Анастасия Захарьина
читать дальше
(по произведениям Е.Арсеньевой "Гарем Ивана Грозного", С.Нечаева "Иван Грозный. Жены и наложницы «Синей Бороды», Д. Йена "Русские царицы (1547-1918)", И.Забелина "Домашний быт русских цариц в VI—XVII столетиях", информация с сайта "Тайны веков")
В этот раз начну свой рассказ с обоснования элементов костюма. Так как при создания образа Марфы Собакиной уже было использовано царицыно платно, для Анастасии я выбрала классический фасон, дополнив его царскими регалиями из описаний иностранцев: "На голове царицы красовалась ослепительного блеска корона, вся выложенная драгоценными камнями и натуральным жемчугом, с двенадцатью равными башенками, по числу апостолов. В короне находилось множество карбункулов, алмазов, жемчугов, аметистов и сапфиров. С обеих сторон короны ниспадали длинные рясы. Все камни были искусной отделки (речь идет о венце Ирины Годуновой, изготовленном в Стамбуле в конце XVI ст. и подаренном в 1590 г. последнему из рода Рюриковичей — Фёдору I Ивановичу константинопольским патриархом Еремией II; он существовал ещё при Федоре Алексеевиче и был подробно описан в описи 1699 года; существуют портреты цариц Евдокии Лукьяновны (второй супруги Михаила Федоровича) и Марии Ильиничны (первой супруги Алексея Михайловича) в короне в виде митры, из золотой парчи, с ободком из золота). Корону царица возлагала на покрывало, которое обрамляло лицо и достигало воротника.
Одежда государыни, была сделана из толстой шелковой материи. По краям она была искусно усажена драгоценными жемчужинами. Сверх этой одежды царица надевала богатую мантию - подволоку или приволоку из шелковой материи белого, червчатого цветов, серебряной или золототканой, с вошвами, обшитыми золотым шитьем, жемчугом и драгоценными камнями. Они пристегивались к подволоке в торжественных случаях, снимались в обычном быту и назывались подволочным запушьем. Такой же пышностью отличались сапоги, цепь, монисто царицы. Эти драгоценности царица надевала напоказ в торжественных случаях, и были они буквально везде: вшиты в тяжелые многокилограммовые платья, на шее, на голове, в короне и кокошнике, в ушах и на руках".
Ну а теперь история нашей героини:
Не для всех 30-е годы XVI века, связанные со смертью Василия III и регентством Елены Глинской, оказались трудными и печальными. Семья окольничего Романа Юрьевича Захарьина была в это время по-своему счастлива. Служба главы дома при дворе шла успешно, обширные родовые владения приносили неплохие доходы, жена Романа Юрьевича, Ульяна Федоровна, исправно производя на свет наследников: Данилу, Никиту, Анну и Анастасию. Когда Даниле едва исполнилось пять лет, а остальным детям и того было меньше, семья переехала из слишком тесного дома дяди Михаила в Кремле на Варварку, в новые хоромы на берегу Москвы-реки. Вскоре Данилу и Никиту стали приглашать в великокняжеский дворец для игр с государевыми сыновьями — они были почти ровесниками Иваном и Юрием. Вернувшись домой, Данила и Никита подробно рассказывали сестрам об увиденном. Они хвалили ловкость и быстроту Ивана, который во всех забавах стремился быть первым, и смеялись над глупым и простодушным Юрием.
Как-то раз, когда девушки, под руководством матери, осваивали азы рукоделия, вбежали братья и с ужасом сообщили, что государыня Елена внезапно скончалась, и бояре спешно готовятся к похоронам. Тут же все решили отправиться в Кремль и проститься с телом великой княгини. В Успенском соборе, где отпевали Елену, «яблоку негде было упасть». С трудом Ульяна Федоровна пробилась к мужу, стоявшему недалеко от гроба. Анастасию поразило то, что громко рыдали только Иван и его опекун Иван Федорович Телепнев-Оболенский. Остальные бояре и князья лишь притворялись опечаленными, пряча в густые бороды усмешки. Маленькой девочке стало очень жаль сироту Ивана. Он остался и без отца, и без матери, способных защитить его от жадных до власти бояр. Теперь ни Данилу, ни Никиту в кремлевский дворец не приглашали. Отец рассказывал, что там заправляют братья Шуйские: Василий, Иван и Андрей. Юные великие князья Иван и Юрий в полном их подчинении. Без разрешения опекунов они не имеют права ни погулять, ни поиграть, ни даже покушать или надеть понравившуюся одежду. Мамку Ивана, Аграфену, которая с пеленок пестовала его, сослали в далекий Каргополь, прежнего опекуна Телепнева с жестокостью казнили.
Несчастья не обошли стороной и семью Захарьиных. В 1539 году умер отцов брат, боярин Михаил Юрьевич. Через четыре года, смерть унесла и Романа Юрьевича. Дети оказались на попечении Ульяны Федоровны, которой помогал мужнин брат Григорий Юрьевич. В целом Захарьины старались держаться подальше от кремлевского двора. Там у трона юного Ивана шла яростная схватка за власть между кланами. Вмешавшийся в нее мог тут же лишиться головы. Анастасия приходила в ужас от рассказов о событиях в Кремле: то по наущению Шуйских чуть не убили митрополита Иоасафа, то прямо на глазах великого князя бояре мучили и пытались умертвить его любимца Федора Воронцова, а потом, несмотря на протесты Ивана, сослали в костромскую тюрьму. Наглость вельмож доходила до того, что в знак неуважения к новому митрополиту Макарию они могли наступить на его мантию и порвать ее. В этих условиях приходилось опасаться даже за жизнь малолетнего государя. Втайне от родных Анастасия молилась за его здравие и просила Бога поскорее дать ему в руки власть.
В тринадцать лет Иван IV наконец-то решил показать своим подданным, что является государем и не желает больше терпеть тиранство бояр. На заседании Боярской думы он обвинил Шуйских в том, что они воспользовались его молодостью и стали самовольно убивать людей, грабить землю, беззаконничать. Самым виновным был признан Андрей Шуйский. Прямо на заседании его схватили и бросили на растерзание огромным псам. Многие бояре и князья были отправлены в тюрьмы. Наибольшее влияние на государя стали оказывать его дядья, Юрий и Иван Глинские.
К счастью для Захарьиных, ни их самих, ни ближайших родственников опала не коснулась. Напротив, Данилу и Никиту вновь стали приглашать во дворец. Вместе с Иваном они ездили на охоту, по монастырям на церковные праздники, весело пировали в Коломенском и Александровой слободе. Молодой государь любил общество ровесников, с которыми устраивал всевозможные проказы и жестоко шутил над неугодными боярами.
Однажды, когда Анастасии было уже четырнадцать лет, она с родственниками отправилась на праздничную Рождественскую службу в Успенский собор. Там присутствовал весь цвет знати во главе с великим князем Иваном. После литургии государь подошел к семье Захарьиных, чтобы перемолвиться с Данилой и Никитой о предстоящей охоте. Горящий взгляд его серых глаз внезапно остановился на Анастасии. Она была очень красива в светлой беличьей шубке, крытой голубым сукном, в расшитой бисером шапочке, из-под которой виднелась длинная русая коса. Девушка, заметив его взгляд, покраснела и потупила взор. Потом, набравшись смелости, подняла на великого князя большие голубые глаза и с удивлением обнаружила, что тот слишком внимательно ее разглядывает. Конечно, государю дозволено все, но все же воспитанная в боярском тереме Анастасия сочла его поведение дерзостью, тем более что за спиной уже раздался громкий шепоток кумушек-сплетниц. Закусив губу, она сердито посмотрела на нахала, но тот лишь улыбнулся. Боярышне не оставалось ничего другого, как сменить гнев на милость и ответить тем же. С тех пор братья не раз вводили Анастасию в краску, сообщая, что великий князь Иван интересуется ею и хочет увидеть вновь. При этих словах сердце девушки трепетало, но она твердо заявила, что ни о каких тайных свиданиях речи быть не может. Хоть она и сирота, но родовую честь ронять не намерена и потакать прихотям государя не собирается.
