Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[gertrud]

Анна Колтовская


(по произведениях Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного", С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Е. Сухов "Царские забавы”)



















Иван Грозный был уверен, что внезапная смерть царицы Марфы - удар направленый против него самого. Да, милостью Божьей он жив, но надолго ли? Официально было объявлено, что царицу извели ядом злые люди из окружения самого государя: “Дьявол воздвиже ближних многих людей враждовати на царицу нашу, еще в девицах сущу… и тако ей отраву злую учиниша”. (Нетрудно догадаться, из какого источника шел этот слух. Скуратов внушил царю, что жизни членов царской семьи вновь угрожают его недруги — изменники и чародеи, и он вновь выступил спасителем династии).
Находясь в взвинченном состоянии, тайно боясь всего и всех, Иван Васильевич развлекался. По-своему, конечно — нервно, с надрывом, на грани истерики. Фактически же эти месяцы прошли под знаком жесточайшего террора, когда кровь лилась реками, а казни, и раньше страшные, теперь отличались особо изощренной жестокостью. Наконец, Иоанну это надоело, он немного пришел в себя и решил вступить в очередной брак.
После смерти третьей жены царь оказался в трудном положении, особенно трудном для такого правителя, как Иван IV, который постоянно ссылался на свои глубокие знания церковных канонов и постоянно подчеркивал свою несгибаемую преданность православному учению вплоть до мельчайших деталей. Церковное право осуждало вступление христианина в третий брак и налагало на него за это наказания, а четвертый брак - категорически запрещало. Запрет этот был специально подтвержден Церковным собором 920 года, созванным в связи с попыткой вступить в четвертый брак византийского императора Льва VI.
Что бы как-то выйти из сложившейся ситуации Иван Грозный созвал Церковный собор. Неделей позже в Москву съехались иерархи церкви: Леонид Новгородский, архиепископы Корнилий Ростовский и Антоний Полоцкий, а также семь епископов. Царский двор наполнился чинным разговором подоспевших владык; бояре терпеливо выслушивали нравоучения праведных монахов, а юркая челядь без конца просила благословения у блаженнейших в надежде таким образом выторговать в раю место поукромнее.
Наконец царь обратился к священнослужителям с такими словами: - Святители! Злые люди чародейством извели первую мою супругу Анастасию. Вторая, княжна Черкасская, также была отравлена и в муках и терзаниях отошла к Господу. Я подождал немало времени и решился на третий брак, отчасти для нужды телесной, отчасти ради детей моих, еще не достигших совершеннолетнего возраста. Получив благословение самого митрополита, я долго искал себе невесту, испытывал и, наконец, избрал, однако чужая зависть и вражда погубили и Марфу, но она только именем была царицей. Еще в невестах она лишилась здоровья и через две недели супружества преставилась, оставаясь девой. В горести я хотел посвятить себя житию иноческому, но, видя опять жалкую младость моих сыновей и бедствия царства, дерзнул я на четвертый брак. И вот ныне я молю вас о разрешении на это и благословении.
Основным аргументом Иоанна было то брак без физической близости, - одно название. (Разумеется, есть сильные подозрения, что Грозный лукавил насчет “небывшего” брака). Вникать в то, как все обстояло на самом деле, никто не стал. Архиепископы долго судили и рядили, давать или не давать разрешения на четвертый брак. (Я уже упоминала об этом «сборище» в рассказе про Леонида Новгородского, главенствовавшего на Соборе).
В результате 29 апреля 1572 года Церковный собор специальным определением засвидетельствовало, что третий брак фактически не состоялся, ибо венчанный муж девства невесты “не разрешил” и позволил царю «ради его теплого умиления и покаяния» вступить в четвертый брак. Чтобы брачное беззаконие царя пагубным образом не повлияло на нравственность народа и не стало соблазном, тот же Церковный собор вынес постановление, в котором грозил проклятием каждому, кто осмелится вступить в четвертый брак. В постановлении, адресованном «всем человецем» от бояр до простых, так и было сказано: «Да не дерзнет никто четвертому браку сочетатися», а если «кто гордостию дмяся или от неразумия дерзнет таковая сотворити», то будет «за таковую дерзость по священным правилам проклят». Было решено не предавать царя анафеме, но детей, что родятся от этого брака, считать зазорными младенцами. А также на Иоанна была наложена “епитимия”: в течение первого года ему не разрешалось входить в церковь (он мог быть допущен туда лишь на Пасху), во второй год разрешалось стоять в церкви с „припадающими“ — грешниками, которые должны были выстаивать службу на коленях, и лишь на третий год он мог стоять в церкви вместе с верующими, и на Пасху духовник мог допустить его к причастию. Однако все эти установления сопровождались важной оговоркой: “А пойдет государь против недругов за святыя Божия церкви, и ему, государю, епитимья разрешити”. Так как царь постоянно совершал походы против соседних государств — врагов православной веры, у него открывались возможности для того, чтобы избавиться от установленных наказаний».
Но даже самые минимальные ограничения, наложенные духовными иерархами, царь переносил, только на самое короткое время. Отправившись в Новгород, он уже 31 мая 1572 года слушал службу в Хутынском монастыре. Правда, тогда он стоял у дверей храма, однако уже 7 августа он спокойно присутствовал в Софийском соборе на благодарственном молебне по поводу победы над татарами.
Очевидно, к тому времени, когда царь обращался к Собору со своей просьбой, у него уже была на примете новая невеста. Как отметил новгородский летописец, уже 31 мая новгородский архиепископ Леонид “пел молебны… за великую царицу Анну”…
Анна Алексеевна Колтовская была дворянкой — дочерью сына боярского из Коломенского уезда, Алексея Игнатьевича Горяинова Колтовского, знатного каширского дворянина. Ее прапрадедом был рязанский боярин Михаил Иванович Глебов, которому «в кормление» была пожалована волость Колтовская в Каширском уезде. В XVI и XVII веках многие Колтовские были воеводами в различных городах. Например, Артемий Иванович Колтовский (Большой) был полковым головой, а затем осадным воеводой и наместником в Рыльске, в 1583 году, будучи вторым воеводой, он участвовал в карательном походе в Казань, а через два года стал воеводой в Ряжске. Ее отец Алексей Горяинов Колтовский и брат Григорий значились дворовыми детьми боярскими по Коломне. В 1562 г. Г. А. Колтовский назван среди поручителей по боярине князе И. Д. Бельском, в 1571 г. вместе с Артемием Григорьевичем и Петром Афанасьевичем Колтовскими он поручился за князя И. Ф. Мстиславского. Очевидно, к этому времени перечисленные выше родственники уже занимали незначительные придворные должности.
Есть несколько версий где и как царь себе «выглыдел» Анницу Колтовскую.
По одной она была выбрана на том же смотре невест (1571 г.), что и третья жена царя Марфа Собакина, и была призвана после скоропостижной смерти последней.
По другой - Иван Васильевич приметил Анну когда объезжал свои земли. В имении Колтовского государь решил не задерживаться: испить прохладного кваску, шлепнуть по заду понравившуюся девицу — и в Вологду! Едва кони остановились у резного крыльца, как на порог вышла красавица в высоком кокошнике, в цветастом рушнике. Девица держала хлеб. Дух от каравая шел такой сладкий, что засвербило у царя в носу, и он спрятал чих в длинный рукав. — Ждем мы тебя, государь, — отвечала девица, улыбаясь.
Голос у красы такой чистоты, какой может быть только у жаворонка, возрадовавшегося первому летнему теплу. Три дюжины раз наклонилась Анна, и государь сумел убедиться в том, что недостатков у девицы нет: шея гибкая и белая, коса такой толщины, что не уступит корабельным канатам, а сама в боках не толста и в ногах не худа, а плечи нежны той хрупкостью, какой очаровательны девушки, не достигшие бабьей зрелости.
