Парадная женская одежда XVI—XVII вв. Московское государство

[gertrud]

Мария Нагая















(по произведениям Елены Арсеньевой: «Гарем Ивана Грозного» и "Лживая инокиня (Марья Нагая — инокиня Марфа)

Ивану Грозному шел пятдесятый год....Круг трона вились новые фавориты (зять и племянник Малюты Скуратова) Борис Годунов и Богдан Бельский. Каждый искал возможность выдвинуться! Царь в очередной раз собирался жениться..., и все же устраивать новые смотрины не решался..., а тут Бельский без устали суетился, намекал, бормотал про необыкновенную красавицу Марьюшку, дочь опального Федора Нагого, сосланного еще в пору земщины и опричнины на житье в свою дальнюю вотчину под Казань. Высокую, статную, со свежим и румяным личиком, пухлыми губками, черными бровями изогнутыми кокетливыми дугами, густой косой ниже пояса, большими выразительными глазами. Живую, веселую, сообразительную, пленявшую всех, кому доводилось ее увидеть, хорошо знавшую дворцовый этикет. К тому же не какую-то там провинциалку, а «красавицу хороших кровей». (Род Нагих происходил от некоего Ольгерда Преги, который приехал из Дании в 1294 году, поступил на службу к великому князю Тверскому, принял православие под именем Димитрия и женился на родной сестре великого князя – княжне Ярославне. Его праправнук, Семен Григорьевич, получил прозвище Нога (Нага). В 1495 году он переехал из Твери в Москву и стал служить у великого князя Ивана III. От него-то, как считается, и пошли Нагие. В 1549 году Евдокия Нагая, вышла замуж за Владимира Старицкого, двоюродного брата Ивана Грозного. И хотя через несколько лет брака (в 1555 году) она ушла в монастырь, эта связь поспособствовала возвышению рода, к тому же Евдокия умерла до конфликта Грозного с Старицким, а посему ни ее дети, ни многочисленные родственники не пострадали от царских репрессий. Отей Марии - Федор Нагой был братом знатного царского полководца Афанасия Федоровича Нагого, не раз и доблестно воевавшего казанцев, астраханцев и крымчаков). И еще один важный момент: в роду Марии было много мужчин, готовых стать надежной опорой царского трона.
Неожиданно Федор Нагой получил приказ немедленно вернуться в столицу. Казалось бы, радоваться надо такому известию, но в те времена люди всего боялись. Вот и Федор Федорович поначалу никак не мог себе объяснить, благодаря чему царь вдруг снял с него опалу, уже на другой день после приезда вызвал к себе, обласкал, пожаловал подмосковную вотчину, а потом, в знак особой милости, объявил, что на днях нанесет визит. И действительно, через пару дней у дома на дальней окраине Москвы появился царский кортеж. Сам Грозный приехал верхом. На самом деле, ему уже было трудно держаться в седле, но в тот день он обязательно хотел казаться моложе своих лет, а посему лихо въехал во двор, осадил коня и без посторонней помощи соскочил на землю. Федор Нагой встретил царя на крыльце, как полагается, с глубокими поклонами. В большой горнице высокого гостя ждала боярыня Нагая с подносом, на котором стояли две золотые чарки: для царя и хозяина дома. Иван Васильевич вошел, оглянулся, поморщился и, не обращая внимания на поклон боярыни, вдруг заявил: – Неладно царя принимаешь, боярин. Я к тебе со всеми милостями, а ты меня обижать вздумал. – Помилуй, государь, – залепетал он. – Могу ли я даже помыслить чинить тебе обиду? Да и в чем ее усмотреть изволил? – А в том, – ответил царь, – что не кажешь мне дочь свою. А она, сказывают, красоты неописанной.
Надо сказать, что на тот момент Марья уже была просватана, поэтому и не приехала в Москву, но сознаться в том было теперь невозможно, потому что царь приказал Нагому явиться в Москву со всем семейством. Несколько секунд боярин раздумывал, как выкрутиться из сложившегося положения, а потом решительно заявил, что боярышня сильно хворает и потому выйти не может. – Ничего, боярин, – весело сказал царь. – Хоть и недужна боярышня, а видеть ее я хочу. А раз так, веди меня к ней. Боярыня Нагая настолько испугалась, что выронила из рук поднос. Чарки со звоном покатились по полу, а вино разлилось. Не дожидаясь, пока грозный государь совсем осерчает, Федор Федорович упал царю в ноги и покаялся, что обманул его. Марии нет в Москве. Против ожидания, царь не разгневался. Добродушно усмехнувшись: – То-то, Федор! Видишь, нелегко провести меня. А теперь, шутки в сторону, сейчас же посылай за боярышней. Послезавтра опять приду к тебе, и если и тогда ее здесь не будет, уж не прогневайся…
Федор Федорович Нагой сейчас же поскакал в свою вотчину и вернулся в Москву с дочерью. По дороге Мария плакала, умоляла хоть убить ее, но не разлучать с женихом, но честолюбивый отец решил во что бы то ни стало исполнить волю царя. В назначенное время Иван Васильевич приехал снова.
Нагие кланялись в ножки, благодарили за великую милость, а Марья, по обычаю, поднесла царственному гостю чарку зелена вина на подносе. Она произвела на царя сильное впечатление. Сколько ни перевидал, ни перебрал он в жизни баб и девок а все ж не видывал девушки краше, чем эта Марьюшка. Причем красота ее не била в глаз, не ослепляла, однако взгляд против воли снова и снова возвращался к ней, словно к свечке в темной комнате, и в конце концов Иван Васильевич поймал себя на том, что жаждет видеть свет ее красоты всегда, каждый день. Это не было внезапно вспыхнувшим желанием, как с Кученей, Аннушкой Васильчиковой или Василисою, отеческой нежностью, как с Марфой или Марьей Долгорукой, а уж тем паче – любовью, как с Анастасией или Анницей Колтовской. Марьюшка была чем-то вроде драгоценного камня, который царь хотел бы иметь в своей сокровищнице. Тешила сама мысль, что рядом с ним на исходе жизни будет это прекрасное существо, и, как по первому желанию он проходит в сокровищницу и перебирает драгоценности, так по первому желанию сможет перебрать все неисчислимые богатства ее красоты.