В 1546 году Ивану IV исполнилось шестнадцать лет. Ему полагалось жениться, (считалось, что подлинное совершеннолетие наступает не по достижении определенного возраста, а лишь после женитьбы, холостой человек считался вроде даже и не вполне полноценным). Об этом великому князю стали говорить митрополит Макарий и дядья Глинские. Последние даже посоветовали племяннику поискать невесту в соседних странах, при королевских домах. Это укрепило бы международный престиж государства и возвысило московский престол.
В декабре 1546 года Иоанн собрал Боярскую думу, пригласил на нее духовенство во главе с Макарием и объявил присутствовавшим: «Милостию Божию и Пречистой его Матери, молитвами и милостию великих чудотворцев Петра, Алексия, Ионы, Сергия и всех русских чудотворцев, положил я на них упование, а у тебя, отца своего, благословяся, помыслил жениться. Сперва думал я жениться в иностранных государствах, у какого-нибудь короля или царя. Но потом я эту мысль отложил. Не хочу жениться в чужих государствах, потому что после отца и матери я остался мал. Если я приведу себе жену из чужой земли и в нравах мы не сойдемся, то между нами дурное житье будет. Поэтому я хочу жениться в своем государстве, на той, кого Бог благословит и митрополит Макарий». И добавил: «Хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов и сесть на царство и на великое княжение так, как прародители мои, цари и великие князья, в первую очередь Владимир Всеволодович Мономах, садились». Идея венчания на царство стала полной неожиданностью для бояр. Будучи еще почти ребенком, Иоанн говорил с боярами «так обдуманно, с такими предусмотрительными политическими соображениями», что они даже «расплакались от умиления, что царь так молод, а уже так много подумал, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись». В действительности инициатива коронации принадлежала не Ивану. Считается, большую роль в этом сыграл митрополит Московский и всея Руси Макарий. Древняя Византийская империя с ее правителями всегда была образцом для православных стран, однако она пала под ударами неверных. Москва в глазах православных должна была стать наследницей Царьграда — Константинополя, а сам царский титул имел огромное значение, он, в частности, позволял Ивану IV занять совершенно иную позицию в дипломатических отношениях с Западной Европой, ведь великокняжеский титул переводился просто как «принц» или даже «великой герцог», титул же «царь» в европейской иерархии стоял наравне с титулом «император».
После этого известных книжников отправили штудировать старые летописи и хронографы, чтобы выяснить, как осуществлялась церемония посажения на стол государей, им предстояло составить Чин венчания на царство. В то же время по всему государству были разосланы грамоты такого содержания: «Когда к вам эта грамота придет и у которых из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили. Кто же из вас девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни». Москвичи стали жить ожиданием грандиозных празднеств, которые были намечены на начало 1547 года. Шили новые красивые платья, готовили государю подарки. Не осталась в стороне и семья Захарьиных. Данила и Никита входили в свиту великого князя и должны были участвовать в церемонии венчания на царство. Анастасии предстоял смотр невест.
16 января 1547 года состоялось венчание Ивана IV на царство. Данила и Никита подробнейшим образом рассказали сестрам, как все происходило. «Утром Иван вошел в Столовую палату, где собралась знать. Все мы были одеты в лучшие свои одежды. Вскоре казначей принес на золотом блюде венец (шапку), бармы и животворящий крест. Государь все осмотрел и отдал своему духовнику, благовещенскому протопопу. Тот в сопровождении конюшего Михаила Глинского, казначея и дьяков понес все это в Успенский собор, где уже его ждал митрополит со всем высшим духовенством. Когда духовник вернулся и сообщил, что для венчания все готово, Иван также отправился в собор. Перед ним шел духовник с крестом и святой водой, которой он кропил людей, собравшихся на Соборной площади. Вслед за Иваном пошел его брат Юрий, а за ним все мы. В соборе великий князь приложился к чудотворным иконам, получил благословение от митрополита и отслужил вместе со всеми молебен. Затем он направился к специально приготовленному месту. Это был высокий помост с двенадцатью ступеньками, на котором стояли два покрытых золотой парчой стула и налой с царскими регалиями. Вместе с ним на помост взошел и митрополит. В торжественной обстановке он возложил на государя сначала венец, потом — бармы и, наконец, крест. После поучения митрополита все провозгласили многолетие теперь уже царю Ивану Васильевичу. Мы все бросились поздравлять государя. По обычаю, царь посетил Архангельский собор, где почтил память предков, и Благовещенский собор. Каждый раз при выходе из храмов Юрий обсыпал брата золотыми монетами, к радости москвичей, собиравших их потом. После церемонии им даже разрешили ободрать материи, которыми было обито царское место, на память о столь значимом событии. Завершил праздник великолепный пир в кремлевском дворце. Для народа на Соборную площадь выкатили бочки с медом и пивом. Словом, вся Москва гуляла и веселилась».
Анастасия с замиранием сердца ждала смотрины невест. После смерти мужа Юлиания Федоровна пошла с детьми к старцу Геннадию Любимскому и Костромскому, пожаловалась на свою горькую вдовью долю, а тот благословляя детей, посоветовал ей не печалиться, и глядя на Анастасию сказал: «Придет час – дочка-красавица царицею станет!" Девушка не стремилась стать государыней, но мечтала быть женой Ивана. Братья также хотели, чтобы сестра переселилась во дворец и помогла им приблизиться к трону. По сложившейся традиции родственники жены государя сразу повышались в чинах и занимали при дворе ведущие должности. Данила и Никита постоянно разузнавали, как проходил отбор невест и кто из них имеет наилучшие виды на успех. Большая часть претенденток была отвергнута еще государевыми наместниками: одни - не слишком красивы, другие — очень робки, третьи — недостаточно знатны. В конце концов в Москве собралось тридцать девушек, включая Анастасию.
В один из вечеров к Анастасии зашла подружка Магдалена. (Девушка с матерью бежали из Ливонии искать защиты от притеснений, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству с Захарьиными, у добрых людей, которые от веку были бездетными и только обрадовались приемышу. Окрестили по православному обряду Марией, назвали дочерью, и постепенно улица привыкла к ней, девушки зазывали Машу в свои светлицы, дружились с ней, секретничали. Матери, конечно, чистоплотно сторонились чужанки, особенно Юлиания Федоровна.) Девушки как раз рассматривали серьги, двойчатки с бубенчиками, подаренные Насте теткой, матерью пронского воеводы Андрея Михайловича Курбского, на Рождество, как во дворе началась суматоха. Залились вдруг лаем кобели у ворот, внизу по скрипучим половицам пробежали чьи-то всполошенные шаги, торопливо заговорила с кем-то мать, дом полнился гомоном и торопливыми окликами, раздался взволнованный голос брата Данилы, позвавшего Анастасию. Оказалось, это прибили царские послы: Анна Глинская, боярин Дмитрий Иванович Курлятев-Оболенский, царев дядюшка Юрий Васильевич Глинский и еще двое: молодой красавец Алексей Адашев и высокий монах, закрывавший лицо низко надвинутым куколем. Анастасия непослушными ногами повела себя вслед за матерью, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента была самая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы – надела бы шитую жемчугом. И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и сарафан синий, будничный, и душегрея абы какая, отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь. «Вот и хорошо, – подумала испуганно. – Авось не поглянусь смотрельщикам!»
Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена, и Анастасии стало чуточку легче при мысли, что подружка с ней.
Взгляды собравшихся так и прилипли к лицу. Стало враз и жарко, и тоскливо, и страшно, и стыдно, и жалко себя, но в то же время зло взяло. «Так разглядывают, будто и впрямь – в лавку пришли! Только что в жменю меня не берут да не щупают!» Анастасии часто говорили, будто она – красавица, однако сейчас чудилось, будто и тонкие, легкие, русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее – товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, и слова доброго жаль. Ну чего они все молчат?! Метала по сторонам настороженные взгляды, пугаясь воцарившейся вдруг тишины. На лице у Дмитрия Ивановича улыбка явного восхищения, Юрий Глинский смотрит вполне милостиво, Анна Михайловна, поджала губы, глаза сделались мрачными. Даже чернокудрый красавец Адашев не шныряет более глазами по углам, а уставился на Анастасию. Но отчего-то почудилось, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек. Уловив мгновенный проблеск его очей, Анастасия заробела до дрожи в коленках. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его воровато шмыгнул за спину Анастасии, где затаилась Магдалена. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу. Гости вставали, крестились, кланялись. Она вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где всех давил высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь – и уловила легкий смешок, который издал монах. Но Анастасии было уже не до насмешек – со всех ног бежала вверх по лестнице, в светелку. И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не пришла.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам. Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще толпились почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка Марьи - Магдалены…
– Дальше к кому? – спросил Юрий Васильевич Глинский, подсаживая матушку в возок.
– Возвращаемся. Хватит с меня! - ответил монах. - Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
– Помилосердствуй, друг мой, – усмехнулся Глинский. – А смотрины? Что же, отменять их? Полцарства твоего переполошилось, девки поумирают со стыда, если от ворот поворот дашь, даже не глянувши!
– Как приехали, так и уедут, – перебил «монах». – Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, и все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово! Все меня слышали? А коли так – к чему воздухи сотрясать словесами?
Анастасию Захарьину объявили царской невестой.
“Нас всех государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых. Ты, государь, нас ими теснишь, а теперь и того больше — у боярина своего дочь в жены взял… Рабу свою… И как нам теперь ей служить?» Подобные речи постоянно звучали в ходе подготовки царской свадьбы. (Род Захарьиных был не из самых знатных, происходил от Андрея Кобылы, боярина московского князя Ивана Калиты, правившего в 1325–1340 годах. У Андрея Ивановича было пять сыновей: Семен Жеребец, Александр Ёлка, Василий Ивантей, Гавриил Гавша и Федор Кошка. Они явились родоначальниками многих дворянских фамилий. Семен Жеребец стал основателем рода Коновницыных, Александр Ёлка — родоначальником Колычевых, Неплюевых и Боборыкиных, а от Федора Кошки пошли Романовы и Шереметьевы. Федор Андреевич Кошка умер в 1407 году, его сын Иван Федорович Кошкин — в 1427 году, а внук Захарий Иванович Кошкин — в 1461 году. Дети Захария Ивановича Кошкина стали Захарьиными-Кошкиными. От Юрия Захарьевича, умершего в 1504 году, пошли Захарьины-Юрьевы, а от его брата Якова Захарьевича, умершего в 1510 году — Захарьины-Яковлевы. Юрий Захарьевич Захарьин-Кошкин, боярин с 1483 года, был женат на боярыне Ирине Ивановне Тучковой. Михаил Юрьевич Захарьин, состоял советником при великом князе и, был прозван «оком Василия III», тот даже включил его в опекунский совет при своем маленьком сыне Иване. Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин-Юрьев, был окольничим при великом князе Московском Иване III, умершем в 1505 году. При дворе он появлялся нечасто, но лишь по той причине, что постоянно исполнял обязанности воеводы в каком-нибудь крупном городе. Анастасия была дочерей Романа Юрьевича от брака с княжной Юлианией Федоровной Литвиновой-Мосальской).
Тем не менее сама свадьба была отпразднована с большой пышностью …
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
Анастасия шла, не поднимая глаз, уверенная, что каждый ее взор будет замечен множеством народу, всеми этими плясицами и каравайницами, которые составляли невестин чин и сопроводили ее в церковь, а теперь так и ели глазами. Хотя, казалось бы, что в том особенного, если невеста посмотрит на своего троюродного брата и дружку? Решилась, взглянула – но не дождалась ответного взгляда. Курбский смотрел только на венец, стараясь держать его как можно более ровно, однако, когда Анастасия встала на свое место перед аналоем, она так явно ощутила жар ненависти, исходящий сзади, от князя Курбского, что невольно качнулась к молодому супругу, как бы в поисках защиты. Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Ведь только после окончательного сговора Захарьиных с Глинскими брат Данила проговорился, что князь к Анастасии еще год назад хотел заслать сватов, а Юлиания Федоровна поговорила с его матерью и заранее отказала. Видно, слова преподобного Геннадия крепко засели в ее голове. Но не Анастасия выбрала себе мужа – слыханное ли дело, чтоб девица сама мужа выбирала?! – а судьба. За что же князь Андрей Михайлович ее так ненавидит сейчас?! А впрочем, что за дело Анастасии до его любви и ненависти? Не о том сейчас надо думать… думать надо о том, что в покое летнем дворцовом, устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет ее брачное ложе. Исстари стелили молодым в сеннике, даже зимой, как бы ни было холодно в нетопленом помещении, потому что на его дощатом или бревенчатом потолке не была насыпана земля, как при устройстве теплого покоя. Не допускал обычай, чтоб над головами новобрачных была земля, нельзя во время радостей свадебных вспоминать о смерти, о могиле. Но отчего-то Анастасия казалась себе беспомощной покойницей, пока с нее снимали уборы и наряды, и ближние боярыни с песнями уносили душегрею, летник, ожерелье, запястья, чулки и башмаки из брачного покоя, показывая гостям, что молодая разоблачена перед новой жизнью и ждет супруга. Испуганная Анастасия ловила взор матери, однако лицо Юлиании Федоровны было суровым и до того усталым, словно она только и ждала, как бы поскорее покончить неприятное, утомительное дело, а самой отправиться домой. В это время ввели государя, и Анастасии почудилось, будто не семь перин под нею, а соломенная худая подстилка, будто не соболями и шелками покрыта она, а тоненькой ряднинкою. Необмолоченные снопы, на которых была постлана постель, кололи теперь во все бока. Дружка Курбский, вместе с Адашевым приведший новобрачного под руки, смотрел на нее с лютым, угрюмым проблеском в глазах, но Анастасии было не до князя Андрея, видела только супруга.
