыхнули деревянные крыши зданий. Больную Анастасию перевезли в Коломенское, перепоручив заботам верной Юлиании. Здесь ей становилось лучше с каждой минутой, и у государя впервые за много дней отлегло от сердца. Теперь ему казалось диким, что он так безоговорочно поверил приблудному иноземцу, нечестивому астрологу, как его… Бомелиусу? – который заморочил голову складными речами, лишил надежды, предсказав кончину Анастасии от отравы, а теперь надежда снова ожила в сердце, и он почувствовал, что к жизни вернулась не царица, а он сам. Она была очень слаба, но все-таки в ее истончившемся лице иногда появлялись живые краски, и тогда Иван Васильевич начинал сам себя хвалить – за то, что решился-таки проделать этот тяжелый и опасный путь, и бранить – за то, что не решился сделать этого раньше. О Боже, как она была сейчас счастлива и спокойна! Государь-Иванушка только что прискакал из Москвы и, даже не смыв с себя грязь и копоть, кинулся в опочивальню жены, припал к ней и покрыл ее лицо такими поцелуями, от которых все сердце, все существо ее встрепенулось и ожило. Горячечный шепот его был похож на бред, а слов, исполненных такой любви, Анастасия, пожалуй, не слышала от него и в самое их золотое, молодое время. Он говорил, что все эти годы она одна владела его душой и телом, ей и только ей был и останется верен на веки вечные. Анастасия упивалась его клятвами, как упивается умирающий от жажды свежей, прохладной водой. А ведь как темно, как тяжко было на сердце совсем недавно, незадолго до его приезда! Могила, та самая, которая скоро примет ее, жадно разверзла зев свой, дышала смрадом, и тьмой. А теперь чудилось, что миг тьмы на пути к свету будет краток, словно один-единственный вздох. Оттуда, из легких облаков, взглянет она на милых сердцу – детей и на любимого мужа…Иван Васильевич опустился на колени возле постели жены. Анастасия, чудилось, спала… но это был последний сон. 7 августа в пятом часу дня она преставилась.
Смерть супруги повергла Ивана Васильевича в огромное горе. Во время похорон «от великого стенания и горести» царь не мог идти сам. Брат Юрий и Владимир Старицкий буквально несли его на руках. Вместе с государем вся Москва оплакивала свою царицу. Когда гроб с телом усопшей понесли к Вознесенскому монастырю для погребения, то нищие с криком и плачем бросились на землю и запричитали, что лишились своей матери, кормилицы и заступницы. В знак траура по своей любимице они даже отказались от традиционной милостыни.
Не успели тело царицы Анастасии предать земле, как Иван погрузился в самый грязный разгул — стал “прелюбодейственен зело”. Только через неделю в больную голову Иоанна с трудом пробилась мысль, в глазах все плыло. У двери на полу опочивальни скорчилась могучая фигура Малюты Бельского. Федька Басманов покорно вытянулся рядом. От него хорошо пахло молодым телом, еще чем-то пряным, тревожащим ноздри. Ладонь Федора легла на грудь царя, мягко поглаживала, пробралась под сбившуюся рубаху.
– Велишь раздеться? – коснулся уха Федькин шепоток.
Иван Васильевич напрягся. – А где все? Люди где? Бояре?
– Да ты их поразогнал, неужто забыл? – тихонько усмехнулся Федор. – Как начали они нас с тобой срамить, ты и размел всех по закоулочкам. Разбрелись по домам. Один Висковатый сидит в приемной как пришитый, все нудит: дело, мол, до тебя неотложное. Да плюнь ты на него, сокол! Я ведь тут…
Иван Васильевич привскочил, столкнул Федьку с постели. Тот шлепнулся, обиженно взвыв.
Всполошенно подхватился спавший у порога Малюта, навис над ложем, пяля ясные глаза: – Государь! Чего тут? Измена?