Вопреки всем обычаям, царь тут же сказал: – Ну, боярин, сам я себе у тебя сватом буду. Полюбилась мне твоя дочь, а посему быть ей московской царицей. Мария тут же рухнула в обморок, а ее отец низко-низко поклонился, еле удержавшись, чтобы тоже не упасть. Царь усмехнулся и, взглянув на лежавшую без чувств девушку, сказал: – Видно, не по нраву пришелся я боярышне. Ну, да ничего, стерпится – слюбится.
Она повиновалась отцу безропотно – и в голову не пришло бы противиться. К тому же, льстило заискивание, с которым на нее начала поглядывать родня сразу же, как свершилось сватовство. Конечно, юной девушке вряд ли хотелось быть женой страшного старика, но стать царицей, повелительницей множества подданных, казалось очень заманчивым. К тому же она знала о недугах царя – он страдал от сильных болей в спине и суставах, – поэтому в скором времени могла превратиться в самую богатую и знатную вдову в стране, а у ее родни появлялся замечательный шанс возвыситься и существенно обогатиться. А ведь дело с соседским Феофаном, сыном одного из бояр, живших по соседству с тем местом, в котором Нагие провели последние десять лет, уже было слажено, еще какой-то месячишко – и была бы она захудалой провинциальной боярыней Крамской. Нет уж, наверное, лучше быть царицей, хоть новый жених и слывет извергом.
Жарким сентябьским днем 1580 года поп Никита свершил обряд венчания. Посаженым отцом жениха был сын Федор, посаженой матерью – сноха Ирина. Другой сын, Иван, был у отца тысяцким. Дружками были: со стороны невесты – недавно пожалованный в бояре Борис Годунов и Михаил Александрович Нагой, со стороны жениха – князь Василий Иванович Шуйский. И хотя «свадьба была сыграна не по царскому чину», пышный бал устроен не в Кремле, а в Александровской слободе, соответственно, и жить новой царице предстояло не в роскошных кремлевских дворцах, а на достаточном удалении от столицы; вино лилось рекой, а народу было звано на торжество множество…
Для Марьи началась новая жизнь! И о как сильно было разочарование…..
Хоть невелика была ее воля девичья у строгого батюшки и ворчливой матушки, а все же…. бывало, в церковь сходит, на людей поглядит, себя покажет... А теперь даже в церкви стоит она на отдельной половине, по сторонам боярыни загораживают ее красными сукнами, словно отверженную или заразную ... Поездка в Троицкую лавру на поклон мощам преподобного Сергия тоже не принесла радости. Муж уехал вперед, а царица, как того требовал обычай, – часа на три позже. В ее нарядной, расписной, устланной подушками да мехами колымаге все окошки и дверцы были крепко затворены, а сидевшая рядом ближняя боярыня нарочно старалась еще плотнее задернуть занавески. Нету-де для царицы больше позору, коли ее случайный человек увидит, тем паче – по пути на богомолье! Лишь когда колымага выехала на большую дорогу и Александрова слобода осталась далеко позади, Марьюшка решилась отогнуть краешек занавески. Ого, сколько нищих брело обочь дороги! Зная, что перед ними царицын поезд, они обступили колымагу и принялись просить милостыню. Марьюшка бросала и бросала в окошко деньги щедрою рукой. Как же сладко было слышать слезливые, благодарные выкрики нищих, называвших ее благодетельницей, заступницей! Боярыня Сицкая ворчала, а Марьюшка со слабой улыбкою смотрела в щелочку на осеннюю грязь, на голые деревья, на серое дождливое небо. «Меня запомнят как самую добрую государыню, – думала она, не слушая боярыню. – Даже добрее Анастасии! Марью Темрюковну помнят потому, что была злая, Марфу – за несчастье, Анну Колтовскую – за постриг, Анну Васильчикову вообще не помнят, ну а меня будут чтить как самую милосердную и христолюбивую из всех цариц!» Ее мысль благоразумно перескочила через таинственные фигуры других предшественниц – Василисы Мелентьевой и Марьи Долгорукой, однако настроение все равно испортилось. Приехали. Келья, приготовленная для царицы, была заранее огорожена досками, так что и монастырь из нее не разглядишь. Ни епископ, ни монахи не подошли даже близко к молодой женщине. А сколько она выложила денег на вклады в монастырь, на обеды и меды, на денежные подарки братии – но все это, сидя за досками, все через прислужниц своих. Потом уже боярыня Сицкая по секрету сказала молоденькой государыне, что ее содержат с особенной строгостью. Сам царь отдал такое приказание, полагая, что предшественницы ее имели слишком много воли, а потому и довели себя до беды. Даже ближним боярыням и боярышням не велено было слишком уж много с царицею разговаривать, большую часть времени ей предстояло проводить в одиночестве.
Сядет за пяльцы, вроде бы увлечется работою, начнет подбирать шелка разных цветов и катушки с золотой и серебряной нитью – но никакая работа не в радость, если о ней не с кем поговорить. Выйдет в светлицу – полсотни вышивальщиц тотчас вскакивают из-за пялец и падают в ноги. Поначалу это тешило тщеславие молодой царицы и забавляло ее, потом стало злить. Сколько раз ни войдет - кувыркаются, как нанятые!
Она проходила меж рядов, и глаза разбегались при виде творимой здесь красоты. Лики ангелов и святых расшиты шелком тельного цвета – тонким-тонким, чуть не в волосок, и как расшиты! Чудится, живые лица постников глядят строгими очами, шевелятся бескровные губы и шепчут: «Да молчит всякая плоть!» Эти слова Марьюшка прочла на кайме одной из церковных пелен, вышитых еще сто лет назад, при Софье Палеолог, и чем больше дней ее замужества проходило, тем яснее становилось Марьюшке, сколько боли навеки запечатлела неведомая вышивальщица. …
В первую брачную ночь ее так трясло от страха, что запомнила только этот страх и боль. Не то чтобы она чувствовала отвращение к мужу. Нетерпеливые ласки старого мужа не заставили Марьюшку желать их снова и снова, однако тело ее пробудилось для плотской любви. Почти с ужасом ощущала она, что ежевечерне ждет прихода этого пугающего, чужого ей человека к себе на ложе, однако стоит ощутить рядом с собой его сухощавое, всегда лихорадочно-горячее тело, как в ней все словно бы замирает и замерзает, она судорожно сжимает ноги и мечтает лишь о том, чтобы эта пытка поскорее прекратилась. И ее страх отнюдь не распалял его – наоборот, злил, раздражал. Царь не хотел насиловать молодую жену, он ждал от нее ласки, любовной готовности… а это пусть тихое, пусть скрытное, сквозь слезы, но такое отчаянное сопротивление снова и снова подтверждало: он совершил страшную ошибку. Наложница… он приобрел только очередную наложницу! Равнодушное, чужое тело принимает его, но что творится в сердце и голове молодой жены, не постичь. Вот уж что-что, а равнодушными он никогда не оставлял своих женщин. Снова и снова набрасывался на послушно распростертое тело и, получив, наконец, желанное, уходил, оставляя ее точить слезы в подушку.