Какой он высокий! Как неприступно поджаты его губы! И когда сваха Ефросинья Старицкая с силой швыряет в него обрядным зерном, словно норовит попасть в лицо побольнее, он так хмурит свои и без того суровые брови… да увидит ли Анастасия сегодня рядом с собою хоть одно доброе, сочувственное лицо?!
Она вдруг уловила осуждающее покашливание матери и спохватилась, что неприлично этак в упор разглядывать будущего мужа. Забегала глазами по сторонам. В углах покоя воткнуто по стреле, а на стрелы накинуты собольи шкуры и нанизано по калачу. Над дверьми и окнами прибито по кресту. Образа Спаса и Богородицы задернуты убрусами. Анастасия вспомнила, что образа завешивают, если в покоях творится святотатство или нечто непристойное, и со страху так вонзила ногти в ладони, что едва не вскрикнула.
Наконец она ощутила тишину и обнаружила, что все дружки и гости вышли. Государь стоял напротив, в одной рубахе, задумчиво пощипывая едва-едва закурчавившийся ус. Анастасия невольно подтянула к подбородку одеяло, но он нахмурился – и руки ее упали. Сел рядом на постель, провел рукой по лицу девушки, по дрожащим губам. Анастасия поспешно чмокнула его худые, унизанные перстнями пальцы – и тотчас застыдилась. Он слабо улыбнулся: – Совсем позабыл спросить – люб ли я тебе?
Анастасия так и вытаращилась, не находя слов от изумления, и вдруг ощутила, как слезы подкатывают к глазам. Она боялась, до судорог боялась именно его первых слов. Боялась, что накричит или вдруг начнет хаять ее красоту. Мол, девка в уборе и без оного – это две разные девки! А то молча навалится, начнет шарить руками по телу. С трудом разомкнула пересохшие губы: – Люб, государь… господин мой. Люб!
– Боишься меня?
– Боюсь.
– А сладко ли тебе меня бояться?
Она заморгала, думая, что ослышалась, но на всякий случай выдохнула: – Да…
Он рывком перевернул Анастасию на живот и задрал рубаху до самой головы. От неожиданности девушка даже не противилась, но вдруг спину ожгло болью. Взвизгнула – и умолкла, словно подавившись. Да он бьет ее! Бьет плетью, которую только что, глумливо ухмыляясь, вручил ему Адашев! (согласно свадебному ритуалу: отец невесты ударял ее плетью в момент передачи жениху, после чего передавал плеть новобрачному, таким образом власть над женщиной символически переходила от отца к мужу; “учить” (бить) жену было обязанностью мужа, «бьет значит любит») — За что же так-то?!
– Кричи еще! – хрипло приказал муж. – А ну, громче кричи!
Анастасия уткнулась в подушку, глуша стоны, которые так и рвались из груди. Там, за дверью, ходит ясельничий с обнаженным мечом, для предохранения от всякого лиходейства. Там же дружки, среди них князь Курбский. Да ей лучше умереть от боли, чем допустить, чтобы чужой человек услышал ее крики! Муж опять перевернул ее, теперь уж на спину, грубо растолкал ноги. Анастасия зажмурилась, закусила ладонь – и как раз вовремя, не то уж точно завопила бы от боли, которая пронзила нутро. Царица небесная, да есть ли на свете что-то хуже?!
– Кричи! - хрипло потребовал муж, с силой защемляя пальцами нежную кожу на груди.
Анастасия выгнулась дугой, но смолчала, только широко открыла слепые от боли и страха глаза. Тяжелое мужское тело металось на ней и дергалось, словно царя била падучая. Его горячая щека была притиснута к похолодевшей от слез щеке Анастасии. Судороги вдруг прекратились, муж глубоко, со всхлипом вздохнул – и затих. «Помер! В монастырь меня сошлют? Или сразу на плаху? Да нет, лучше я сама удавлюсь от позора!» Анастасия перестала дышать, пытаясь уловить дыхание лежащего на ней человека, но кровь так стучала в висках, что она ничего не слышала. И вдруг морозом обдало тело – из-за двери донесся звучный мужской голос: – Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе? - дружка Курбский, по обычаю спрашивает – или издевается? Царь взвился, будто кнутом ужаленный. Подхватил с полу башмак, сильно швырнул в дверь: – Пошел вон! Все вон!
– А ведь тебе не сладко… – пробормотал Иван, задумчиво разглядывая нагие окровавленные чресла лежавшей перед ним женщины. – Почему?
– Бо-ольно, – всхлипнула она, пытаясь унять рыдания, сотрясавшие тело.
– Это и сладко, что больно! – упрямо сказал муж. – Разве нет?
Анастасия охнула, схватилась за сердце – и зарыдала пуще прежнего.
Иван осторожно повел ладонью по ее голове, поиграл кончиком косы:
– У тебя даже волосы промокли. Гляди, все покои затопишь. Ну, об чем ты так убиваешься? Больше не трону!.... Тут у меня была одна, так ей очень плетка нравилась!
– Так я у тебя не первая?!
От изумления молодой царь даже не решился засмеяться – только слабо улыбнулся, глядя в обиженное лицо жены: – Первая?! Да ты что, не знаешь, как мужи живут? Это вам, девам, затворничество от веку предписано, а муж, он… Грехи наши, конечно… Грешен я! Вот винюсь перед тобой, да и перед Господом надо бы повиниться. Давно собираюсь в Троице-Сергиев монастырь пешком сходить – пойдешь со мной?
Анастасия робко кивнула, приоткрыв заплаканные глаза. На сердце стало поспокойнее.
– Хотя тебе-то какие грехи замаливать? Невинная ты, белая голубица, – в голосе Ивана зазвенела нежность. – А ведь я знаю, что дева деве рознь! Помнишь, у тебя в дому, когда царские смотрельщики приходили, была такая – чернобровая, верткая, все глазами играла да перед Адашевым подолом крутила?
– Магдалена? То есть Маша? – Анастасия позабыла о боли. – Я ее с тех пор и не видела, и не вспоминала. До нее ли было, тут вся жизнь так завертелась! А что с ней?
– Да ведь Алешка ее к себе забрал, ту девку, – усмехнулся Иван. – Поглянулась она ему – просто спасу нет! Отдал откупное приемным родителям – и увез на коне. Грех, конечно, а все ж поселил в Коломенском – он там дом себе выстроил. Выдаст ее замуж за какого-нибудь дворянишку приближенного… Сам Алешка женится, конечно, на этой Сатиной, которую отец ему высватал, а для сласти будет в Коломенское наведываться.
– Погоди-ка, – Анастасия повернулась на бок, легла поудобнее, забыв даже рубашку одернуть. – Не пойму, откуда ж ты знаешь, как у нас в доме все было? Это он тебе рассказал?
– Или я слепой? – усмехнулся Иван. – Ну да, я там был – в монашеском облачении. – Иван явно наслаждался ее растерянностью. – Кота в мешке покупать не хотел, мне самому надо было на всякую-каждую посмотреть. Тогда и выбрал тебя! – Милая, – он осторожно взял ее за руку, прижал к своей щеке. – Ах ты, милая! Царица моя, приласкай меня, приголубь.
– Как? – сама себя не слыша, прошептала она. – Я ж не умею.
– Сердце научит…
Через некоторое время бледный, сдержанный Курбский вышел к гостям и сообщил, что доброе меж молодыми свершилось. Знаки девства царицына были предъявлены свахам и придирчиво осмотрены. Свадьба Ивана Васильевича и Анастасии Романовны состоялась.