– Прочь его, прочь… – бормотал Иван Васильевич, слабеющей рукой отстраняя ставший ненавистным Федькин запах. – И ты прочь… за дверь все! Не входить!
Скуратов безропотно отступил к дверям, волоча за собой возмущенного Федора. Тот всего-то и мог, что махать руками. Малюта обернулся с порога: – Плюнь, государь! Оскоромился, опоганился – ну и хрен с ним! Всякое бывает, тем паче с горя, тем паче по пьянке. Федька – он ведь липнет, как банный лист, кого хошь в грех введет, куда до него блудне гулящей! С ним кто только не пакостился. Ишь, волю взял! Только вели – я у него, содомника поганого, все, что меж ног болтается, вырву да в окошко выкину. Ему это все равно без надобности! Царь уткнулся в сон, и все сразу стало легким, зыбким: и смерть жены, и докука Висковатого, и предстоящая встреча с возмущенными боярами – все подождет до утра!
Бледный, умытый, переодетый в смиренное платье – все темное, без проблеска золота, царь сидел в малой приемной и скользил взглядом по лицам. Бояре помалкивали, переглядывались, чуть ли локтями друг дружку не подталкивали, выбирая, кто скажет, сразу видно, давно заготовленные слова. Наконец встал Михаил Петрович Репнин. – Государь, не вели казнить, вели слово молвить. Горе тебя постигло – великое горе! И не только тебя, но и всех нас, всю землю нашу. Ты земле нашей – как отец, царица Анастасия Романовна – упокой, Господи, ее светлую душу! – была нам всем как мать. Ныне осиротели мы. А без матери и дитяти не взрастить, не то что царство охранить. Просим мы тебя, великий государь, дать отечеству нашему добрую мать, а себе взять жену.
Бояре загудели, закивали тафьями. Явное облегчение (слово сказано!) мешалось с тревожным ожиданием: как-то поведет себя царь? Вспылит? Взъярится? В тычки всех выгонит? Конечно, его оргии с Феденькой (только теперь Иван Васильевич вспомнил все в подробностях, и брезгливость не переставала перетряхивать тело мелким ознобом) не могли не возмутить бояр. Однако что же это получается? Боярская дума по-прежнему видит в царе своем несмышленыша, которому непременно нужен мамкин подол и твердая рука для руководства в жизни? Этот Репнин зело польстил царю, назвав его отцом государства! Дитя он для них – ну, может, самую малость поразумнее братца Юрия Васильевича! При воспоминании о брате всплыло перед внутренним взором скорбное, милое лицо Юлиании, так похожей на Анастасию; воровски проскочила мыслишка: «Вот на ком бы я женился!»
- А почему бы и нет? Ладно! А на ком жениться?
Бояре, не ожидавшие столь быстрого и разумного ответа, остолбенели.
Курлятев-Оболенский, выступил вперед: – Дело обрядное, исстари ведется. Смотрины по всему государству…
– Нет. – Царь протестующе выставил вперед руку. – На сей раз – нет. Надобно и в самом деле о державе позаботиться. Теснят нас, говорите, ливонцы? И поляки рвутся откусить от сего пирога? Ну что ж, тогда зашлем сватов к Сигизмунду-Августу Ягеллону, королю польскому. Ежели породнимся, сразу наша Ливония будет. Помнится, Федор Иванович Сукин уже езживал в те земли польские? Ну, так ему же сызнова туда и ехать: человек опытный. У короля, слышно, две сестры: Анна да Екатерина. Пускай про обеих все до малейшей подробности разведает, а главное, исхитрится поглядеть: каковы ростом, и сколь которая тельна, и какова обычаем, и которая из двух лучше. Если обе одинаково хороши, но старшей больше двадцати пяти лет, то свататься за младшую.
Бояре были так ошарашены, что никто даже не спорил. Порешили чуть не завтра отправить Сукина в Польшу. И разошлись.