— Ждете, стало быть? — все пристальнее всматривался государь в красу, думая о том, что придется задержаться дня на два, и защемило сердце от предчувствия страды на мягких перинах гостеприимного хозяина.
В сопровождении челяди появился Алексей Колтовский, который согнулся так, как будто хотел губами стереть пыль с царских сапог.
— Честь великая для меня, государь! Разве мог я подумать о том, что сам царь в мой дом гостем шагнет.
— Разве это честь? — улыбнулся самодержец. — Настоящая честь тебя впереди поджидает! Какова отцовская радость будет, когда я твою дочь в царицы возьму? Муж я холостой, а мне баба нужна, не пакостничать же мне со вдовами по посадам! — смеялся государь, отламывая пальцами мягкий хлеб.
Хохот государя подхватили и опришники: если челядь смеялась от веселия, то Алексей хохотал от страха, жалея о том, что не отправил дочь к сестре в Ростов Великий, подалее от государевой ласки. Колтовский уже определил Ивану Васильевичу трех дородных девиц из челяди, которые только ждали наказа, чтобы плюхнуться на белую простынь под бок к самодержцу. Гораздо хуже будет, если царственный взор обратится на дщерь!
Иван Васильевич веселился, напоминая отрока, вырвавшегося из-под отцовской опеки: хлопал девиц по спинам, одевал на бояр скоморошьи колокольчики, а холопов заставлял примерять опашни. И совсем весело было в тот момент, когда, по велению государя, опришники принимались гавкать один на другого. Прикажи государь, и вцепятся молодцы зубами, закружившись в ощетинившийся клубок.
А через месяц прибыл скороход от государя
— Дочку твою, государь при дворе видеть желает. Тебе ее вести не надо, мы сами ее сейчас же доставим куда нужно. Еще государь повелел тебе передать, что вечером за дочь двух аргамаков в подарок получишь.
Вот, стало быть, сколько сейчас царские приживалки стоят — пару жеребчиков! Язык от страха онемел и казался чугунным— Поблагодари государя за честь,— едва сумел произнести Колтовский.
Девку собирали так, как будто провожали в дальний путь, а напоследок отец к губам дочери поднес родительскую иконку и напутствовал невесело:
— Теперь ты не наша, живи как придется! А мы осуждать тебя за это не станем, видать, такова она, судьба. С тем и ушла.
Совсем не предполагал старый Колтовский о том, что этим же вечером Анну Алексеевну станут величать царицей и матушкой.
По иной версии, через месяц после веселого гулянья государь вернулся в дом Колтовского в сопровождении сотни человек челяди расхаживался по комнатам и нахваливал житие своего подданного.
— Эй, холопы, подите прочь, мне с девицей потолковать надобно, — а потом бесстыже распорядился: — Девицы, снимите с Анны все платья, оглядеть ее хочу.
Осмотрел Анницу с головы до ног, повертев ее по сторонам, уверенно обратился к отцу: —Вот такая баба мне нужна! Беленькая и чистенькая. Эх, давненько у меня таковых не бывало. Все больше темноволосые…А теперь одеть девку и платья подобрать такие, чтобы не хуже, чем у царицы были. О том, что я Анну в жены беру, никому ни слова! Время приспеет, я сам о том бояр извещу.
Анну Колтовскую одели в золотную накладную шубку, упрятали ее шею в жемчужное и бобровое ожерелье, голову прикрывал красный убрус. Оглядел государь невесту и уехал довольный.
Ну и самая романтическая версия гласит так:
Анна добрела до заставы Александровой слободы и остановилась, унимая дрожь в ногах. Коленки подкашивались, да это и понятно: во рту у нее второй день не было ни маковой росины, и только одно придавало ей силы, заставляло держаться: знала, что если упадет, то у отца не останется уже никакой надежды. Дошла все-таки… но ведь еще надо войти в слободу, еще надо добраться до царевых палат… И вдруг – топот копыт, посвист и покрик всадников, слякоть мартовская летит во все стороны брызгами, громко екают селезенкой бешено мчащиеся кони. Стопчут, ей-богу, сейчас стопчут! Анна заметалась из стороны в сторону, то подбирая полы сарафана, которые были уже черны от налипшей грязи, то роняя их и пытаясь заслониться от покрытых пеною морд и бешено машущих копыт, которые окружили ее со всех сторон… Голова вдруг так закружилась, что девушку шатнуло в сторону, она упала и обмерла, уже не видя, как над ней вздыбился гладкий, черный, словно ворон, конь, как замелькали в воздухе подкованные копыта, но всадник в серебристой шапке с собольей оторочкою с силой отворотил коня в сторону – и смертоносные копыта звучно опустились в грязь, еще больше забрызгав и без того чумазую фигурку, простертую вниз лицом. Конь храпел, осаживался на задние ноги, всадник едва сдерживал его. Молодой черноглазый красавец с черной курчавой бородкой слетел со своего скакуна, вцепился в поводья вороного, повис на них всей тяжестью, вынуждая коня опуститься на передние копыта и словно не замечая опасности. Всадник сверкнул на него бешеным оком:– Пошел, Бориска! Я сам! Судя по выражению лица, непокорство коня доставляло ему наслаждение. В правой руке у него была плеть, однако он не пускал ее в ход, а знай сжимал взопревшие бока сильными ногами, обутыми в мягкие красные сапоги, и это было единственным ярким пятном серого, мокрого мартовского предвечерья, потому что все всадники были тоже одеты в темное, и кони их были как на подбор – вороные, черные…
Наконец конь образумился, перестал плясать, стал, тяжело водя боками и пытаясь отдышаться, рвал зубами удила и прядал ушами, но уже признал, признал свое поражение, уже с удовольствием принимал ласку хозяина.
– Девку стоптали, что ли? – спросил всадник. – А ну, гляньте.
Красавчик с явной неохотою шагнул вперед, однако все же не стал пачкать свои белые, изящные, унизанные перстнями руки: кивнул двум стражникам, те набежали с боков, подхватили Анну под мышки, вздернули на подламывающиеся ноги… и едва снова не выронили, когда вдруг грянул хохот. Она была грязным-грязнехонька, места живого нет: и перед сарафана, и кожушок, и даже лицо, которое она со страху норовила как можно глубже утопить в луже – так, что едва могла дышать.
– Э-да-кая чучела! – с видимым отвращением проронил всадник. – Пугало огородное! Пугать небось меня пришла, да? А ну, утрите ей рожу!
Один из стражников, сунув под мышку алебарду, другой рукой содрал с Анны платок и принялся мусолить ей по лицу, да так неловко, так грубо, что у нее слезы брызнули из глаз!
От боли даже сил прибавилось. Она вырвала платок, отпихнула локтем утиральщика, вывернулась из рук второго стражника, резко отвернулась от хохочущих мужчин, пытаясь смахнуть грязь с лица. Темно-русая коса упала ей на спину.
Всадник в серебряной шапке резко оборвал смех. Аннина голова была охвачена широкой зеленой лентою, как носят самые бедные девушки, потому что те, что побогаче, норовят поддеть еще жемчужные поднизья. Из-под повязки ниспадала по спине толстая коса, перевитая серебряными нитями, а внизу болтался зеленый, в цвет ленты, косник, унизанный несколькими скромными белыми бисеринками. Коса, широкой решеткою закрывавшая длинную шею девушки, заплетена была с большим искусством. Она забилась, заиграла из стороны в сторону по лопаткам, меркнущий свет мартовского дня отразился в серебряных нитях, и почудилось, вокруг стало немножко светлее. Всадник свесился с коня и вдруг схватил девушку за косу. Ойкнув, она обернулась, и все увидели, что незнакомка почти успела отчистить лицо, так что разгоревшиеся щеки, высокий лоб и, главное, огромные зеленые глаза в кайме необыкновенно длинных, круто изогнутых ресниц сделались видны всем. Только на самом кончике носа еще сидело пятнышко, но оно странным образом не портило этой совершенной красоты, а как бы еще усугубляло ее, так что мужской насмешливый гомон вдруг замолк – все смотрели на это необыкновенное лицо и переводили дух от изумления. Всадник покачал головой, словно прогоняя наваждение, и спросил приветливо:– Как ты сюда забрела, душа моя? Кого ищешь?