Веселье продолжалось три дня. Затем молодые пешком отправились в Троице-Сергиев монастырь, где всю неделю Великого поста молились у гроба Сергия Радонежского. Они были очень счастливы и надеялись, что впереди их ждет долгая совместная жизнь. А когда вернулись, Анастасия постепенно начала осваиваться с новой жизнью.
В Кремле пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на печные лазы. Внешний вид дворца представлял чрезвычайно пеструю массу зданий самой разнообразной величины, разбросанных без всякой симметрии. Возведение каменного дворца в Кремле началось в 1487 году с закладки архитектором Марко Фрязином Грановитой палаты. Основная его часть, выстроенная в 1499-1508 годах архитектором Алоизио да Каркано, состояла из трех блоков: выходивших на Соборную площадь парадных Средней Золотой и Грановитой палат, предназначенных для торжественных собраний (тут проходили духовные и земские соборы, давались праздничные и свадебные государевы столы); жилого крыла – постельных (покоевых) хоромов - с северной стороны; второй этаж этого крыла представляет собой галерею из девяти каменных палат, которую со стороны Соборной площади замыкала Золотая Царицына палата; и Набережных палат - с южной стороны. Тут же размещались все хозяйственные постройки, которые также назывались дворцами: конюшие, житный, кормовой, хлебный, сытный. Великокняжеская казна, состоявшая из золотых и серебряных сосудов, драгоценных мехов, дорогих материй и тому подобных предметов, хранилась в подвалах каменных церквей. Внутри помещения украшали (наряжали). Существовало два вида наряда: хоромный и шатерный. Хоромный еще назывался плотничьим, стены и потолки оттесывали, а комнаты убирали столярной резьбой. Шатерный же наряд состоял из уборки комнат сукном и другими тканями.
Основными комнатами царской половины были: Передняя, Комната (кабинет), Крестовая, Опочивальня и Мыленка. Опочивальня имела самое богатое убранство. Главный предмет - кровать, служила кровом и имела вид шатра, расшитого золотом и серебром. Для молебна служила крестовая комната, которая выглядела как маленькая церковь из-за количества икон. В опочивальне же был только поклонный крест.
Жизнь женщины из царского дома проходила в отдельных помещениях, на женской половине – «тереме». Покидать терем она могла только для выполнения чрезвычайных религиозных или представительских обязанностей. Если у царской четы было желание вместе поесть или провести ночь, они осуществляли это желание как в его, так и в ее комнатах (“а когда случится быти опочивать им вместе, то царь посылает по царицу, велит быть к себе спать или сам к ней похочет быть”).
Золотая Царицына палата - была центром женской половины государева двора. Тут устраивались аудиенции с духовенством, представительницами высшей аристократии, родственниками, служителями из Царицыной Мастерской палаты и подвластных ей слобод. В престольной палате рассматривались челобитные и проводились приемы по случаю всех важнейших событий в жизни государства и царской семьи, а также в дни главных церковных праздников. Заранее подробнейшим образом был прописан регламент встречи гостей, малейшие детали чествования и порядок, согласно которому приглашенные боярыни занимали свои места за столом. Они участвовали в церемонии в строгом соответствии с иерархией старшинства, родства и приближенности к царским особам. Самые почетные места занимали родственницы царицы по мужу, затем ее собственные. Вместо мужчин, исполнявших чиновные должности на приемах у государя, на официальных церемониях в Царицыной палате те же функции возлагались на приближенных боярынь. Исключение делалось для мужчин, которые приходились близкими родственниками государыне: за поставцом сидел и распоряжался отпуском кушанья ее дворецкий, а с ним путные клюшники и стряпчие со всех столовых дворцов. К столу блюда и чаши приносили и есть ставили и пить носили царицыны стольники, малолетние дворянские дети. Обряд столования у царицы был сходен с официальными торжествами в парадных залах у государя, то же относилось к обильному и роскошно сервированному меню. Баранина, свинина, куры, тетерева, поросята. Зимою привозили из далеких мест рыбу, мерзлую и засоленную. Летописец так описывает царский стол: „Квас в серебряной братине, папорок лебединый, в шафранном взваре, рябчики, потроха гусиные, гусь жареный, поросенок жаренный в лимоне и в лапше, курник яичный, пирог с бараниной, пироги кислые с сыром, блюдо жаворонков, блюдо блинов, блюдо пирогов с яйцами, блюдо карасей с бараниной, кулич, кулебяки“. Жидкое кушанье иногда подавалось на два-три человека. Ели из одной миски, черпая деревянными ложками. Начинали застолья в "мясные" дни выносом жареных лебедей. Мясные блюда подавались в взваре — луковом, капустном, клюквенном или брусничном, с кислым молоком, солеными огурцами и сливами, приправляли уксусом, с добавлением соли и перца. Мясо нашпиговывали чесноком, луком, лимонами и маринованными огурцами. Чеснок шел к говядине, лук — к свинине, парення репа – к зайцу. Фазаны, петухи индейские, куры, перепелки и прочие пернате в перьях разноцветных. А оказывается, мясо-то и не птичье вовсе: все из рыбы (повара умели рыбным кушаньям форму птиц придавать и перьями их обволакивали с реалистичным искусством). Или, подавался цельный, нигде не распоротый и не сшитый молочный поросенок, а у него один бок жареный, а другой вареный (свинью убивали, делая в паху небольшую ранку, и когда кровь стекала, ее тщательно вымывали вином, а внутренности выпускали из горла. Затем брали колбасы и сосиски разные и пропускали их через горло, заливая время от времени вкусным питательным соусом. После этого обмазывали одну часть тела ее толстым слоем теста, замешенного на вине и масле, и ставили жариться в печи, когда жаркое было готово, тесто снимали). В постные дни к столу подавали вареные, жаренные в растительном масле и печеные рыбы: осетры, белую рыбицу, стерляди, лососи, щуки, лещи, судоки, окуни.
В меню праздничных столов обязательно присутствовали сладости: всевозможные фрукты и овощи, приготовленные в меду и патоке, сахарные пряничные закуски, коврижки и сладкие взвары. Кондитеры проявляли не только кулинарный талант, но и талант скульптора! Могли зготовить герб государства, два сахарных орла весом каждый по полтора пуда, утя — полпуда, попугая — полпуда, город — сахарный, Кремль с людьми, конными и пешими и с пушками. А кроме мучных, были фруктовые десерты: изюм, коринка, винные ягоды, чернослив и медовые пастилы. Свежие фрукты ели только летом и осенью: яблоки и груши.
Столы у царицы отличались более семейным, камерным характером. Гости поднимали заздравные чаши за государя, патриарха, царицу. Их угощали фряжскими, рейнскими и греческими винами, различными медами, настойками. Медовые настойки подавались с примесью разнообразных ягодных морсов и пряностей. Квас житный, медовый, ягодный. сбитень — горячий напиток из меда и пряностей, взварец - напиток из пива, вина и меда с пряными кореньями. Пиво варили из ячменя, ржи, овса и пшеницы. Особым было пиво, подваренное патокой.