Постепенно муж и вовсе перестал навещать Марьюшкину опочивальню. Забыл ее государь, совсем забыл, и родные забыли – никто не навестит царицу. Дальние родственники, которых удалось пристроить при дворе, начали обиженно коситься. У них одно на уме: сыщи место для того или другого, замолви перед государем словечко. А как замолвить, если государь к ней глаз не кажет? Старые боярыни, те, что давно служат при дворе, всяких цариц видели-перевидели, хоть и говорят Марьюшке льстивые речи, называя матушкой-царицею шестнадцатилетнюю девушку; бросают злорадные взгляды, небось думают: «Быстро же надоела она государю! Недолго, видать, Нагим от сладкого пирога откусывать, того и гляди, загремит молодка в монастырь… небось в Тихвинский, к Колтовской отвезут!»
Время еще раннее, сон нейдет. Но делать нечего, тоска… Марьюшка заберется на высокое ложе, отпустит девку-постельницу и лежит, точит в подушку слезы, думая, что все могло быть иначе, если б царь оказался молод… В самом деле, лучше бы ее не за самого государя просватали, а за его старшего сына. Иван Иванович недавно женился в третий раз. Какая жалость, что раньше не надумал… Ведь Марьюшка куда краше, чем его невеста Елена Шереметева – худощавая да смуглая! Но Шереметева уже беременна, а она, Марьюшка, все еще порожней ходит.
Ребенок! Если бы у нее родился ребенок, нечего было бы бояться монастыря. Как бы ни сделался хладен к ней государь, он не посмеет отправить в затвор монастырский мать царевича. Даже он, которому закон не писан, – не посмеет! Почему же она никак не может зачать? Ведь уже другой год замужем! И не оттого ли государь бросил к ней хаживать, что убедился в ее неспособности к деторождению? Теперь она верила во все долетавшие прежде и казавшиеся неправдоподобными слухи, будто царь снарядил посольство в Англию: снова начал искать невесту за морями. Тогда дела ее совсем плохи… Марьюшка стиснула руки на груди, вглядываясь в темноту, рассеянную слабым светом лампадки. Ей уже давно слышались какие-то странные шорохи за дверью, но она не обращала внимания, думала, что чудится, однако теперь пол явно скрипнул, как будто под ногами нетерпеливо топтавшегося человека. Может, девка-придверница бродит по сеням, наскучило сидеть на лавке? Окликнула. Тишина…, однако слабое поскрипывание половиц слышится все отчетливее. Она уговаривала себя лечь, успокоиться. Твердила, что это все чудится, но страх – плохой утешитель. Уже мерещилось, что за дверьми снуют туда-сюда не один человек, а несколько. Вконец потеряв терпение, Марьюшка резко соскочила с постели. Пробежала несколько шагов к двери – и замерла босая на медвежьей шкуре, пригвожденная к полу страшной догадкой. Да ведь это топчутся за дверью те, кого послал к ней государь! Он окончательно разочаровался в жене и решил избавиться от нее именно нынче ночью. Под покровом темноты ее выволокут из дворца с кляпом во рту, швырнут в телегу – и по расквашенной осенними дождями дороге вывезут в безвестность и стужу далекой монастырской кельи. И никто не увидит, не узнает, не подаст помощи. Слобода спит, темны все окна, маслянисто плещется вода в еще не замерзшем озере и речке Серой, известных изобилием рыбы…Озеро! Это озеро, которое, как говорят, стало могилой для множества жертв, замученных в подвалах Александровой слободы! Плеснет в ночи темная вода, всплывет на поверхность несколько пузырей, а через месяц-другой новая царица, новая утеха Грозного, будет есть на ужин жирную рыбку, объедавшую плоть с костей бывшей государыни Марии Нагой! Ослепленный жутью рассудок перестал повиноваться. Марьюшка метнулась куда-то – подальше от угрожающей темноты и шелеста осторожных шагов. Выскочила в противоположную дверь, пронеслась через пустую светлицу, сшибая по пути наставленные тут и там вышивальные станки с пяльцами, забилась о стену в тщетных поисках выхода, рванула наконец дверь – и с разбегу налетела на человека, неподвижно стоящего в сенях. Ноги ослабели, и она без чувств повалилась бы на пол, когда б чьи-то руки не подхватили ее. Постепенно сквозь полубеспамятство оцепеняющего ужаса начали пробиваться некоторые ощущения. Марьюшка чувствовала, что ее куда-то несут – не волокут злобно, как обреченную на убой животину, а именно несут: бережно и осторожно. Голова лежала на чьем-то плече, и Марьюшка ощущала слабый запах мужского тела. Ростом и дородством Бог ее не обидел, однако же незнакомец нес ее с такой легкостью, словно она была не тяжелее лебяжьего перышка. И так хорошо, так сладко сделалось ей вдруг в этих сильных руках, что захотелось вечно качаться в них, словно дитяти в люльке. Она прильнула к груди незнакомца крепче – и вдруг вспомнила свой страх, вспомнила бегство, забилась, вырываясь, замахала руками, пытаясь ударить…– Тише, милая, – шепнул ей в ухо незнакомый голос, и от этого ласкового шепота, от теплого дыхания дрожь пробрала Марьюшкино тело. Но это была совсем иная дрожь, и ни тени страха в ней уже не было. Она заставила себя приоткрыть глаза и увидела, что ее принесли обратно в опочивальню. Человек сидел на краешке ложа, и лампадка едва-едва освещала его голову с темными, мягко вьющимися волосами, тщательно подстриженной бородкой, с чуть впалыми щеками, горбатым носом и полуприкрытыми глазами. Со сдавленным криком спорхнула с его колен, метнулась в угол опочивальни, стягивая на груди распахнувшуюся рубаху..., она узнала этого человека - царева сына Ивана, своего пасынка.