– Да уж не тебя! – сердито ответила девушка, рванувшись так, что всадник принужден был отпустить косу.
– Государя ищу.
Черноокий Бориска громко прыснул, но тут же подавился смешком, и его красивое лицо приняло такое же выражение доброжелательного удивления, как и лицо всадника.
– Госуда-аря? – задумчиво повторил человек в серебряной шапке, неприметно делая знак окружающим, чтобы не встревали. – И на что он тебе?
– А ты что за спрос? – нахмурилась девушка. – Государю в ножки кинуться пришла, а твое дело сторона. Обида у меня к нему!
– А ты мне доверься, – вкрадчиво попросил ее собеседник. – Ты тут, в слободе, всем чужая, разве дойдешь до царя, а я ему самый ближний человек. Донесу ему твою обиду, может, и порадею чем. Имя мое Иван Васильевич. А тебя как зовут?
– Анница… Анна, Алексея Колтовского дочка. Из Каширы.
– Из Каширы?! Неужто пешком приплелась из самой Каширы?
– А что ж? – дернула девушка круглым плечиком. – Приплетешься, коли нужда заставит. Кабы твоего батюшку в яму посадили, небось и ты приплелся бы за тридевять земель, милости просить!
– Изменник, что ль, тятька твой? – спросил всадник, и лицо его стало угрюмым. – А может, душегуб?
– Тать? Душегубец?! – воскликнула она звонким от обиды голосом. – Не суди всякого по себе. Лучше моего тятеньки и на свете нету. Он в Казань с царем ходил, в Ливонии весь израненный, без ноги воротился, а этот супостат его в яме гноит и выпускать не хочет.
– Кто ж такой злодей, что воина-ироя в яму сунул? – нахмурился Иван Васильевич. – Да царь его небось сразу к ногтю прижмет!
– Ой, боюсь, не захочет… Этот-то, Минька Леванидов, – опричник государев, а мы, Колтовские, теперь земские, за нас заступы во всем мире нету.
–Чего твой земец-тятенька не поделил с государевым опричником?
Анница вздохнула, потупилась, умолкла ,еще ниже склонила голову, дернув плечом так, что коса сползла на грудь, но не промолвила ни слова.
– А что тут говорить? – негромко произнес Иван Васильевич, проницательно глядя на ровненький пробор, разделяющий ее волосы. – Наверное, сей Минька тебя в жены взять пожелал?
– Кабы хоть в жены… – полным слез голосом произнесла Анница. – А то блудным делом спознаться хотел. Я в крик, охрипла даже, так кричала. Всю рожу его поганую в кровь изодрала. Батюшка ему костыликом по хребту накидал, Леванидов еле живой уполз, а сам кричит: «Помянете еще меня, право слово, помянете!» Ну и помянули… Батеньку схватили Минькины приспешники, затащили к нему в усадьбу, в яму сунули. Братья мои ринулись выручать, а нет, так выкупать готовы были за хорошие деньги, но Минька уперся, как тот бешеный бык: волоките мне на двор девку, не то сгною старого хрыча.
– Ну, это уж что-то как-то… вовсе беззаконно, – пробормотал несколько растерянный Иван Васильевич. – Что, на этого вашего Леванидова вовсе никакой управы нет? Чай, вы не крепостные, а дворяне, Колтовские-то?
– Дворяне, – безнадежно кивнула Анница. – Одно только слово! Что проку теперь с того дворянства? Разве не знаешь, теперь всем опричники государевы заправляют? Вся сила у них, остальные пади в землю и нишкни. Батюшка не захотел, вот и…
– Ну, а братья твои что же?
– Братья просили, просили Леванидова о милости, а он ни в какую. Ну, они теперь велят мне к нему добром идти, пока отец еще живой.
– И что? – спросил Иван Васильевич с живейшим любопытством. – Так и не пошла?
– Да ты, надо быть, не слепой, – невесело усмехнулась Анница. – Пошла бы я к Леванидову – разве стояла б тут перед тобой по колена в грязи?
– Сбежала, что ли? – противным голосом спросил Бориска, который один из всех неприязненно косился на девушку. Похоже было, ее очарование на него мало что не действует – несказанно раздражает. – Хороша дочка – отец заживо гниет, а ты шляешься по чужим краям.
Анна так зыркнула на него исподлобья, что Бориска невольно шатнулся – почудилось, две зеленые молнии в него ударили. – Ты, сударь, мужчина, – сказала она сдавленным от обиды голосом. – Тебе позор не в укор! У девицы же единственное добро – честь. Одному под ноги швырнешь, словно кость псу бродячему, другому – и с чем пребудешь? Или не понимаешь, что мне после того Миньки Леванидова только и останется, что в омут либо в петлю? Я сюда пришла справедливости и милости у государя просить, последняя моя надёжа – государь.
Бориска прикусил губу. А Анна в его лице нажила себе нынче немалого врага.
– А не боишься? – спросил негромко Иван Васильевич. – Разве не слыхала, что про московского царя болтают? Он-де зверь и кровопийца, он чести стародавней не чтит, боярство к ногтю давит…
– О Господи! – всплеснула руками Анница. – Сам же сказал: болтают про царя. Не видала я людей, чтоб они были всем довольны. То им жарко, то холодно, то дождливо, то сухо, то мягка власть, то жестка узда… Не знаю! В песнях про Ивана Васильевича поют, он-де гроза, но и прозорливец. Небось прозрит беду мою, рассудит, кто прав, кто виноват…
Она осеклась, уставилась вдруг с приоткрытым ртом на своего собеседника, словно только сейчас дошло до нее это странное совпадение: и всадника на черном коне, и царя зовут одинаково.
– Расчухала наконец-то, – ехидно бросил Бориска. – Долго ж ты думала!
Девушка затравленно оглянулась на его равнодушное, недоброе лицо, потом вдруг рухнула на колени, простерла руки к всаднику. Пыталась что-то сказать, но не могла. Дрожали побледневшие губы, глаза налились слезами и сделались уж вовсе нестерпимо зелеными…
Иван Васильевич обреченно покачал головой: – Ох, душа моя, душа моя! Услыхал Господь…
Резко оборвал себя, мотнул головой, обернулся: – Грязной, Васька! Завтра же чем свет поезжай со своими людьми в Каширу, этого Леванидова… сам знаешь, что с ним сделать. Колтовских обласкать моим именем, погляди, если разграблено имение, все чтоб вернули им. Понял? А пока возьми девку в седло. Довольно тут при дороге стоять, стемнеет скоро.
А ты, не бойся, моя радость. Васька только с виду страшон. Не тронет он тебя, а тронет если – с головой простится. И за отца больше не тревожься. Завтра же он будет свободен, а обидчик твой пожалеет, что народился на свет. Ты теперь под моей защитой, моя гостья. Переночуешь до дворце, а утром… побеседуем. – И, прежде чем послать коня вперед, глянул на Бориску, который уныло подбирал поводья, готовясь вскочить в седло: – Годунов, пришлешь женку свою с ее девками послужить нашей гостье. Пусть мыленку для нее вытопят, покушать соберут и оденут как полагается.