Особой пышностью отличались приемы, дававшиеся в дни церковных праздников. На Пасху "славить Христа" в тронный зал к царице приходил патриарх в сопровождении высшего духовенства, одаривать государыню благословенными иконами и крестами. На Рождество, на Масленицу и на Пасху происходили особенные приемы женского чина, т.е. приезжих бояринь. На Масленицу "прощаться", а на Пасху "христосоваться" с приезжими боярынями приходил в Царицыну палату сам государь, оказывая гостьям особую милость. На первой неделе Великого поста царицу посещали стряпчие из наиболее чтимых государевой семьей монастырей и подносили ей по хлебу, кружке кваса и блюду капусты. Государыня, в свою очередь, щедро одаривали монастыри и принимали челобитные о пополнении монастырских ризниц. На женской половине справлялись престольные праздники храмов, которые входили в ансамбль государева двора. На храмовые праздники в дворцовых церквях литургию служил патриарх, а царица после службы принимала его в своем тронном зале в присутствии государя.
Выезды на гулянья в загородные дворцы, а том числе и Коломенское, выходы в церковь и на богомолье всячески поощрялись, но людям запрещалось нос на улицу высовывать, когда царица проезжала. Кареты были без окон, больше похожие на колымаги. Если царица желала пройтись пешком, Богу помолиться, рядом шли стрельцы и несли шест с шелковыми или суконными занавесями и этой ширмой царицу от людского глаза загораживали. А когда ей надо было узнать, что во дворце делается, то в комнатах существовали «тайники» — окошки, проделанные в стене с густой решеткою.
В женской половине размещалась мастерская, где в светлице до пятьдесяти девок мастериц-вышивальщиц золотошвеек и белошвеек искусно серебром и золотом вышивали иконы. Изображение ликов, рук, частей человеческого тела требовало величайшего мастерства вышивальщиц.
Царица держала внушительный собственный придворный штат. Была окружена придворными дамами знатного происхождения, состоящих с ней в родстве. По большей части это были вдовы, которые жили непосредственно в покоях царицы. Особое положение занимали те придворные дамы, которых назначали присматривать за царскими детьми. Получали они, как правило, в два раза больше по сравнению с остальными придворными дамами, но это была только половина того, что получали слуги высшего ранга из числа мужской знати. Кормилица царских детей могла быть любого происхождения. Она не считалась придворной дамой, жила только год в покоях царицы, после окончания работы ее (в первую очередь ее мужа, в соответствии с положением и родом деятельности) щедро вознаграждали. О царских детях заботилась нянька. До пятилетнего возраста они находились под началом воспитательницы. Затем мальчиков и девочек разделяли, мальчиков передавали под мужской надзор. Детям нельзя было ни выходить за пределы женских помещений Кремля, ни быть увиденными кем-либо. Даже при посещениях церкви никто не видел их непосредственно. Как легко можно было сглазить царских детей и принести несчастье всей правящей семье! Только наследник трона по достижении им 15 лет появлялся на публике. В случае с девочками в этом не было необходимости. Сочетаться браком с иностранными принцами не позволяли господствующие тогда нравы, выходить замуж за простых граждан считалось ниже их достоинства. И обрекались они на безрадостное одиночество, жизнь протекала в тихом уединении.
Первая по рангу бояриня — постельная, следила за царицыной постелью. Каждый вечер с несколькими девками она в опочивальне государыни спать укладывалась да царицу от злых духов и, не дай Бог, посторонних мужчин охраняла. Эта должность переходила из поколения в поколение. В большом почете были чесальщицы. Назначение в чесальщицы ценилось очень высоко, потому что наедине и во время ночных бесед, им представлялся удобный случай шепнуть на ушко царице нужное словечко и таким образом оказывать услуги, щедро вознаграждаемые. На втором месте по рангу стояла казначейша, которая управляла имуществом и всем придворным штатом. Она правила целой армией ремесленников – от золотых дел мастериц до белошвеек, прачек, помощников по кухне, т.д. (дворовых девок до 300–400 человек доходило, для них даже была построена в Москве специальная слобода — Кисловка). По положению казначейша приравнялась к наставнице царских дочерей.
Наряду с придворными дамами и женской прислугой царица держала переписчиц, псаломщиц, певиц, сплетниц, карлиц и шутих. В сплетницы попадали дамы, обладающие талантом оратора и балагура, хорошо знающие фольклор со множеством его пословиц и поговорок, владеющие сочностью и яркостью разговорного языка и, уж, конечно, хорошо знавшие события, происходившие при дворе и вне его. Шуты, большею частью дураки только по имени и наружности, бывали нередко полезнейшими, говоря в шутках сильным лицам, которым служили, истины смелые, развлекая их в минуты гнева, намекая в присказочках и басенках о неправдах судей и нерадивых чиновниках. Обязаны они были быть остроумными и обладать не только актерским талантом, но хорошо пародировать известных лиц, с честью выходить из любой затруднительной ситуации. Иногда шутом назначался вызвавший неудовольствие монарха вельможа. Приходилось бедолаге садиться на корточки в парадном зале дворца и в этой позе просиживать иногда по нескольку дней, то мяукая, как кошка, то кудахтая, как наседка, подбирая с полу брошенные ему крошки. Шутовство отличалось от представления скоморохов и фокусников. Скоморохи играли на гуслях, били в бубны, плясали, показывали медведей, собак. Стихотворцы-сказочники умели прибаутками и рассмешить, и потешить. Некоторые из них носили на голове доску с движущимися фигурками и забавляли зрителя сценическими действиями. Карлов держали как живую редкость, своеобразную игру природы, возбуждающую острое любопытство. Карлики и карлицы ходили в специальных одеяниях, в которых преобладали зеленые, желтые и лазоревые цвета. Царская чета каждодневное вечернее время до ужина проводила в увеселениях, на которых карлики и шуты мужского и женского пола кувыркались перед ним, пели песни, дрались. Говоря о разной челяди во дворце царицы, следовало бы упомянуть еще об одной, особо почитаемой части дворцового люда - это нищие: сирые, убогие и прочие разные попрошайки. Сирых и убогих царица жалела и привечала. И всегда щедрой милостыней их одаривала. Нищих на дворе было несметное множество. Спали они в подклетях, хозяевам очи не мозолили, а когда позовут, сказки рассказывали, на картах гадали, молитвы читали. Близко к нищей братии стояли и кликуши. Кликушество — это проявление своеобразной формы истерии, имеющей эротическую подоплеку. Кликуши бродили непременно в сопровождении проводника или проводницы. Некоторые из них были действительно припадочными, из эпилептиков, что наземь бросались в диких конвульсиях рвали на себе одежду, в кровь кусали губы, рвали волосы и с пеной у рта кричали коровами, жабами и волчицами и в невразумительных этих звуках будто бы и была вся суть (пророчества). Нищая братия, толпой навещавшая царицу, нередко приводила к ней различных колдунов. Колдун давал зелье, сопровождаемое наговором или нашептыванием, придающим ему таинственное значение, занимался разгадкой снов.
Царица являлась для своего двора и особом судьей, ответственной за мир среди многочисленных дам.
Среди царицына домашнего чина – ближних боярынь и боярышень – Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с этой просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка Григорий Юрьевич и брат Данила просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе для самых дальних родичей Захарьиных. Для себя желали новых и новых угодий и кормлений, а пуще всего – первенства перед Глинскими, которые прибрали к рукам своим и своих клевретов чуть не все верхние должности в стране. Захарьины же полагали, что времена сменились: Глинским пора если не вовсе на покой, то хоть потесниться на теплых местечках. Матушка Юлиания Федоровна тоже навещала дочь не для того, чтобы приласкать или подбодрить, а с особенным, заискивающим поджатием губ просила заступничества для тех же Захарьиных либо Тучковых. Анастасии же хотелось от матери совсем другого – совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего – как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…
Они спали каждую ночь вместе и с одинаковым рвением предавались плотским забавам – разве что Великий пост малость остудил взаимную тягу.