[oleksbuh]

Эпилог:

Тридцатилетний царь сгорбился, лицо его было желтым, прорезанным глубокими морщинами. Ввалившиеся глаза беспокойно бегали и горели недобрыми огоньками. С этого момента для Ивана Васильевича началась новая жизненная полоса, окончательно закрепившая за ним печальную славу «Грозного». Иван как безумный метался по стране: менял дворцы, жен, приближенных, внешнюю и внутреннюю политику. Но нигде и ни в чем не мог найти ни счастья, ни умиротворения, ни покоя. Кровавая опричнина, разорительная и бесперспективная Ливонская война, казни и опалы. Царствования Ивана Грозного четко делят на две части: первый — период прогрессивных реформ и успешных завоеваний, когда рядом с царем была Анастасия; и второй — после ее смерти, время жестокого тиранства, кровавых расправ и военных неудач.
Тайна податливости Ивана чарам своей супруги объяснялась склонностью Ивана к актерству и лицемерию. Анастасия чаяла видеть супруга богобоязненным и смиренным, и он охотно разыгрывал перед ней эту роль и, возможно, даже нравился сам себе в этом благородном образе. Как это часто бывает, маска начинает диктовать поведение ее обладателю. Чтобы снять маску добродетельного христианина, Ивану требовался лишь повод — отсутствие зрителя, желавшего видеть этот образ и готового по достоинству оценить перевоплощение. Поэтому после смерти Анастасии Иван без стеснения дал волю своим похотям. Он вовсе не переменился: просто снял личину, обнаружив собственное лицо. А это лицо было по-настоящему страшным. Подозревая окружающих в убийстве Анастасии, он начал первую явную кампанию террора против бояр и ближних советников. Персонально в смерти жены, вызванной, по его мнению, «чародейством», царь обвинил своих советников Сильвестра и Алексея Адашева. В послании к князю Андрею Курбскому царь написал: «С женою меня вы про что разлучили, зачем ее очаровали и к гибели привели?»
Прямых доказательств, как водится, не было, кроме показаний польки Магдалены, да и те были добыты под пыткой, а сама отравительница с детьми взошла на дыбу.. Тем не менее… Сильвестр был удален от двора, пострижен в монахи. По одним сведениям, он был сослан в Соловецкий монастырь, по другим — добровольно постригся в Кирилло-Белозерском. Как бы то ни было, в 1577 году князь Андрей Курбский в письме царю назвал Сильвестра умершим. Что касается Алексея Федоровича Адашева, он был отправлен в ссылку в Ливонию, где стал третьим воеводой большого полка, руководимого князем Иваном Федоровичем Мстиславским и боярином Морозовым. Потом нерасположение царя к Адашеву еще более усилилось, и он приказал перевести его в Дерпт, а там посадить под стражу. Арестованный Алексей Федорович заболел горячкой и через два месяца скончался. Считается, что естественная смерть (или по другой версии самоубийством, через принятие яда) спасла его от царской расправы, так как в ближайшие годы все его родственники были казнены. В частности, в 1563 году не стало его брата, окольничего Даниила Федоровича Адашева, участника многих успешных походов. Он был казнен вместе со своим двенадцатилетним сыном. Так и закончилась династия Адашевых.
Через 440 лет подозрения Ивана Грозного подтвердились. При исследование останков царицы Анастасии, проведенного в 2000 году ученые антропологи и геохимики провели спектральный анализ сохранившейся темно-русой косы царицы. Полученные результаты ошеломили. Норма по содержанию ртути в волосах человека определяется величиной 0,1–0,5 мкг/г. Токсическая доза для человека — 0,4 мг. У Анастасии в волосах ртуть была в огромном количестве — 4,8 мг. Загрязненными ими оказались также обрывки савана и тлен со дна каменного саркофага. Царица была отравлена солями ртути, или так называемым «венецианским ядом» или «серебряной водой». Он оказывал свое действие лишь спустя какое-то время: от месяца до нескольких лет. Ученые убеждены, что организм молодой женщины просто не мог накопить такое количество ртути даже при ежедневном использовании средневековой косметики.
Что касается родственников покойной царицы, ее сестра Анна вышла замуж за князя Василия Андреевича Сицкого, который погиб в 1578 году в Ливонии, в бою под стенами Вендена. Брат Никита Романович, на старости лет принял монашество с именем Нифонта, умер в 1586 году. Он стал основателем династии Романовых (дедом царя Михаила Федоровича). Никита Романович был дважды женат: на Варваре Ховриной из рода Ховриных-Головиных и на княжне Евдокии Горбатой-Шуйской, принадлежавшей к потомкам суздальско-нижегородских Рюриковичей. От этих двух браков у него родилось тринадцать детей, в том числе сын Федор — он же с 1619 года Патриарх Московский и всея Руси Филарет, первый из рода Романовых, носивший именно эту фамилию. В 1613 году Михаил Федорович Романов, родившийся в 1596 году (внучатый племянник царицы Анастасии, сын Федора Никитича Романова и боярыни Ксении Ивановны Шестовой), был избран на царство, и его потомство (оно традиционно называется «домом Романовых») правило до 1917 года. Таким образом, именно благодаря браку Анастасии и произошло возвышение рода Романовых, который после пресечения московской линии Рюриковичей получил основания претендовать на царский престол.

[Editka]

Историю с ходу не осилила всю. Дочитаю вечером.
Костюм восхитительный! Жаль только что картинки маленькие и разглядеть детали не удается.

[Восторженный псих]

Костюм офигеннейший даже страшно, сколько же весила вся эта красота

[oleksbuh]

Editka, спасибо за отклик! Фото увеличила. А большой объем опусов - мой бич. Грешна... Знаю, краткость - сестра таланта. Но мне так хотелось разобраться в жизни этих женщин, подать их характеры, перепитии судеб...
Конечно же, биографы Романовых не мало обелили и увеличили роль Анастасии, но как бы то ни было, она пробыла с Грозным одинадцать лет, а уж если другим временщицам уделялись страницы текста, то и тут хотелось раскрыть многие факты и версии, передать колорит эпохи и взаимоотношений.
Восторженный псих, спасибо!
Да уж, нужно было быть очень дородной, так сказать, иметь "статуру и пославу" что бы в таком ходить. Костюм мог весить до 20 кг. Встречала в текстах упоминания, что из-за тяжести платья, царицы не выдерживали всю длину, согласно чину, церимонии, и удалялись в свои покои, что бы поскорее переодеться в домашнии платья. А к венцу невесту вели, под руки, не просто так, (с непривычки, не могла девушка, сама передвигаться в тяжелом наряде).

[Createress]

О, я очень давно ждала этого поста и не зря! Костюм классный, ободаю его графичность и чистоту линий. Цвет, общий образ, кукла - мне все нравится.

[oleksbuh]

Createress, спасибо!