– Как полагается? – ошарашенно переспросил Борис, наблюдая, с какой почтительностью, даже подобострастностью грубоватый разноглазый Васька Грязной усаживает девушку в седло. Сам вскочил сзади на круп, раскорячив кривоватые ноги. – А как полагается, государь?
– Да ведь ты не дурак, Бориска, – уже сердясь, Иван Васильевич ударил коня каблуками. – Ты ж не дурак!
Всадники враз пошли рысью, постепенно вытягиваясь по дороге: впереди государь, за ним большеголовый человек по имени Богдан Бельский, следом Грязной с Анницей в седле, потом все другие.
Годунов отстал – почему-то никак не мог попасть ногой в стремя, конь дергался, плясал. Вытянул его плетью – все равно не отлегло от души, томило дурное предчувствие. «Да нет, не может быть, – твердил себе угрюмо. – Такое небось только в сказках бывает…»

Время от встречи до стремительной свадьбы прошло незаметно. Ее учили: как встать, как пройти, как поклониться государю, что говорить, если спросит. По этому учению выходило, что царица – не более чем предмет обстановки царевых покоев. Сунули тебя в угол – и молчи, и пикнуть не смей. Хозяйка ты только среди девиц-боярышень: вон, в светлице своей можешь распоряжаться, каким шелком шить тот или иной узор, какие достаканы низать, а в мужском обществе умолкни. Говорили, что Анастасия Романовна и Марья Темрюковна пользовались большой властью, имели влияние на государя, однако Анне в это плохо верилось. Когда ж на него это влияние приобрести, если видишь его только поздно ночью, при свете ночничка? Спальная девушка шепчет всполошенно:– Матушка! Государь идет! Открывается дверь, и по стене ползет черная изломанная тень с выжидательно вытянутой шеей, остробородой, лобастой головой. Анница со страху зажмуривается и лежит молча, не зная, что сказать… Терпит, терпит странные, порою смешные, щекотные, порою тревожащие прикосновения, наконец переводит дух – и открывает глаза лишь затем, чтобы увидеть, как черная тень уползает по стене, понурив голову…
Потом Анница долго не может уснуть, все думает: отчего же он был столь печален, коли получил свое от жены? Или этого мало – прийти во тьме, повозиться в смятой постели, унять тяжелое дыхание и уйти, утираясь подолом рубахи? Или муж чает найти еще что-то, кроме покорности? Спросить бы… да боязно!
Через несколько ночей Анница решилась – подняла беспомощно раскинутые руки и осторожно опустила их на худые, торчащие лопатки лежащего на ней мужчины. Ох, горячий какой! Не жар ли у него? Обеспокоенно ощупала его, проникла под рубаху. Нет, испарины вроде бы нету. Ладоням было приятно ощущать сухощавое тело, и она осмелилась погладить мужа по спине. Он вдруг остановил свое движение, приподнял голову и осторожно, легонько коснулся губами ее приоткрытого рта. Привычный страх взметнулся из глубины сознания, но Анница зажмурилась покрепче – и стала делать руками и губами то же, что делал ее супруг. Потом, когда уже все кончилось, он тихонько засмеялся и шепнул:
– Ну, полно, полно. Всего ты меня залюбила, ласковая!
Она притихла и еще долго, долго со странным удовольствием чувствовала, как его рука гладит ее голову. Так и уснула, пригревшись рядом с ним… а проснулась опять одна.
Анница постепенно отучилась бояться ночей и с первого взгляда распознавала настроение, с каким государь появлялся в ее опочивальне. Чаще всего приходил он угрюмый, злой, чудилось, ожидал какого-то подвоха, даже забираясь к жене в постель. Наткнувшись на ласково простертые руки, недоверчиво замирал в первое мгновение, а потом бросался к ней, как дитя малое – к матери. Это сравнение пришло однажды в голову и ошеломило чуть не до слез. Анница сразу представила, как он там бродит целыми днями – один, путаясь в своих трудных, кровавых делах, лишь слухи о которых до нее изредка доносились, как ему там страшно и тяжело, а пожалеть-то и некому! С тех пор она его жалела и украдкой шептала, припадая губами к виску: – Родненький ты мой! Маленький ты мой!
Анница подняла с колен круглое зеркальце в деревянном ободке, обтянутом золоченою басменною кожею. Из темной глубины глянуло на нее белое лицо с розовыми щеками и яркими, словно невызревшая смородина, зелеными глазами под ровненькими дужками бровей. У Анницы даже сердце захолонуло при виде своей чудной красоты!
– Государыня, ты послушай, послушай! Небось не век станешь румянцем цвесть, небось настанет время, когда состареешься, поблекнет сиянье-то…
Анница поджала губы, чтобы не усмехнуться неочестливо. Голос старшей боярыни Сицкой так и дребезжит от плохо скрываемой надежды: может быть, все эти описываемые ужасти случатся с царицей прямо сейчас? Ну, хоть завтра?
Противно ее слушать! Может, сказать что-нибудь этакое, что пристало бы царице? Или кликнуть рынд, повелеть им в толчки выгнать со двора боярыню Сицкую, чтоб духу ее здесь больше не было, чтоб не видеть ее обвислой рожи с этой бородавкой, из которой растут жесткие курчавые волоски…
Нет, не получится. Вся беда в том, что не только боярыни и боярышни, которые сейчас сидят кругом, лупая глазами на Анницу, не видят в ней настоящей, истинной царицы, – она и сама себя государыней не чувствует. Все свершилось так внезапно, так стремительно! Чудится, еще только вчера она была несчастной жертвой, гонимой даже родными братьями, чумазой, перепуганной просительницей. И вдруг… как в сказке, право слово, как в сказке!
Она вспомнила вытаращенные глаза братьев, Григория и Александра, привезенных в Александрову слободу отрядом Васьки Грязного. Братья готовы были заранее валяться в ногах у любого-всякого, потому что Васька лишил злодейского Миньку Леванидова головы, не объясняя причины, и если вытащенный из ямы, правда что чуть живой, Алексей Колтовской был доставлен в столицу со всем бережением и даже почестями, то сыновей его гнали взашей, как последних преступников. Брошенные к ногам государевым, они бились лбами о ступени крыльца и воем выли о пощаде. «Не меня просите, – сказал тогда Иван Васильевич. – Государыню будущую молите. Вы теперь в ее полной воле!»
Братья Колтовские подняли головы – и не поверили глазам, увидев стоящую рядом с царем девицу, наряженную, как и во сне не приснится, белую да румяную, в которой лишь с трудом, даже с неохотою признали собственную сестру. Отец тоже нипочем не мог узнать родную дочку, и Анницу, помнится, поразило, что родные как бы даже и не больно радовались за нее, а торопливо высчитывали в уме, какими благами это возвышение обернется для них. А может, вовсе не благами? Может, Анница решит воспользоваться случаем и расквитаться за все старинные тычки и тукманки, которыми щедро награждали ее отец и братья, за попреки, что засиделась, мол, в девках, бережет себя, словно невесть какое сокровище…
А выходит, не зря береглась!
Конечно, считаться с родней обидами Анница не стала, однако не больно-то надоедала мужу просьбами возвысить братьев. Ну, он тоже не старался, хотя и взял новую родню среди прочей свиты в Новгород, куда отправился вместе с молодой женой и обоими царевичами после свадьбы. В Москве, еле живой после пожара, учиненного в прошлом году Девлет-Гиреем, оставаться было опасно: снова крымчаки подступали с юга, снова стало войско на Оке, ожидая неприятеля… Здесь, в неуютных новгородских покоях, вблизи непрестанно кипевшей Ливонии, под северным неприветливым небом, Анница пыталась понять, куда, на высоты или в бездну, забросила ее судьба. В отличие от своей многочисленной родни царица не просила для себя ничего. И тогда государь решил сделать для жены подарок.