– Что ты здесь делаешь? - голос ее был чуть слышен, однако Иван вздрогнул, словно от громового оклика, – Тебя вот принес. А ты что в сенях делала? Куда бежала – в одной рубахе да босиком? – Мне почудилось…Она осеклась. - Кто-то топтался под моей дверью, я слышала, как скрипел пол! Иван сорвался с места, выхватил из-за пояса кинжал и вихрем пролетел через опочивальню. С силой толкнул дверь и выскочил в переднюю комнату. Царевич вернулся, и проблеснула в темноте его улыбка: – Ни души, даже придверницы твоей нету. Небось прикорнула где-нибудь в укромном уголке. Взгреть надо девку! И в сенях никого, только у перехода в большие покои стража стоит. Почудилось тебе. – Не почудилось! – упрямо сказала Марьюшка, чувствуя, как глаза наливаются слезами, а в душу вновь заползает страх. – Они были здесь, а когда ты появился, ушли, - кинулась к Ивану, рухнула перед ним на колени так внезапно, что он даже отпрянул, обхватила ноги и припала губами к мягким сафьяновым сапожкам. Слезы хлынули из глаз – все слезы, которые накопились за год ее жизни во дворце. Все горести выливались из сердца вместе с этими слезами и горячечными словами:– Скажи отцу! Я вся в его воле, вышла за него девою непорочною, а он, старец, не спит со мною, не ходит ко мне, а ходил бы, так, может, я и затяжелела бы уже. Матушка моя шестерых родила, пусть он дурного не думает – я тоже рожу! И вдруг Марьюшка похолодела. Что же она несет, неразумная? Кому – сыну своего супруга! – выбалтывает все, что накипело на сердце! Кому – наследному царевичу! – высказывает, что хотела бы родить его соперника! Пусть Иван Иванович и назначен сейчас преемником отцова престола, однако разве не бывало так, что права старшего сына ущемлялись в угоду младшему, бесправному, но любимому? Вспомнить хотя бы не остывшую еще в памяти народной тяжбу меж отцом Ивана Грозного, Василием, и его старшим братом Иваном Молодым, а потом сыном этого Ивана Дмитрием? Кровавое было дело…. Что знала Марья о царевиче до сей минуты? Необычайно схожий с отцом внешне, он был плотью от плоти его. По слухам, превосходил отца в жесточи. Не зря же был неотступно при царе в новгородском и псковском походах, сам вел сыскное дело Басмановых, Вяземского, Висковатого и прочих, расследовал преступления Бомелия. Был сластолюбив, как отец, и успел за десяток лет трижды жениться, причем две его супруги уже отправились в монастырь. Нашла кого просить о милости! Что ему какая-то там восьмая отцова женища с ее горючей тоской и мечтами о ребеночке? Да он одним пинком отшвырнет со своего пути или вовсе раздавит! – Сударь мой, – прошептала дрожащими губами, – не погуби! Будь милостив, пожалей меня, бедную! Прости бабу глупую, ничего отцу не сказывай! И вдруг почувствовала, что руки царевича подхватили ее и подняли. Лица их сошлись вровень, глаза смотрели в глаза, дыхание смешивалось, и губы были рядом.– Не говорить отцу? – шепнул Иван. – Ладно, не скажу! Но и ты молчи! И в следующий миг его рот припал к беспомощно приоткрытому рту Марьи, а еще через мгновение Иван с силой толкнул ее на постель и упал сверху, вдавив в пуховики всей тяжестью. Дыхание перехватило, и беспамятство начало затягивать разум, как сумерки затягивают свет дня. Всей ее силы – женской, слабой, слезливой – не хватило бы, чтобы отбиться от рук его и тела. Да она и не отбивалась…
В это время темная тень неслышно спорхнула с печи в царицыной светлице, где она таилась до сего времени незамеченной – царевич не догадался заглянуть на печь! – и приблизилась к двери. Это был невысокий ростом, вдобавок еще и сгорбленный, тщедушный мужчина. Отыскав в дверях щелку, он долго смотрел на биение тел, а потом, когда объятия разомкнулись и нечаянные любовники бессильно распростерлись на постели, удалился, не особенно заботясь о сохранении тишины, потому что никто из них ничего сейчас не слышал, кроме безумного стука своего сердца.
Несколько дней назад верные люди донесли Годунову, что царевича видели поздней ночью на половине молодой государыни. Борис изумился было, но все же приказал своему человеку следить за покоями царицы и первый же вечер принес такую неожиданность, от которой последний до сих пор не мог оправиться. Когда Ефимка Поляков, путаясь в словах и задыхаясь, нашептал ему, как царевич слюбился с молодой государыней, Годунов заставил верного соглядатая поклясться пред иконою, что не лжет. Борис вспоминал, каким странным взглядом следил тысяцкий Иван за красавицей-невестой на отцовой свадьбе. Вот те на! А он-то решил, будто царевич возненавидел молодую мачеху! Получается, совсем наоборот! Борис тотчас усмехнулся. Только дурак может подумать, что Иван сделал это с царицею по неодолимой любви. Скорее всего, он тоже, как и Годунов, искал, чем можно опорочить ее перед отцом, убрать помеху раньше, чем молодая женщина забеременеет и задача осложнится. А потом, когда Марья бросилась к нему, Иван просто воспользовался по-мужски случаем, не совладал с похотью. Годунов знал, сколь циничен и расчетлив царевич. Или все-таки яблочко недалеко падает от яблоньки? Неужто и вправду возгорелся сердцем на любовь? Запретный плод – он ведь особенно сладок… Впрочем, побуждения, которые двигали молодым Иваном, не особенно волновали Годунова. В эту минуту он готов был пасть на колени под иконами рядом с Ефимкою и возблагодарить Бога и всех его святых, вновь, не в первый уже раз, доказавших ему, что он – воистину избранный среди прочих, твердо стоит на своей стезе и сам владычествует своей судьбой. В первый раз он ощутил это, когда сковырнул Бомелия. Второй– когда на его глазах Бог поразил своим карающим перстом Анхен.…Борис запаленно перевел дыхание, с трудом отогнав опасные мечты...., ближайшей целью было очистить к престолу путь для младшего государева сына – Федора Ивановича, который, благодаря сестре Годунова Ирине, был мягким воском в руках своего хитрющего шурина. И вот Бог дал наконец ему в руки средство против Ивана… Годунов настороженно глянул на слугу, глаза последнего задорно блестели, похоже картина, увиденная в царицыной опочивальне, потрясла его убогое воображение настолько, что видак-заугольник впал в некое опасное умоисступление, бывшее сродни опьянению, когда человек не ведает, что творит, а его язык развязывается. А в этом таится большая беда не столько для самого болтуна, ибо даже в самом плохом случае что он может потерять, кроме своей жалкой жизни, сколько для человека, которому он служит.... В тот миг судьба Ефимки была решена.