Окружение с любопытством ждало, как поведет себя царь дальше. (Будущий Иван Грозный узнал, что такое женщина, в тринадцатилетнем возрасте. Бояре, стремясь отвлечь наследника от более важных дел, наперебой устраивали ему «любовные контакты». Благодаря этому молодой человек менял любовниц чуть ли не каждый день. За три года бояре подложили под него несколько сот девиц, которые, по большей части, были весьма искушенными в любовных чарах. Рано сформировавшийся мужчина ни от кого и ни от чего не отказывался). Прошла неделя, другая, и бояре перестали узнавать Ивана Васильевича. Прекратились жестокие забавы, не было слышно «срамных» песен, исчезли девки, наполнявшие терема дворца. Царь был приветлив и щедро помогал нуждающимся, выпустил из застенков многих заключенных. После сиротского детства и разгульной юности Иван IV наконец-то обрел семейное счастье. С молодой женой, а потом и с ее братьями он отправлялся в загородные увеселительные поездки, забавлялся охотой. Эту удивительную перемену стали приписали воздействию молодой жены, отмечая, что она обладает всеми достоинствами супруги: целомудрием, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью, основательным умом и чарующей красотой.
В первых числах марта в государе вдруг произошла резкая перемена, и притом без всякой видимой причины. Однажды утром он позвал к себе в опочивальню одного из дежурных бояр. Анастасия кротко заметила ему, что негоже звать мужчину в опочивальню, когда она, царица, еще лежит в постели. Иван Васильевич цинично расхохотался и крикнул так, чтобы все слышали: — Какая ты царица?! Как была ты Настька Захарьина, так и осталась. Захочу, сегодня же тебя в монастырь заточу, а сам снова женюсь. Анастасия, не ждавшая от мужа ничего подобного, лишь всплеснула руками и разрыдалась. — Вспомни, государь, — сказала она, растирая слезы, — как мы с тобой до сей поры жили. Как у нас все было хорошо, тихо да ясно. — Да опостылела мне уже тишина эта, — резко ответил Иван, вставая с постели. — Каждый день одно и то же. Надоело. Буду теперь жить, как раньше жил. Молча одевшись, он вышел из опочивальни, не обращая внимания на ласковые уговоры Анастасии.
Страной продолжали управлять князья Глинские. Как-то царь отправился на охоту. Государь был не в духе. Доехали до Островка, никакой дичи не загнали, ягдташи тоже были пустые, и сердитый Иван велел остановиться передохнуть. Когда подъезжали к деревне, увидели у околицы около полусотни мужиков, стоявших на коленях. Они имели вид людей, долго пробывших в дороге, но, судя по одежде, это были не крестьяне, а купцы и посадские люди.
– Псковичи до твоей милости, – сообщили Ивану – С жалобой на твоего наместника, князя Турунтая-Пронского.
Появление псковичей царь воспринял как укор не Турунтаю-Пронскому (ближайшего приятеля братьев Глинских, пожаловаться на Пронского – все равно что на дядей государевых наябедничать), а всем Глинским – значит, и себе. Душевные раны детства, когда он знал одни только злоехидства и упреки, когда не был уверен в завтрашнем дне и поминутно боялся, что будет отставлен от трона, а вместе с ним страдали и терпели поношения ближайшие родственники его матери, – эти раны открылись с поразительной внезапностью. Довольно он в последнее время наслушался упреков по адресу Глинских! Родственники жены беспрестанно лезли на глаза, развеселый и удалой Алексей Басманов то и дело твердил, что дядья Глинские царю шагу самостоятельно ступить не дают, а бабка Анна, ведьма литвинская, не иначе, опаивает его, если он никак не может освободиться от опеки докучливых родичей!
Едва достигнув коленопреклоненных челобитчиков, Иван слетел с седла и дал волю своему гневу! Он топал ногами, кричал, зажег трут и стал им палить бороды и волосы псковичей. Затем приказал их раздеть и бросить на землю, намереваясь отсечь головы. Вдруг к Ивану подбежал гонец из Москвы с грамотой от митрополита Макария, в которой сообщалось, что с кремлевской звонницы упал большой колокол, это считалось предвестником огромной беды.
Иван бросил несчастных псковичей-челобитчиков и на всех парах поскакал в Москву, чтобы разобраться в причинах происшедшего. Действительно, падение колокола стало предвестником стихийных бедствий, обрушившихся вскоре на столицу.
В апреле начала гореть Москва. Лишь только полузимняя мартовская слякоть сменилась жаркими весенними суховеями, вздымающими пыль до небес и раздувающими всякую мало-мальскую искру, как заполыхало с беспощадной внезапностью. 12 апреля загорелся Китай-город. От десятков лавок с богатым товаром, Богоявленской обители и множества домов, лежащих от Ильинских ворот до самого Кремля и Москвы-реки, остались одни черные уголья. Во дворце приключилась суматоха. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец. Никому не хотелось срываться с места и тащиться в необжитые, на скорую руку слаженные, наполненные сквозняками палаты. Однако для беременной Анастасии настолько невыносимы оказались запах пепла, которым теперь был пропитан воздух Москвы, да вонь от шипящих под редкими, скупыми дождичками горелых бревен, что ехать пришлось не мешкая. Царицу насилу довезли до Воробьевых гор (бабки уже начали бояться – скинет дорогой!)
Затихшие было пожары возобновились 20 апреля. Слободы Гончарная и Кожевенная обратились в пепел – и тотчас хлынули дожди, словно Господь наконец смилостивился над перепуганной столицей. Потихоньку зашевелились на пепелищах люди, начался сбор милостыни для погорельцев. Боярыни Анастасьины потихоньку ныли о возвращении из Воробьева. А ей до того не хотелось трогаться с места, опять колыхаться на колеях, вытрясая душу! Царь, конечно, не вытерпел – сорвался в Москву, но Анастасии уезжать не велел: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице! Адашев, похудевший, сумрачный, мотался между Москвой и Воробьевым дворцом, привозя из Москвы новые новости – одна другой унылее. Приезжал проведать сестру брат Данила – хмурый и злой, долго отнекивался на вопрос, что гнетет, а потом пробурчал: Глинские, мол, вовсе распоясались, царь нарочно стравливает их с Захарьиными да Шуйскими, забавляется вспышками лютой вражды, но видит Бог, доиграется он себе на горе!.. и попрекал сестру, что никак не решается замолвить слово за своих, – значит, тоже предалась Глинским? Он оставил Анастасию в слезах. Адашев видел, что она плачет, спрашивал, чем озабочена царица, да Анастасия, боясь, что царь разгневается на брата (Адашев каждое слово переносил государю!), отмолчалась, вновь подавив желание спросить, как там Магдалена.