— Анна, назови мне свое желание, если это в моих силах, я его исполню, — Иоанн нежно взял супругу под локоть, когда они возвращались после обедни во дворец из Успенского собора.
Анна отвечала с улыбкой: — Освободи меня от опеки ближних боярынь. Они прислуживали еще Марии Темрюковне и не будут мне преданными.
Государь малость отстранился, но локоток царицын не отпустил: — Ты много от меня просишь. Это гораздо дороже, ежели бы ты пожелала воз золота. А что я скажу боярам, чьи жены служат в тереме? Может, у тебя имеется еще какое-нибудь желание?
— Нет, государь.
О том, что Анна не так слаба, Иван Васильевич убедился уже на следующий день: царица не допустила во дворец боярынь, что служили прежней хозяйке, и пожелала видеть в тереме новых девок и баб. Иван Васильевич почесал в раздумье бороду и неожиданно для всех решил исполнить прихоть государыни. Девок для терема государыня отбирала сама, благо боярышень во дворце было превеликое множество. В выборе служанок Анна оказалась такой же привередливой, как Иван Васильевич на смотринах царских невест. В сопровождении многого числа боярынь и стрельцов она ходила по московским дворцам, заглядывала в палаты и, поманив пальцем понравившуюся девушку, вопрошала: — В услужение к царице хочешь пойти?
Анна заменила в своих покоях всех кравчих и верховных боярынь, многих боярышень и сенных девиц, а от вновь набранных княгинь и мамок требовала почти холопьего поклонения. Особенно государыня привечала белошвеек, которые сумели украсить царицыну светлицу золотыми и шелковыми вышиваниями. Окна, потолки и двери были устланы так нарядно, что могли соперничать с покровами и плащаницами. Казалось, государыня задалась целью окружить себя красотой, которая могла бы соперничать с небесной благодатью, и только ближние девицы знали, что лепота была всего лишь силками, благодаря которым мудрая царица хотела заполучить своевольного государя к семейному столу. Похоже было, что Иван Васильевич уже тому и не противился — он устал от многошумных пиров, бесконечных забав и охоты и теперь проводил время в царицыной светлице с не меньшим желанием, чем когда-то на бравых молодецких пирушках. Анна сумела создать Ивану домашний уют, от которого он успел отвыкнуть. Все здесь было: и женино ласковое словцо, и прикосновение хрупких рук, и взгляд такой нежной силы, от которого способен был плавиться воск.
Четвертый брак Ивана Грозного, был, по мнению многих историков, весьма удачен. Анна вышла замуж за Ивана Васильевича восемнадцатилетней девушкой и, по понятиям того времени, была уже «перестарком». Но зато вся ее уже сформировавшаяся стать буквально дышала страстью. Благодаря этому Анна сумела оказать существенное влияние на грозного царя. Анна Колтовская была умной, живой и веселой женщиной, и эти качества с лихвой возмещали ее «худородство». Она сумела отвлечь Ивана Грозного от бесконечных казней, создала во дворце атмосферу веселья и безмятежности, старалась подольше удержать мужа рядом.
Узнав получше государя, Анна старалась угодить ему во всех желаниях. Анна была совершенна, как капля золота, как изумруд в обрамлении платины. Она притягивала к себе взгляды. Ни одна из окружавших ее девиц не могла потягаться с ней очарованием, статью, блистательной красотой, какой наградил ее зазорный родитель. Государя окружали красивые девицы, но у каждой из них не хватало чего-то такого, что у Анны Колтовской присутствовало в избытке.
Анна замечала любой взгляд мужа, брошенный в сторону боярышень. Проявляя мудрость, царица отзывала девицу в сторону и строго приказывала не перечить желанию государя.
Хорошо было царю среди такого окружения. Радостно. Государь поменял даже прежний распорядок. Вставал ранехонько и спозаранку появлялся в тереме, где его уже дожидались девицы. Боярышни встречали самодержца низкими поклонами, провожали к огромному трону, установленному на трех высоких ступенях в Красном углу под чудотворными иконами. Он неторопливо присаживался, а потом, обхватив ладонями подлокотники, приказывал девицам:— Пляшите, красавицы! Порадуйте своего государя!
Девицы плясали бойко — пели озорные песни и так кружились и приседали, что государь хохотал и без конца хлопал ладонями себе по бокам. Вместе с тем он не забывал ущипнуть девку, подступившую к нему особенно близко.— А теперь, боярышни, скидайте с себя верхнее платье! — орал государь. Девицы, пряча беса в зрачках, посматривали друг на друга, ожидая, кто из них первой предстанет в исподнем перед царем, а потом самая отчаянная стягивала с себя платье через голову и, размахивая руками из стороны в сторону, убегала в пляс.
Смех царя, напоминающий дребезжание железа, слышался в подклетях дворца. Иван Васильевич, выпучив глаза, всматривался в колыхающиеся выпуклости боярышень, вливался раскатистым басом в заливистый девичий хор, орал похабные попевки и, сполна насладившись невинным зрелищем, требовал большего:— А теперь, девицы-красавицы, снимайте с себя исподнее! Хочу глянуть, какие вы в естестве! Ну, чего же вы оробели? Али, может быть, государя своего отказом обидеть желаете?!
Девки в страхе оглядывались на царицу, однако для нее забавы мужа были так же невинны и милы, как шалости трехгодовалого дитяти. Сурово прикрикнув на боярышень, Анна требовала:— Чего же вы стоите?! Или, может быть, слов государевых не слыхали?!
Девицы, преодолевая стыд, сымали с себя исподнее, выставляя напоказ спелые и сочные тела. Иван Васильевич вставал с трона и, заложив руки за спину, медленным шагом обходил боярышень. — Вот ты, — остановился Иван Васильевич напротив одной из девиц, — могла бы перед государем вприсядку пройтись?
Красавица смело заглянула в очи царю. — Отчего же не пройтись, если об этом сам государь просит?
— Если понравится мне твой танец, тогда в награду получишь небольшой кусок парчи, чтобы срам прикрыть можно было. Ха-ха-ха! Эй, гусляры, сыграйте повеселее, чтобы и немощным ногам прытко стало!
С недавних пор гусляры стали ютиться в женских палатах и плавной печальной музыкой без конца развлекали самодержца и девок. Все как один старые, с длинными бородами до колен, с косматыми седыми прядями, неровно спадающими на спину и грудь, они напоминали былинных языческих богов. Комнатные девицы уже давно перестали обращать внимание на старцев, воспринимая их едва ли не комнатной обстановкой.
Гусляры тронули пальцами струны сильнее. Музыка была грешной, рассыпалась по горнице серебряной монетой, стучалась в закрытые двери и безобразничала, как пьяный молодец. Девица пошла вприсядку по большому кругу, лихо раскидывая ногами. Иван Васильевич хлопал в ладоши и истошно вопил:— Танцуй, девка! Танцуй! Порадуй своего государя!
И боярышня, помня строгий царицын наказ, плясала до устали.
Иван Васильевич обнимал девок, не стыдясь взгляда жены, хватал их за все места и так голубил загребущими руками, что они пищали от царской ласки придушенными мышатами.
— Люблю я вас всех, девоньки! Люблю! Моченьки нет прожить без вас. Вот все думаю, как же я без вас в раю обойдусь, если господь призовет? В райских кущах грешить нельзя! — хохотал государь.