***
Елена Шереметева выходила замуж не для того, чтобы быть счастливой. Если бы ее спросили, хочет ли она за сына государева… Ну кто ж не хочет стать когда-нибудь царицею!– и вот она живет во дворце, вот называется царевною, вот качается каждый день в утлой лодочке своей участи: доплывет до утра следующего дня или нынче же прогневит мужа какой-то малой малостью, и тот вышвырнет ее в келью монастырскую, как и двух предшественниц, Евдокию Сабурову и Прасковью Соловую? Свои страхи разумная и рассудительная Елена утихомиривала двумя доводами. Первое: Иван с молчаливым осуждением относился к многочисленным женитьбам отца, особенно к тем, которые свершались без разрешения митрополита. Второе: прежние жены были пустопорожни. Конечно, может быть, они просто не успевали зачать, но одним из предлогов их ссылок было именно бесплодие. За себя Елена не боялась: понесла чуть не сразу, чуть не с первой же ночи. Не то что царица Марья, которая больше года после свадьбы хаживала праздная, и только теперь поползли наконец смутные, еще неопределенные слухи, дескать, бабки заметили первые признаки: остановку кровей и тошноту. Но, возможно, это простое недомогание, так что во дворце особо не радовались. Впрочем, Елене было не до царицы. Жила, наслаждаясь изобилием питья, еды и благосклонностью самого государя, который, похоже, был очень рад скорому появлению на свет внука; с нетерпением считая дни до разрешения от бремени, в сотый и тысячный раз рассматривая приданое для младенца, изготовленное с великим искусством и тщанием. Она была так занята собой, что не сразу заметила перемену, происшедшую с мужем. Конечно, он не являлся больше на ложе жены – многим мужчинам противно блуд творить с беременной, ничего особенного тут нет. Но Елена чувствовала: мужу все равно, есть она на свете или нет ее. И его совершенно не волновало скорое рождение сына и наследника. Он был постоянно погружен в себя, на совместных трапезах с отцом, куда государь иногда приглашал и снох, отвечал невпопад, а порою отпускал такие глупости, что Иван Васильевич как-то раз полусердито-полушутливо сказал: – Да ты, Иванушка, никак разумом тронулся! Хуже Федьки стал! Коли выбирать сейчас из вас двоих, так ведь он больше на престол годится! Ох, как вспыхнули глаза у царевны Ирины и ее братца Бориса Федоровича, который тоже был зван на трапезу! Конечно, это была только шутка – но шутка сия очень напугала Елену. Оказаться на задворках, отступить на второе место, чтобы на первом оказались придурковатый Федор и его алчная женушка? Да это же смерти подобно! А с Ивана все – как с гуся вода. Чудилось, он даже не услышал отцовых слов. Словно бы испортили мужика, словно бы сглазили! Или… приворожили? Проскользнула шальная мысль: а не замешана ли тут какая-то женщина? С этих пор Елена начала присматриваться к мужу, следить за ним. Узнала: по ночам Иван частенько уходит куда-то из своих покоев. Видели его далеко за полночь идущим по переходу, связывающему малый дворец с большим, отцовским. Видели возвращающимся оттуда…Раньше ей приходилось слышать, что в пору холостую отец и сын совместно предавались пирам да разгулу, доходило дело до того, что менялись полюбовницами. Не то чтобы ее так уж тревожила возможная неверность мужа. Лишь бы это никак не отразилось на ней. Но даже теперь, даже когда носила ребенка, собственное положение казалось таким шатким… А вдруг скинет, сохрани Бог? Или Иванова любушка наведет порчу на соперницу, чтобы та разрешилась преждевременно? Страхи беременных женщин имеют порою силу мании. Елена не знала покоя, то и дело ощупывала живот, чтобы убедиться, что рост ребенка не замедлился, беспрестанно заставляла бабок прикладываться ухом и слушать движения во глубине ее чрева. На царевнину половину зачастили знахарки, которых и вообще-то во дворце было – не счесть, и каждая волокла свой оберег от сглазу и порчи, самый наивернейший и надежнейший. Царь, видевший ее побрякушки, то посмеивался, то хмурился: он не любил соседства образков и крестов со всяческой языческой чепухой; царевна Ирина, которая никак не могла зачать и, конечно, лопалась от зависти к везучей Шереметевой, ехидно спрашивала, не гнется ли от тяжести оберегов шея. Дурковатый Федор открыто смеялся над невесткой. И только Иван, муж, ничего не замечал, по-прежнему погруженный в свои тайные думы.
Однажды утром, после тревожной ночи с дурными снами, унылого завтрака, осмотра бабок и нашептываний знахарок, Елена велела привести к себе девок-песельниц и плясовиц. Попели. Поплясали. Елена велела им игры играть. Затеяли в царевниных палатах такую возню, что дым коромыслом! Только перед обедней угомонились. Елена сходила в домовую церковку, откушала без всякого удовольствия, а потом захотела вздремнуть. Постельница, взбивавшая пуховики в соседнем покойчике, служившем царевне дневной спаленкой, вдруг удивленно вскрикнула и показала скомканную бумагу, кругом исписанную чернилами. Елена испугалась, уже рот открыла, чтобы велеть постельнице: кинь, мол, в печку, – однако что-то остановило ее и заставило взять смятый листок в руки. Даже не любопытство, а неясное предчувствие владело ею. Лишь коснулась взглядом первой попавшейся строки – и сразу схватилась за сердце, ахнула: «… слюбился-де блудным делом государев сын с самой царицею и спал с нею в постели ее». Подметное письмо! Кто принес его, кто подбросил? Нынче тут перебывало человек двадцать народу, запросто можно было изловчиться и кинуть бумажный комок в постель царевне. Никак не обошла бы она его взглядом! Письмо было написано человеком малограмотным и, сразу видно, с трудом державшим в руке перо. Это была челобитная царевне Елене Ивановне от какого-то Матвея Семенова Полякова – письмо оказалось, как ни странно, подписано! – с мольбой донести великому государю Ивану Васильевичу о преступлении, свершенном его любимцем, боярином Борисом Федоровичем Годуновым. У боярина сего до недавнего времени служил сын Матвея Полякова, именем Ефимка, был он первым среди слуг и пользовался таким доверием боярина, что тот давал ему самые тайные и важные поручения. Однажды Ефимка по его приказу следил за царицей Марьей и увидал, что к той посреди ночи явился царевич Иван Иванович и вовлек ее в плотский грех на том самом ложе, на котором она совокуплялась с его отцом. Годунов, услыхав от Ефимки про сие страшное событие, не кинулся немедленно к государю с доносом, а затаил тайну и Ефимку застращал, чтоб под страхом смерти молчал об увиденном. Однако злосчастный Ефимка чуял какую-то беду. В ту же ночь он навестил своего больного отца и поведал ему про царицу и царевича, сказав также, что опасается своего боярина, и ежели с ним что-то в ближайшее время случится, это значит, что Годунов взял грех на душу и запечатал его уста навеки. Бедный Ефимка как в воду глядел: через два дня его нашли при большой дороге зарезанным, ни кошеля, ни коняги при нем не было, труп оказался раздет донага, и выглядело все так, будто напали на него разбойники, каких по московским дорогам во все времена бродило немало. Однако лишь только весть дошла до отца, тот сразу смекнул, кто истинный виновник смерти сына. Сам он уже глубокий старик и, возможно, не доживет до утра. Слышал он много доброго от людей о молодой царевне Елене Ивановне, заступнице сирых и убогих, потому и припадает к ее ногам, и челом бьет о милости: стать отмщением за его невинно убиенного сына Ефимку Полякова и открыть государю глаза на змей, коих он, государь, пригрел на грудях своих. И это его последняя предсмертная просьба.