Дни тянулись медлительные, сонные, тягота подкатывала под сердце… Настал июнь. И тут опять загорелась Москва! Самый страшный пожар бушевал 24 июня. Во время грозы от молнии запылала церковь Воздвижения на Арбате. При сильном ветре огонь перекинулся на стоящие рядом здания, потом ринулся к Кремлю. От искр вспыхнула деревянная кровля царского дворца. Потушить огонь не удалось. Остальные деревянные постройки вскоре занялись пламенем. Поскольку до грозы несколько дней стояли жара и сушь, то все горючие материалы вспыхивали, как порох, тушить что-либо было бесполезно. Жителям приходилось бросать все свое добро и спасаться бегством. Он нанес большой урон и царскому имуществу. В Казенной палате сгорела казна, в Оружейной палате — оружие, в Постельной палате — царская одежда, в Конюшенной палате — конская сбруя, кареты, сани и все повозки. В глубоких погребах выгорели большие запасы продовольствия. Пострадал даже каменный Благовещенский собор — многие иконы письма Андрея Рублева и Феофана Грека превратились в головешки. В Успенском соборе митрополит Макарий надеялся с помощью горячей молитвы остановить огонь, но едва не задохнулся от дыма. С трудом он вынес самую ценную икону Богоматери, писанную митрополитом Петром, а протопоп — книгу с церковными правилами. Огонь бушевал всюду, и Макарий решил спастись на кремлевской стене, выходящей к реке. Однако и там дышать было нечем. Тогда церковнослужители предложили митрополиту спуститься вниз на канате, но тот оборвался, и Макарий сильно расшибся. Едва живого его отвезли в Новоспасский монастырь. Между тем в Кремле выгорели Чудов и Вознесенский монастыри, огонь не пощадил и Занеглинье. Всего в городе погибло 1700 человек.
Царь вернулся в Воробьево. Стоял на крутояре, глядя на сплошное дымное марево, из которого там и сям вздымались столбы огня. Тихо плакала рядом царица, привычно прикрывая лицо от мужчин; жался к ногам и против обыкновения помалкивал младший брат.
Сверху видна была горстка людей, вырвавшихся из огненного капкана и бесцельно тащущихся куда глаза глядят. Если кто намеревался приблизиться к Воробьеву, стража таких заворачивала.
– Государь! – снизу, из-под горы, вырвался закопченный, Вешняков; пал на колено. – Дозволь… сказать… Там до тебя человек, святой человек! Вели пропустить!
Царь растерянно оглянулся: – Какой еще святой? Зачем мне?.. – и осекся при виде высокой фигуры с воздетой рукой. Незнакомец поднимался на холм так легко, точно его несли святые небесные силы. Черные долгополые одеяния вились за спиной, и чудилось, извергали клубы того самого дыма, который заволок всю низину и сам город. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо… Трепет прошел по толпе, и Анастасия ощутила, как вздрогнул Иван, словно у него вдруг подкосились ноги, когда его ожег взор этих неистовых очей, а указующий перст вонзился в него, подобно стреле:
– Ты… сын греха, грешник! Вот твоя расплата! Гнев Господень опять возгорелся. Ведь твой отец и мать – всем известно, скольких они убили. Через попрание закона и похоть родилась жестокость. Точно так же и дед твой с бабкой твоей гречанкой. Посеял Господь скверные навыки в добром роде князей с помощью их жен-колдуний. Так ведь было и с царями Израилевыми, когда они брали жен из других племен. Кровь гнилая ударяет в голову потомства и лишает милосердия и здравого смысла, как лишила тебя. Вознеслось твое сердце до тщеславия, возгордилось на погибель твою! Не о тебе ли и не о таких ли, как ты, сказано в Писании: «Вы разожгли огонь и ходите в пламени огня вашего, который сами на себя разожгли!»
У Анастасии обморочно закружилась голова. Она уже успела узнать: среди многих способов заставить царя моментально лишиться рассудка и впасть в нерассуждающую ярость наивернейший – намекнуть на его происхождение и грехи его предков. Все эти разговоры о том, как дед Иван III Васильевич уничтожил сына своего от первого брака, Ивана Молодого, а потом и сына его Димитрия, законного наследника престола; о пагубном влиянии жены-иноземки Софьи Палеолог; об отце его Василии Ивановиче, который ради брака с Еленой Глинской отверг законную супругу свою Соломонию – якобы из-за ее бесплодия; о самой Елене, не щадившей ни близких, ни далеких, ни врагов, ни друзей, ни даже собственной родни, когда слышала от них хоть слово осуждающее и противное… Если незнакомец сейчас поведет такие речи, раздраженный, потерявший последнее самообладание Иван удавит его своими руками!
Выскочил вперед Глинский: – Придержи язык! Вспомни, с кем говоришь?! На кол захотел?
Черноризец едва удостоил его взглядом: – Льстецы и угождатели – нет ничего в царстве заразнее, чем они. Меду царь от вас вволю напился, только в меде том – яд щедрою рукою растворен. Чем пугаешь меня, злосильный? Милость Бога всегда со мной. А злой не имеет будущности, и светильник нечестивых угасает. - И вновь повернулся к царю: – Не мною сказано: «Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь твой, тогда не научись делать мерзости!
Иван не сделал ни шагу, не сказал ни слова, только два или три раза подряд сильно отер лицо, словно его прошибло болезненным потом. Анастасия, чтобы не упасть, вцепилась в рукав какого-то человека, стоявшего рядом. В этих словах было нечто большее, чем простые слова, в голосе – нечто большее, чем обычный звук голоса. Когда незнакомец говорил, чудилось, толпу прошивают молнии, и качались, что деревья под ураганом, не только те, к кому направлены были его гневные слова, но и все присутствующие. Вот уж воистину – Господь дал ему глас свой!
– О нет, не токмо лишь от злокозненной руки загорелась столица твоя. Вспомни священные слова: «Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь повядающий; горящие угли сыпались от Него; наклонил он небеса и сошел; и мрак под ногами его…» Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом, когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице? Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя! Сердце царя – в руке Господа. Что город разрушенный без стен – то человек, не владеющий духом своим. Жертва Богу – дух сокрушенный. Да живет душа твоя, сын мой!
Черноризец вещал, как пророк Нафан вещал в свое время Давиду, однако голос его уже не сек огненным мечом, а окроплял благодетельной влагою. Сморщенное от ужаса и потрясения лицо Ивана смягчилось, разгладилось. Анастасии тоже стало легче дышать. Она спохватилась, что ее по-прежнему поддерживает кто-то, покосилась, рядом стоял князь Курбский, и сердце Анастасии вдруг сжалось, она чинно отстранилась, сохранив на лице спокойствие, которого отнюдь не было в душе. Мгновение Иван смотрел на монаха с детским слепым восторгом, потом прошелестел пересохшими губами: – Кто ты?
– Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в трудный час, в годину испытаний.
– Служить, вразумлять, вдохновлять! Станешь моим духовником! Погоди, отче, – спохватился вдруг Иван. – Ты сказал, что Москва сгорела не токмо лишь от злокозненной руки. Что значит сие?
– Не слушай меня, государь, – покладисто кивнул Сильвестр. – Послушай народ. Поезжай сам в Москву или бояр пошли – там и узнаешь.
Когда на следующий день пожар утих, Иван с боярами отправился навестить больного Макария. В Новоспасском монастыре его встретили духовник протопоп Федор Бармин, князь Федор Скопин-Шуйский, Григорий Захарьин. Царь велел произвести расследование. Но бояре искать не стали, они уже знали имена «виновных»; Шуйские собрали на Соборной площади чернь и стали спрашивать: кто зажигал Москву? — Княгиня Анна с детьми, — последовал ответ. — Она волхвовала, вынимала сердца человеческие да клала их в воду, да тою водою, разъезжая по городу, кропила — оттого Москва и выгорела.
Продолжение следует