Любимое государево дело — это брать девиц в мыленку. Отбирал царь боярышень загодя, предпочитал грудастых и чтобы непременно были круглы ликом, яко красное солнышко. Баньку истопники готовили с вечера, а когда государь заявлялся мылиться после утренней молитвы, жар стоял такой, что прижигал пятки. Уляжется Иван Васильевич на высохшую лавку и велит девицам обмахивать его вениками. Кряхтит государь от обжигающей радости, а девицы до ломоты в суставах стараются над распаренным царским телом. В эти минуты Иван больше походил на грешника, лежащего на раскаленных углях, над которым без устали колдуют черти. Волхвование дьяволов вызывало у Ивана Васильевича одобрительное покрякивание. Царь заставлял девиц мять ему бока, тискать шею. Залезет иная боярышня на спину царю и давай топтать его стопами. Стонет государь, радуется, а девицы еще шибче стараются, вытанцовывая на его плечах. И, глядя на распластанное государево тело, можно было бы подумать, что девичьи ноженьки затоптали Ивана в лавку совсем, но самодержец откроет глаза и пожелает:
— Кваску хочу, да такого, чтобы от холода зубы ломило! Услужите, девоньки!
И вот боярышни несут царю на подносе три братины с ледяным квасом: в одной — напиток яблоневый, в другой — клюквенный, а в третьей — любимый, настоянный на сдобных хлебах. Разнеженное, усталое тело самодержца крепкие, ядреные девицы подхватывали под руки и выволакивали в прохладный предбанник, где Иван Васильевич, братину за братиной, выпивал квасок. Только после этого он оживал.
— А теперь, девоньки, порадуйте своего государя, как можете. Вижу, господь слепил вас так, как должно. Смотрю на вас и изъянов не вижу!
И, углядев наиболее сбитую боярышню, уводил с собой в самый пар баньки.
Царь Иван понимал толк в усладах, и вошедшие в парилку девицы могли видеть, что на лавке, разметав руки и ноги, лежала боярышня, и трудно было понять, где ее душа пребывала в это время — на небесах или в аду.
Государь отирал ладонью свисавшие с усов капли вина и указывал на следующую избранницу.
— Теперь ты ублажи своего государя. Руки у тебя крепкие… ноги тоже. Наедине мне спину потрешь. А вы, девоньки, здесь, в предбанничке, посидите, пока вас не покличу.
После долгого часа, который неизменно заканчивался оханьем и криками, Иван Васильевич в который раз требовал белого вина, а девки, словно поверженные воины, лежали в глубине баньки на лавках, без стыда подставляя вошедшим боярышням срамные места.
Царица Анна не судила государя и возвратившегося из баньки супруга спрашивала нестрого:
— Тепло ли было в мыленке?
— Жарко, государыня, — истомно потягивался Иван Васильевич, не скрывая счастливой улыбки. — Все косточки распарил. Девоньки у тебя крепенькие, спину мне маслами натирали. Эх, хорошо у тебя, Аннушка, так бы и жил здесь!
— Вот и живи, Иван Васильевич, — улыбалась царица, не желая замечать плутоватых глаз мужа.
При этом Анна не была ревнива, смотрела на «игры» венценосного супруга спокойно, быстро откликалась на малейшие перемены его настроения, встречала его у порога с глубокими поклонами и старалась угождать во всем. Эта чисто женская тактика оказалась весьма успешной. Не задавая лишних вопросов, никогда открыто не вмешиваясь в дела, Анна Колтовская тем не менее сумела добиться очень многого. В мгновения их близости Анна забывала, что муж старше на четверть века, что лицо его изборождено морщинами, голова седа, а глаза устали смотреть на жизнь. Жалела до того, что дыхание перехватывало от любви к нему, усталому, замотанному людьми и бедами. Чувствовала – уходит спокойный, умиротворенный. Но зачем уходит? Почему не останется с нею до утра, в тепле их общей постели, общей опочивальни? Зачем ему сдалась своя спальня? Как-то раз, беспомощно глядя в его удаляющуюся спину, сказала горестно:
– Мы с тобой муж и жена, а ты мне и слова никогда не скажешь. Будто тебе все равно, я здесь или какая другая баба. Ты меня и не видишь, и не обмолвишься, о чем душа болит. Живем… живем, как опричнина с земщиной.
Он обернулся, глянул изумленно:– Что-о? Опричнина с земщиной? Это еще почему?
Анница затряслась было, но гордость не позволила показать страх. Собралась с мыслями, шепнула:– Потому что они порубежно живут. Вот и наш рубеж, – похлопала она по перине, – а все, что помимо этого, – твое или мое, но уж никак не наше.
Иван Васильевич смотрел хмуро, но не оттого, что разгневался, – скорее, несказанно удивился. Вдруг вспомнилось, как Анастасия цеплялась за него, полушутя-полусердито, как требовала: «Расскажи мне! Все расскажи, от чего кручина забирает! Баба пусть и глупая, но сердце у нее – вещее. Я тебе сердцем помогу». Неужели и эта внезапно ослепившая его красавица хочет не просто сладко есть да мягко спать в царевых покоях, не просто почести принимать, но и давать мужчине, избравшему ее женою, что-то взамен? Он уже успел отвыкнуть от такого, хотя именно об этом всегда мечтал, именно этого ждал от женщины. Неужели не ошиблось сердце, вдруг замершее при виде ее зеленых глаз, уловившее нечто знакомое и даже родное, любимое, хотя она ничем не походила на златовласую и синеглазую Анастасию?
Вернулся словно бы нехотя, присел на постель:– А ты кто? Земщина, что ли?
Голос у него дрожал от еле сдерживаемого смеха.– Да уж небось не опричнина! – сверкнула глазами Анна.
– Ого! – протянул он, любуясь разгоревшимися щеками. – Какая же ты злая! Все никак беднягу Леванидова простить не можешь? Уймись! Его косточки уж воронами растащены – не сыскать, а ты все лютуешь.
– Я про Леванидова и думать уже забыла, – сказала она чистую правду. – А опричниной быть не хочу, потому что от нее в стране разор один. Ты вон отнял у бояр земли и отдал этим-то, супостатам, а они ведь ничему доброму в жизни не научены, им бы, штаны задрав, гонять по дорогам, усадьбы разорять, девок силовать да сундуки боярские потрошить. А что там крестьяне с землей делают – на то наплевать. Деревеньки ветшают, дома рушатся, земля сорняками зарастает, леса вырубают бесхозно. Разорил одно имение – пошел к государю, в ножки кинулся, добрый государь за верную службу дает ему новые земли, отняв их у другого боярина, и опять пошло все снова-здорово! Сосланные в Казань бояре там обживаются – и ничего, обживутся, потому что знают, как обустраиваться, а здесь все разоряется, потому что опричники делать ничего не умеют, кроме как…
Анна осеклась, сообразив наконец, сколь далеко завела ее запальчивость; уставилась на мужа расширенными зрачками.Он присел на край постели, склонил голову, поглядывал исподлобья на испуганное, румяное лицо молодой женщины. Наверное, только перед ней сейчас и можно признать, что дело не выгорело. Разделяя страну, заподозрив всех бояр своих в измене, Иван Васильевич схватился за единственное, казалось бы, средство, которое освобождало от постоянного, ежедневного общения с ними. Ни бояре не знали, как избавиться от царя, ни царь не представлял, как отделаться от бояр. Ну не казнить же, в самом деле, всех подряд со чады и домочадцы! Попытался разделиться от них, жить рядом, но не вместе. Решил завести себе новых бояр – удалых и молодых, желательно победнее, чтобы всем своим возвышением были обязаны лишь царю, а не родовитости и местничеству.