*** В это время шел царский совет…Царевич Иван передал отцу послание Батория, с которым состоял в тайной переписке, рассчитывая довести старика до безумства, прекрасно зная необузданность своего родителя, а кое-какие слова, оброненные в свое время под пыткою Бомелием, давали ему надежду на скорое освобождение от его гнета. Однако выполнение этих надежд что-то затягивалось… Да, проявления глубокой душевной болезни случались все чаще, царь бился в падучей, на губах его выступала пена, однако… снова и снова приходил в себя. Это немало раздражало царевича, который полагал, что давно пришло его время получить государство в свои руки, батюшка зажился не в меру. Не в силах сдержать нетерпение и желая хоть что-то отцовское заполучить в свои руки, он совратил эту тихую, молчаливую, несчастную красавицу – свою мачеху, которую несколько месяцев выслеживал и подстерегал, как зверь – добычу. Не ее тело, тем паче сердце были нужны Ивану. Он восторжествовал над отцом один раз – и теперь жаждал нового торжества!
«Не повезло, – угрюмо думал и Борис Годунов, – Да он что, окончательно обезумел? Как может не задаться простейшим вопросом: почему послание Батория попало к нему не через Бельского, не через какого-нибудь дьяка Посольского приказа, наконец, а из рук сына? Когда уже сообразит: Иван недостоин быть наследником и получить в удел целое государство! Завещание должно быть изменено!
Внезапно дверь распахнулась, и трое мужчин, стоявших перед престолом, обернулись, недовольные, что им помешали. Царь гневно свел брови, всматриваясь в вошедшего. Тут же общее недовольство сменилось изумлением, потому что прервать их совет осмелилась… женщина. Это была царевна Елена Ивановна, хотя узнать ее можно было только по выступающему животу. Залитое слезами лицо было искажено до неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике, накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной, как у царя, и всегда-то весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям относительно женского поведения, а в последнее время и вовсе ставшего поборником их затворничества, от гнева помутилось в голове. Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке. – Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая знаменитый посох, размахнулся и огрел невестку по боку. Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист. В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками, ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу. – Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к жене и пытаясь ее поднять. Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу, которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и замер, словно не веря глазам. Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за обморока снохи. Шагнул к боярину, Годунов начал суетливо прятать руку с письмом за спину, при этом затравленно глядя на государя. Но тот оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать. Чем дальше скользили по строчкам глаза, тем сильнее бледнело его лицо, а глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные дьяволовы очи! Борис рухнул на колени. С хриплым ревом цар ударив Бориса кулаком в лицо, развернулся, снова вскинул посох и кинулся к сыну. На пути у него стоял недоумевающий Бельский, тотчас отброшенный к стене, а царь огрел сына поперек спины так, что Иван рухнул на пол, издав крик боли. Царь снова и снова вздымал посох, обрушивая на сына удар за ударом. Глаза его были неподвижны, рот искривлен судорогой, пена кипела на губах. Иван сначала пытался подняться, однако после удара по голове замер недвижимо. – Государь, помилосердствуй! – возопил Годунов, пришедший наконец в себя и, утирая кровь с лица, попытался перехватить посох, но получил по ребрам так, что задохнулся и снова упал.
– Господи! Ты убил его! Сына убил!– послышался в это мгновение крик Бельского, и рука царя, занесенная над Годуновым, дрогнула, пальцы разжались и посох с грохотом рухнул на пол. Государь обернулся. Бельский пытался приподнять царевича, но не мог, так тряслись у него руки. Иван Васильевич метнулся вперед, упал на колени, схватил голову сына, вгляделся в его закаченные глаза…Дикий вопль, напоминавший звериный рев, раскатился по дворцу. Дверь распахнулась, выскочил Богдан Бельский, врезался в собравшуюся под дверью приемной палаты испуганную толпу, крича: – Лекаря! Никто не двинулся с места. Люди оцепенело смотрели на страшную картину: неподвижно лежит царевна Елена Ивановна, в углу слабо стонет в кровь избитый Годунов, царь с безумными глазами стоит на коленях и пытается приподнять лежавшего на полу сына, однако его окровавленная голова безжизненно падает, падает…
Роковое письмо исчезло. Через несколько часов царица Елена Ивановна разрешилась мертворожденным ребенком и еще не меньше недели провела в горячке. Однако она выжила, а вот супруг ее, царевич Иван, наследник престола, скончался спустя четыре дня. Все это время государь не отходил от его постели, рыдал, вопил, проклинал себя и пламенно молился. Ничего не помогло! Закрыв глаза сыну, царь сам повалился без памяти, однако вскоре очнулся и пусть едва живой, но смог быть на отпевании и похоронах. Бельский не отходил от него ни на шаг, и, возможно, именно ему были обязаны жизнью царица и ее родня. От немедленной расправы их уберегло только потрясение, в которое повергло царя убийство сына. Как только к разуму государя оказалось возможно пробиться словами и достучаться доводами, Богдан Яковлевич, сперва исподволь, а потом впрямую начал твердить, что карающей деснице следует замереть, письмо могло быть лживым, невозможно точно определить, когда и от кого зачат ребенок, которого вынашивает царица Марья: ведь государь и сам посещал – пусть всего лишь раз или два! – свою супругу примерно в те дни, когда могло случиться зачатие. Он сидел, сгорбившись, низко свесив голову на грудь, прикрыв глаза, и почти не воспринимал того словесного зелья, которое верный Богдаша неустанно вливал в его уши. Побуждения Богдана были ему ясны.… Теперь наследником, само собой, становится Федор – больше некому. Государь печально усмехнулся: Федор на царстве – все равно что Бориска на царстве! А для Бельского правление Годунова – это потеря власти, почетная ссылка в какую-нибудь глухомань, на воеводство, а может быть, и явная опала. В том же случае, если у государя рождается еще один сын, здоровый, сильный и разумный, вдобавок успевает подрасти, прежде чем умрет отец, завещание может быть изменено в его пользу. И с надеждой на это Бельский будет печься о сыне Марьи Нагой, как о своем собственном! Потому что еще не рожденный царевич – для него последняя надежда удержаться при власти после кончины государя. Четвертый сын – или первый внук? Никто не знает. Царь прикинул числа. Если ребенок был зачат в конце сентября, значит, родится он в июне или июле будущего года. 1583-го… Но беда в том, что проклятое письмо исчезло неведомо куда. Значит, кто-то может прочесть его. Кто-то может сопоставить даты. Сделать выводы. Распустить слухи, которые самым черным пятном лягут на честь царя, его семьи, его памяти. Вдобавок ко всему, хоть вероятия мало, но – чем черт не шутит, вдруг это и впрямь его собственный сын? Однако при любом случае честь Грозного царя должна быть спасена. Ни у кого не должно зародиться и тени сомнения в том, что царица Марья носит законного сына своего супруга. Богдан поможет. Когда бы ни родился ребенок, в бумагах должна стоять другая дата. Значительно более ранняя. Ну, к примеру, 19 октября 1582 года. Государь угрюмо вздохнул. Иван-покойник был весь в отца, дерзок, ничего не скажешь! Ведь вполне могло статься, что царь решился бы навестить полузабытую жену именно в ту ночь, когда у нее был любовник. И эта тоже оказалась изменницей! Государь утер слезу, мысли обратились к Годунову. Поверить, что ли, Бориске, который шлет грамотку за грамоткой, клянясь и божась, будто пропавшее письмо – один сплошной лютозлобный извет? Он-де слыхом не слыхал ни о каком позорном блуде! А что до Ефимки Полякова, то был, верно, был у него в челядниках таковой Ефимка. Однажды он отпросился у боярина съездить в Москву, наведать умирающего отца, а назад так и не воротился. Нашли его при дороге убитым, это правда, но при чем тут Годунов?! Далее в письмах своих Борис клялся в любви и верности государю: мол, и на смертном одре будет его благословлять…До смертного одра дело, правда, не дошло, однако Бориска и впрямь был весьма плох. Долго хворал от побоев государевых, ко двору не являлся. Боярин Федор Федорович, отец царицы, до которого долетели отголоски о могущей быть опале Нагих, в чем-де замешан каким-то боком Годунов, явился с жалобами и принялся клясться, что Бориска нагло лжет о своей болезни, а сам ходит по своему дому веселой ногой. Уполз Федор, хватаясь за проломленное ребро, а к Годунову был послан верный человек, который воротился с известием, что Годунов и впрямь лежит недужный. Измученное сердце государя растопилось, сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие наветы. Когда государь удалился, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал под образа, чтобы вознести благодарность Господу за Его неизреченную милость. Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти, не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен! Впрочем, это был хороший ход – заступиться за Ивана… царство ему небесное, бедняге. Странно, конечно, что государь оставил измену царицы без последствий. Значит, ребенок появится на свет… А, какое это имеет значение! Ничтожество, младенец, козявка! Если будет сильно досаждать, от него можно избавиться в любой момент. В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим! Измыслить этакое сплетение ходов, начиная от убийства Ефимки Полякова, позаботиться о том, чтобы преставился его зажившийся на свете батюшка, потом изготовить подметное письмо… самое трудное для Бориса, знатного каллиграфа, было написать его этаким корявым языком и почерком. Царь явно не станет проводить розыск, но в любом случае – девка-песельница, подбросившая письмо в царицыну палату, никогда не укажет на боярина Годунова, ибо бумага была передана ей через третьи руки, а в придачу щедро заплачено. Нет, все следы заметены! Годунов улыбнулся, глядя на суровый, скорбный лик Господа. Ну, хоть Он все видит и все знает! Хоть Он может восхититься изобретательностью молодого боярина! Напряжение, владевшее Годуновым последние дни, постепенно отпускало, взамен навалились усталость и сонливость….Не ведал, что темные, непроницаемые глаза Спасителя по-прежнему устремлены на него с выражением, далеким от восхищения, а скорее напоминающим насмешку. Бог, который все видит и прозревает будущее, знал, что «младенец, ничтожество, козявка» доставит в будущем Борису самые неожиданные неприятности и, по сути дела, станет причиною его погибели, таинственным и непостижимым образом отомстив за смерть своего отца – царевича Ивана – и за свою собственную.