Опричники должны были не только покинуть родительские дома и перебраться на новое место жительства – они должны были отречься от всех и вся, от семьи, отца с матерью, клясться, что будут знать-служить только государю и беспрекословно выполнять все его приказания, обо всем ему доносить и с людьми земскими не иметь сношений. Царь был им настоящим отцом, царь смотрел на них, как на любимых детушек, заранее прощая все прегрешения, глядя сквозь пальцы на все их поступки. При столкновении с земским человеком опричник всегда выходил правым, и Иван Васильевич сам себе удивился, когда по одному слову Анны велел Грязному наказать опричника Леванидова в пользу земцев Колтовских. Ну ладно, это как-то можно оправдать тем впечатлением, которые произвели на него ее прекрасные глаза… Хотя самому-то себе чего врать? Еще год назад сие было бы невозможно, даже будь Аннины глаза еще прекраснее. Это решение – следствие глубочайшего сомнения, которое поселилось в душе Ивана Васильевича и, словно подземные воды, подмыло и подточило крепостную стену уверенности в правоте своих действий.
Не выгорело дело, да… Боролся за единство страны, оберегал ее, чтобы не рассыпалась на множество боярских ломтиков. А страна при том при всем взяла и раскололась-развалилась на две половинки, потому что рубеж земщина – опричнина прошел не по межам или улицам, а по сердцам и душам. Распались семьи, множество отцов и сыновей стали врагами друг другу. Верные слуги его обагрили руки в крови своих соплеменников, а для всех людей, русских и иноземных, кто вдохновитель жестокости и беззакония? Он. Царь.Мучитель…
Он боится остаться наедине с собой, потому что отовсюду, чудится, тянутся к нему руки с чашами, полными яду. Признает же, что многим изломал жизни, многие душу черту прозакладывали бы, чтобы отомстить. Недавно начал писать Синодик, чтобы поминали винных и безвинных жертв, которые умирали, проклиная его, – так со счету сбился. Все чаще и чаще в перечне имен встречается строчка: «А про тех ведает Бог…» Даже имен не помнит убитых людей! Не помнит, не знает…
Так что же, послушаться эту женушку, что ночью, в сладкие минуты, шепчет государю слова жалости, которых он не слыхал более десяти лет, после смерти Анастасии, уже и отвыкнуть успел, что его можно жалеть, а не только проклинать. Послушаться ее? Уничтожить рубеж, который разделил его государство? Отменить это слово, которое повергает всю страну в дрожь? Слышно, Курбский, старый ворог, назвал его опричников кромешниками, имея в виду кромешную адову тьму, откуда они извергнуты по воле царя, словно черти – по воле диавола. Пусть называются двором, дворянами. Но с чего начать? Анница, словно почуяв раздирающие мужа сомнения, откинулась на подушки. Не сводя с него глаз, отогнула край атласного, горностаями подстеганного одеяла. Замерла в ожидании…Иван Васильевич усмехнулся уголком рта, скинул с остывших голых ног чувяки, забрался на постель и лег на угретое Анницей местечко. Немножко стыдно было, что так сразу поддался бабьим уговорам, поэтому он держал на всякий случай брови нахмуренными. «Если что-то ляпнет, уйду!» – посулил себе грозно. Но Анница молчала. Сначала она лежала тихо, потом слегка придвинулась к мужу, умостила голову на его груди, повозилась, устраиваясь поудобнее, сплела пальцы с его пальцами… и через минуту до Ивана Васильевича донеслось ее сонное, спокойное дыхание.Он покосился, опасаясь, однако, шевельнуться, чтобы ее не потревожить.
Анница и в самом деле спала! Он лежал, лежал, думал, думал… потом глаза стали слипаться, и Иван Васильевич сам не заметил, как уснул – спокойным, крепким сном до самого утра.

Скоро царь совсем переселился на женскую половину дворца, даже доклады бояр Иван принимал в светлице в окружении многого числа девок, которые, подобно самым приближенным слугам, обступали его со всех сторон и готовы были выполнить любую прихоть. Царю очень льстила почти собачья покорность девиц, нравилось ему заглядывать в их потупленные очи, в которых порой полыхало пламя такой силы, что могло спалить не то что дворец, весь Кремль обратить в прах! И частенько, пользуясь правом господина, Иван Васильевич удалялся с сенной боярышней в дальние покои. Глядя на улыбчивое лицо Анны, бояре не сомневались в том, что царице доставляет удовольствие, когда самодержавный взор останавливается на одной из ее боярышень. Поклонится низенько Анна государю и проводит мужа с соперницей до дверей опочивальни. Иван Васильевич все более отдалялся от опришников, частенько государь отменял доклады и, запершись с дюжиной девиц, слушал их дивное пение.
Анна, по примеру самодержца, сумела создать свой девичий орден и частенько в сопровождении двух сотен боярышень разъезжала по Москве. Но если государь одел опришников в черные кафтаны, то царица повелела сшить для девок белые сорочки и порты. Неугомонные девицы, встретив в Москве опришника, вязали его по рукам и ногам, а потом свозили к городскому пруду и под веселый смех зевак бесчестили водой. Эта потеха больше напоминала войну белых и черных кафтанов, где последние предпочитали быть захваченными в плен, чем стать убитыми. А в воскресный день и вовсе учудили: нарядили соломенное чучело в одежду Григория Лукьяновича и давай швырять в болвана каменьями. Рядом стояла царица и за каждый верный бросок дарила любимицам по вышитому серебряными нитями платку. Веселые истории о похождении супружницы изрядно забавляли Ивана Васильевича, и он, хватаясь руками за живот, оглушал рынд смехом:
— Вот бабоньки, ну, молодцы! Ну, распотешили! Так они все мое воинство разгонят. Ну что, опришники, не справиться вам с девицами. Эх, мне бы такое воинство, как у моей царицы, я бы давно польским королем голенище отер!
Этот день для Анны был особенным, впервые она отмечала именины в качестве супруги государя. А потому в церквях в этот день ставили свечи в честь великомученицы Анны; били колокола, а потом с Кремлевских стен трижды ухнули полковые наряды. Государь тоже был настроен радушно и преподнес супруге подарок — золотую цепь с изумрудом.— Вот тебе поводок для меня, — рассмеялся Иван Васильевич, — веди меня куда пожелаешь, а я упрямиться не стану, куда потащишь, туда и пойду. Эх, государыня, нет у меня никого ближе, чем ты. Во всем царстве! — А как же дружина твоя верная?— Опостылели они мне все, матушка!— Отдалил бы ты от себя эту нечисть, приблизил бы к себе людей достойных, — отвечала государю Анна, позабыв о том, что сама вышла из людей неродовитых.— По старине надо жить, как прадедами нашими завещано было. А у твоих новых любимцев, государь, вместо глаз одно бесстыдство. Давеча я по двору шла, так вместо того, чтобы глаза опустить, они на меня пялились…— Назови мне их имена, матушка, — ласково пел Иван Васильевич. — Всех до одного назови! Очень хочется мне на этих шутейников поближе взглянуть.— Сотники твои Третьяков Иван, Плещеев Петр, тысяцкий Заболоцкий Василий, а с ними еще их люди.— Давно Никитка-палач у меня без работы мается. Видать, и топор его уже заржавел, самое время, чтобы напомнить московитам о государевом суде. А об охальниках ты, Аннушка, не тужи, сам Григорий Лукьянович изменное дело поведет. У него в Пытошной избе такие умелые молодцы, что камень заставят разговориться. Каждое слово Анны Колтовской было подобно острому мечу, который с завидной избирательностью вырезал из опришной дружины самых верных сторонников Малюты Скуратова. Обидным было еще и то, что губить их приходилось собственными руками. Через полгода «бабьего царствования» Григорий Лукьянович остался почти в одиночестве. Думный дворянин чувствовал, что государыня занесла разящее орудие и над его головой.
Никто не ведал о том, что разговор с государем Анне давался нелегко, а после мужниного приговора царица повязывала черный платок и ступала в Домовую церковь, где простаивала на коленях по несколько часов кряду, замаливая грех смертоубийства. А когда с души малость спадала печаль, тушила свечи, отгоняя души почивших на небеса.