*** До чего же болезненный и хилый ребеночек родился у царицы Марьи! Как часто плачет он, как часто кричит своим тоненьким, писклявым голосочком, словно боится чего-то! Неудивительно, если вспомнить, сколько страхов натерпелся вместе с матерью, еще лежа в ее утробе. Когда Марьюшка услыхала о том, что государь в гневе убил сына, она тоже приготовилась к смерти. Но государь к ней не являлся. В первый раз за много месяцев она увидела его уже после рождения сыночка. Взяв младенца на руки, он бросил пристальный взгляд на жену – и Марьюшка, лежавшая в постели, обмерла, таким ледяным и пустым был этот взгляд. Знает! Нет, не знает, иначе не простил бы измены. Не знает – ведь среди множества слухов, долетавших до нее после смерти Ивана, не было этого, самого страшного. Судачили, будто государь поймал сына на сношениях с Баторием; будто Иван всерьез задумал сжить отца со свету, а самому воссесть на престол; будто царевич вступился за жену, наряд которой настолько не понравился государю, что тот огрел беременную женщину своим посохом, ну а следующий удар лишил его старшего сына… Чего только не болтали, но никто не знал наверное, кроме Годунова и Бельского, а они крепко держали язык за зубами. Наверное, пролить свет на эту темную историю могла бы Елена Шереметева, но ее уже не было на свете – была смиренная схимница Леонида, по слухам, поврежденная в уме. Да Марьюшка, честно говоря, не больно-то хотела знать правду. Те несколько греховных ночей не то чтобы забылись совсем, но глубоко канули в прошлое. Она хотела забыть их, как страшный сон, потому что, даже ловя жемчужные капли наслаждения, не переставала бояться кары. Не хотела быть изменницей, все случилось помимо ее воли, и первый раз истинно счастливой ощутила она себя, лишь когда поверила, что беременна. А уж родив ребенка… родив царевича… Теперь из множества ее страхов остался один – обычное беспокойство матери за здоровье дитяти. Пронеслась черная туча, закрывавшая жизнь Марьюшки! Прежде тихая, вечно испуганная, она чувствует себя теперь сильной и смелой, даже похорошела, распрямившись духовно видя во взглядах, обращенных на нее, непривычное заискивание и почтение. Мать будущего царя, правительница! Как странно, что этот крошечный человечек, это слабое дитя стало ее защитником и спасителем… Слухи о намерении царя искать себе другой жены в заморских землях, конечно же, доходили до Марьюшки, наполняя ее ужасом. А уж когда воротился из Англии Федор Писемский, привезя с собой англичанина-посла, ей стало совсем худо. Подумала: а что помешает мужу отослать ее в монастырь, оставив сына при себе? Снова одолела бессонница, снова стала она бояться каждого шороха, каждого шума за дверью. Не спускала с рук сына, заливала слезами его голову. Однако шло время, но никто не врывался в ее терем, никто не объявлял ей о решении царя заточить немилую супругу в монастырь. А потом ей донесли о подробностях беседы государя с англичанином…Иван Васильевич принял посла в Грановитой палате почти один на один. Только рынды в белых одеяниях торчали за спиной, да справа и слева от трона стояли Годунов и Бельский. Без их присутствия теперь не принималось ни одного решения, не проводилось ни одной встречи. Пока спешно писали портрет Анны – в самом что ни на есть открытом платье, поскольку бюст у леди Гамильтон был из тех, которым женщина может гордиться, – Елизавета отправила письмо Грозному. Для начала она потребовала, чтобы из дворца была немедленно удалена особа, которую называют женой царя Иоанна. Как только Мария Нагая исчезнет, Анна Гамильтон выедет из Лондона в Россию. Прочитав это послание, Иван Васильевич только слабо усмехнулся, письмо полетело в печку и осталось без ответа. С этим делом было покончено. Глупо хлопотать о брачных узах умирающему старику! А царь наконец-то почувствовал себя стариком. И он умирал. На исходе зимы 84-го года, ясной лунной ночью, вдруг явилась в небе комета. Повисла меж церковью Иоанна Великого и Благовещения, подобно кресту, обагренному кровью. Вся Москва высыпала на улицы, задрала головы, пялилась в небо, молясь и гадая, какое несчастье сулит сие знамение. Услыхал о комете царь, кутаясь в медвежью шубу, поддерживаемый под руки, вышел на красное крыльцо, долго смотрел на странное светило, и вдруг, побелев ликом, уронил тяжелые слова: – Вот знамение моей смерти!
О том, что происходит с мужем, Марья узнавала только по слухам. Ни разу за время болезни государь не вспомнил о жене и не призвал ее. Словно ее уже и на свете не было! Сама смерть властелина уже мало волновала бояр и челядников, их занимала только мысль о преемнике. Кто станет следующим царем? Дмитрий мал, Федор слабоумен. Кому из них завещает государь царство? Кого назначит наставником Дмитрию, кого – в советники Федору? И вот пасмурным мартовским днем государь призвал к себе всех бояр, при них завещал сыну Федору царство, велел править любовью да милостью, а в советники ему поставил Ивана Шуйского, Ивана Мстиславского, Никиту Романова и Бориса Годунова…Опекуном для царевича Дмитрия был назначен Богдан Бельский, а в удел дан город Углич. Марьюшка провела рукою по лицу, по груди, чувствуя, как отлегает от сердца и становится легче дышать. Бельский не даст их в обиду. Он будет терпеливо выжидать, пока не истечет срок жизни Федора, а значит, неограниченной власти Годунова, а потом… потом… настанет черед Дмитрия!
28 марта нестало Ивана Грозного. До Марьи доходили слухи один другого страшней и нелепей. Всех Нагих заперли в своих домах под стражей, потому что они вместе с Бельским мутили-де народ, призывали его идти в Кремль, бить Годуновых и законно названного
наследника, Федора Ивановича, дабы посадить на его место царевича Дмитрия. Но по его малолетству Нагие и Бельский желали захватить власть в свои руки, и вот тут-то государству полный крах бы и настал. Ведь это против всех божеских и человеческих законов — обходить прямого наследника, назначенного самим государем! Однако какое счастье, что близ Федора Ивановича, который нравом настолько светел и добр, что никакого зла в людях не видит, всегда находится умный, разумный советник Борис Годунов! Он-де и провидел измену, он-де и отдал приказ своевременно взять смутьянов под стражу — лишь только государь испустил последний вздох. Бельский тоже находится под охраной в своем доме и готовится отъехать воеводою в Нижний Новгород — якобы для спасения от разгневанного народа. А потом Марии объявили волю царя Федора Ивановича - заутра, чуть рассветет, с царевичем, братьям, родственникам, стольниками, стряпчими, детьми боярскими, прислугой, стрельцами четырех приказов для оберегания, выезжать в удельный город Углич.
Пошла на поклон к новому государю. Горло перехватило от запаха ладана, донеслось заунывное пене. По царю панихиду служат. А ни жену его, ни сына младшего даже не позвали поглядеть на покойного, отдать ему последнее целование. Да неужто их вот так и увезут в Углич, даже проститься не дадут? Какое унижение, какое поношение! Через несколько мгновений молодая вдова вступила в небольшую палату, куда одновременно с нею в противоположную дверь вошел Федор. Самое время обратиться к нему со слезным молением, рванулась вперед, готовая упасть на колени, но замерла на полушаге: вслед за государем вошел Борис Годунов. Федор Иванович поцеловал и крестил младшего брата, благословляя в дорогу, а Марья Федоровна и Годунов стояли друг против друга, меряясь взглядами, Годунов смотрел снисходительно, уверенный, что подавил эту женщину своей внутренней силой, а она поняла, что готова на все, только чтобы получить возможность еще хоть раз взглянуть в эти глаза и увидеть в них страх и неуверенность в своей участи!
Утром следующего дня все Нагие с царевичем Дмитрием удалились в Углич — на целых сем лет.

Продолжение ниже...
MORE]