В неожиданном отчуждении государя к своим слугам опришники дружно винили Анну Колтовскую и со злостью называли ее «перестарком», забывая о том, что царице едва минуло осьмнадцать лет. Более всех лютовал Малюта Скуратов. Оставленный своим господином, он неприкаянно бродил по двору и, уподобляясь свирепому псу, рыкал на каждого, кто попадался ему навстречу. Слух о злобных речах Малюты Скуратова непременно доходил и до царицы. Выслушав внимательно шептуна, Анна награждала его серебряной полтиной и в который раз обещала прибить злой язык думного дворянина к Позорному столбу на Красной площади.
Разгоревшуюся войну между Малютой и царицей остановила смерть Скуратова на стенах эстонской крепости Пайде или Виттенштейн. Новым любимцем царя называли Богдана Бельского, который заслонил память и о Малюте.
Наглядным доказательством того, что Иван Грозный благоволил к новой супруге, послужило его завещание, написанное в 1572 году. Согласно этому документу, Анна, в случае смерти мужа, должна была получить удельное княжество со столицей в древнем Ростове, а также четырнадцать сел «с деревнями и со всеми угодьями». В Новгородской 2-й летописи сохранилась запись о том, что 16 августа, в субботу, «царица православная Анна была в ночи молитися в церкви Премудрости Божии Софии да по чюдотворцовым гробам знаменовалася - Ивана, архиепископа Навгороцкого, да Никите, епископа Навгороцкого» . На следующий день царица уехала из Новгорода в Москву. Очевидно, летом 1572 г. следует датировать вклад в коломенский Спасский монастырь, «что на посаде за торгом». В описании имущества 1577-78 г. среди икон указывается «образ Михаила архангела, обложен серебром, малая пядница, дан по Анне по Колтовской».
Чем-то неуловимым девица напоминала Ивану Васильевичу его первую жену — Анастасию Романовну. Это сходство не давало себя поймать, убегало от него, словно сжатая в ладони вода. Может быть, причина в глазах? Таких же больших и наивных. Царица Анастасия до самой кончины смотрела на окружающий мир с выражением пятилетнего чада. А может быть, причина в покорности, какая сквозит во всей ее фигуре, — слишком гибок был стан, слишком любезным лицо. Что-то подсказывало Ивану, что Анна способна проявить твердость, перед которой сталь может показаться стеклянным осколком. Она кое-чем даже была похожа на Марию Темрюковну. Во всяком случае, как и последняя, отличалась властностью и необузданностью, которые — особенно после хилой и тихой Марфы Собакиной — очень нравились Ивану Грозному. И не без ее влияния, как полагают историки, именно в 1572 году опричнина прекратила свое существование. Неудивительно, что Анна была очень популярна в народе, но при дворе у нее появились опаснейшие враги.
Ливонская война давно уже перевалила за десяток лет, и Иван Васильевич все с большей угрюмостью ощущал, что завязал в ней, словно тяжелое орудие в раскисшей осенней грязи. Он еще со времен казанских походов порою видел во сне эти безнадежно увязшие пушки и гуляй-городки. Только одно приятное известие в последнее время пришло из тех далеких земель, в которые царю приходилось наезживать куда чаще, чем хотелось бы. Государь как раз был в Ревеле, когда примчались гонцы из Польши – Генрих Валуа сбежал. Польский престол таким образом внезапно освободился. А с ним и надежды на иной исход затянувшейся, тягостной войны, на присоединение к России новых земель, покорность надменной Польши воодушевили государя настолько, что он даже помолодел. Единственное, о чем жалел сейчас, это об отсутствии рядом Анницы. Уж она бы разделила с мужем радость, как умела делить его беды и горести! Однако на сей раз царь благоразумно оставил жену дома: она была беременна. Вот уж чего меньше всего он мог ожидать, на что надеяться… Сыновья взрослые, впору внуков нянчить, а тут вдруг зачалось дитя. Первое время Иван Васильевич даже верить в такое диво опасался, донимал верного Елисея придирками, изводил повивальных бабок, однако все в один голос твердили: государыня Анна Алексеевна в тягости, и, если Бог даст… А Он не дал. Не дал! Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену в постели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в голове привычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анница оступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Чудо, как шею не сломала, чудо, как сама осталась жива после такого пролития крови. Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво: выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее и успокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток еще нарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом, да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны, мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти, разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленное состояние, в котором он находился. Странное такое было чувство… Анницу он не то что полюбил: чувствовал к ней неутихающую страсть, влечение – и в то же время безоглядное, огромное доверие. Может, это и есть любовь? Кто его знает, что она такое… И вот теперь это чувство расплылось, как расплывается поутру сон, только что казавшийся ярким, многоцветным, запоминающимся навеки. Пошли минуты суетливого дня – и нет ничего, все забылось. Ну в самом деле, какое влечение можно испытывать к бледной, немочной, даже зеленоватой какой-то женщине, вдобавок непрестанно истекающей сукровицей, из-за чего к ней на ложе взойти нельзя. Запах сукровицы ощущался, даже когда государь просто склонялся поцеловать жену. Тоже черт знает что такое! Отроду кровавый дух его не пугивал, ни на поле брани, ни в подвалах слободы, ни на Поганой луже, где слетали головы под топором палача. А тут едва сдерживался, чтобы не кривить брезгливо рот, не обижать Анницу. Конечно, ее следовало пожалеть… Он и жалел, однако к жалости все чаще примешивалась обида. Как же она могла быть столь неосторожной? Почему не береглась, нося ребенка? Чай, не абы кого носила во чреве – маленького царевича! Могла бы сообразить, что этакое чудо, случившееся с ними обоими, надо оберегать со всем тщанием и попечением! Ну да – молодая, крепкая баба, думает, ей все как с гуся вода. И вот вам, пожалуйте! Было такое чувство, будто он сделал Аннице драгоценный подарок, отдал ей самое дорогое, что только имел, а она сей дар небрежно расточила, разбила, опоганила… словно бы насмеялась над его любовью и доверием. Выходит, и на нее нельзя надеяться? Выходит, и она способна обмануть? Вот что было самым тягостным – утрата доверия к жене. Вновь сомкнулись вокруг мрачные тени, вновь замаячил призрак измены. И чем далее шло время, тем сильнее становилось отчуждение между царем и его молодой женой.
Анница тоже чувствовала, что прежнее счастье утекает, словно кровь из ее исстрадавшегося тела. Была без сознания, когда случился выкидыш, но все же помнила эту мучительную боль – не только телесную, но и душевную, словно вышел из ее тела не комочек плоти, а сгусток былого счастья. И все почему? Из-за ее собственной неосторожности, из-за дурацкой случайности! Было бы легче, окажись виноват какой-то лиходей – ну, скажем, толкнул бы ее кто-то… Теперь Анница в глубине души гораздо лучше понимала своего супруга, который склонен был в каждом постигающем его несчастье видеть вражьи происки. Если знаешь, что в твоей беде виноват кто-то другой, не ты, – она легче переносится. Куда проще – и для души спокойнее – роптать на человека, чем на Бога. А если себя винить, так и вообще тягостно… Увы, Аннице некого было винить, кроме себя. Она чувствовала себя не просто больной и несчастной – преступницей, заслуживающей кары. И наказание ей уже было отмерено: видеть холод в глазах мужа, видеть, как тает его любовь, былая нежность сменяется равнодушной брезгливостью, а почтение и подобострастие окружающих – насмешливым пренебрежением.
Именно в это время во дворце появилась рыжеволосая Анна Васильчикова.
Все что дальше случилось я описывал в посте про пятую жену царя Ивана Грозного и ее восхождение на «олимп»….

Продолжение в коментах